Дмитрий Минаев - Поэты «Искры». Том 2

• Название: Поэты «Искры». Том 2
• Автор: Дмитрий Минаев
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Юмор
• Год: 1987

Во втором томе представлены ведущие поэты «Искры»: Д. Минаев, В. Богданов, Н. Курочкин, П. Вейнберг, Н. Ломан, А. Сниткин, чьи стихи, эпиграммы, статьи, фельетоны вместе с произведениями В. Курочкина сделали «Искру» наиболее ярким и значительным сатирическим журналом 1860-х годов.

Сост., подг. текста и примеч. И. Г. Ямпольского

---

Томас Гуд

333. ПЕСНЯ О РУБАШКЕ

В лохмотьях нищенских, измучена работой,
С глазами красными, опухшими без сна,
Склонясь сидит швея, и всё поет она,
И песня та звучит болезненною нотой.
                       Поет и шьет, поет и шьет,
Поет и шьет она, спины не разгибая,
Рукой усталою едва держа иглу,
В грязи и холоде, в сыром своем углу
Поет и шьет она, спины не разгибая:

                       «Сиди и шей, шей день и ночь,
          Пока петух вдали кричать не станет;
                       Сиди и шей, шей день и ночь,
          Пока хор звезд сквозь крышу не проглянет.
          О, лучше б быть рабой у турков мне
          И от работы тяжкой задохнуться:
          Ведь в их нехристианской стороне
          Язычники о душах не пекутся!..

                       Сиди и шей, шей день и ночь,
Пока твой мозг больной не станет расплываться;
                       Сиди и шей, шей день и ночь,
Пока глаза твои совсем не помутятся.
          Переходи от ластовицы к шву…
                       Швы, складки, пуговки и строчки…
Работу сон сменил, но словно наяву
Я и в тревожном сне всё вижу шов сорочки.

О вы, которых жизнь тепла так и легка,
Вы, грязной нищеты не ведавшие люди,—
          Вы не бельем прикрыли ваши груди,
Нет, не бельем, но жизнью бедняка.
Во тьме и холоде, чужая людям, свету,
          Сиди и шей с склоненной головой…
          Когда-нибудь, как и рубашку эту,
Сошью сама себе я саван гробовой.

Но для чего теперь я вспомнила о смерти?
Она ли устрашит рассудок бедный мой?
          Ведь я сама похожа так — поверьте —
          На этот призрак страшный и немой.
          Да, я сама на эту смерть похожа.
Всегда голодная, ведь я едва жива…
          Зачем же хлеб так дорог, правый боже,
          А кровь людей повсюду дешева?

Работай, нищая, не ведая истомы,
Работай без конца! Твой труд всегда с тобой,
Твой труд вознагражден: кровать есть из соломы,
Лохмотья грязные да черствый хлеб с водой,
Прогнивший ветхий пол и потолок с дырою,
          Разбитый стул, подобие стола
Да стены голые; казалось мне порою —
С них даже тень моя свалиться бы могла…

                       Сиди и шей и спину гни,
С работы не своди взор тусклый, утомленный
                       Сиди и шей и спину гни,
Как спину гнет в тюрьме преступник заключенный.
          Сиди и шей — работа нелегка,—
          Работай — день, работай — ночь настанет,
Пока разбитый мозг бесчувственным не станет,
          Как и моя усталая рука.

Работай в зимний день без солнечного света,
Не покидай иглы, когда настанут дни,
Дни благовонного, ликующего лета…
                       Сиди и шей и спину гни,
Когда на зелени появятся росинки,
И гнезда ласточки свивают у окна,
И блещут при лучах их радужные спинки,
          И в угол твой врывается весна.

О, если б я могла вон там, над головою,
Увидеть небеса без темных облаков,
Увидеть пышный луг с зеленою травою,
          Могла упиться запахом цветов —
И белой буквицы и розы белоснежной,—
То этот краткий час я помнила б всегда,
Узнала бы вполне я цену скорби прежней,
Узнала б, как горька бессменная нужда.

          За час один, за отдых самый краткий
Неблагодарною остаться я могла ль?
Ведь мне, истерзанной холодной лихорадкой,
Понятна лишь одна безмолвная печаль.
Рыданье, говорят, нам сердце облегчает,
Но будьте сухи вы, усталые глаза,
Не проливайте слез: работе помешает
          Мной каждая пролитая слеза…»

В лохмотьях нищенских, измучена работой,
С глазами красными, опухшими без сна,
Склонясь сидит швея, и всё поет она,
И песня та звучит болезненною нотой.
                       Поет и шьет, поет и шьет,
Поет и шьет она, спины не разгибая,
Рукой усталою едва держа иглу,
В грязи и холоде, в сыром своем углу
Поет и шьет она, спины не разгибая.

