Иван Аксаков - Где и что болит у нас?

• Название: Где и что болит у нас?
• Автор: Иван Аксаков
• Жанр: Публицистика

«Возвращаемся опять к анализу наших общественных недугов. Мы выразились недавно, что „либерализм“ (не либерализм вообще, а собственно тот, доктринерский, которым щеголяет некоторая часть русской печати и который мы