<1865>

Шарль Бодлер 334. КАИН И АВЕЛЬ

Племя Авеля, будь сыто и одето,
Феи добрые покой твой охранят;

Племя Каина, без пищи и без света
Умирай, как пресмыкающийся гад.

Племя Авеля, твоим счастливым внукам
Небеса цветами усыпают путь;

Племя Каина, твоим жестоким мукам
В мире будет ли конец когда-нибудь?

Племя Авеля, довольство — манной с неба
На твое потомство будет нисходить;

Племя Каина, бездомное, без хлеба,
Ты голодною собакой станешь выть.

Племя Авеля, сиди и грейся дома,
Где очаг семейный ярко запылал;

Племя Каина, постель твоя — солома,
В стужу зимнюю дрожишь ты, как шакал.

Племя Авеля, плодишься ты по свету,
Песню счастия поют тебе с пелен;

Племя Каина лишь знает песню эту:
Вопль детей своих и стоны чахлых жен.

Племя Авеля! Светло твое былое,
Но грядущего загадка нам темна…

Племя Каина! Терпи, и иго злое
Грозно сбросишь ты в иные времена.

Племя Авеля! Слабея от разврата,
Измельчает род твой, старчески больной…

Племя Каина! Ты встанешь — и тогда-то
Под твоим напором дрогнет шар земной.

<1870>

Виктор Гюго 335. ВО МРАКЕ

Старый мир

Волна, остановись, отпрянь назад. Довольно!
Прилив твой никогда так дерзко-произвольно
             Вверх не взлетал… И отчего, волна,
             Ты так сурова, мрачно-холодна?
Зачем весь этот рев, и ливень беспрерывный,
И ветра дикий вой в час полночи отзывной?
Как чудо грозное, твой вал вперед бежит…
Так стой же, говорю. Здесь твой предел лежит.
             Не сокрушай в своих набегах ярых
Законов старины и предрассудков старых,
Безумья нищеты и тяжкого ярма,
Ничтожества давно уснувшего ума,
Где стихли навсегда желанья с их тревогой;
Цепей, наложенных на женщину, не трогай,
Оставь великий пир, где нищим места нет,
И пусть предания боготворит весь свет.
Не трогай их и стой: они для нас святыни.
             Те сильные, громадные твердыни
Вкруг человечества я строил и воздвиг…
Но ты вперед бежишь, всё выше каждый миг,
             Всё унося в неистовом напоре:
Вот старый манускрипт, вот древний кодекс в море
             Ты унесла, и в массе буйных вод
Умчался далеко кровавый эшафот.
Вот королевский трон. Оставь его… О боже,
             Низвергнут он. Низвергнуты с ним тоже
             Последних месс последние жрецы.
             Вот судьи, — стой! Стой — это чернецы…
             Довольно — стой! Не поднимайся выше,
Соленая вода, покойней будь и тише…
             Но до колен моих ты поднялась,
             Меня залить ты хочешь… ворвалась
             В приют мой, вечно тихий и обширный.

Волна

Ты думал, я — прилив, а я — потоп всемирный.

<1875>

ВАСИЛИЙ БОГДАНОВ

Биографическая статья

Василий Иванович Богданов родился 12 января 1837 г. в городе Лихвине Калужской губернии, в семье священника.

По окончании калужской гимназии он поступил на медицинский факультет Московского университета. Будучи студентом, Богданов некоторое время давал уроки в семействе Берсов (провел у них в Покровском-Стрешневе, под Москвой, лето 1860 г.). В воспоминаниях жены Л. Н. Толстого, урожденной Берс, сохранилась колоритная страница, рисующая его облик в студенческие годы. «Это был живой, способный малый, интересовавшийся всем на свете, — пишет С. А. Толстая, — прекрасный студент, умелый учитель и ловкий стихотворец. Он первый, как говорится, развивал нас трех сестер. Он так умел интересно преподавать, что пристрастил прямо меня, ленивую девочку, например, к алгебре и русской литературе, особенно к писанию сочинений. Эта форма самостоятельного изложения впечатлений, фактов, мыслей до того мне нравилась, что я писала длиннейшие сочинения с страшным увлечением. Раз он задал мне тему чрезвычайно трудную: „Влияние местности на развитие человека“». Позже, по свидетельству Толстой, Богданов приносил ей «философские книги материалистов: Бюхнера, Фейербаха и других»; вместо урока «он горячо толковал мне, что бога нет, что весь мир состоит из атомов и тому подобное»[66].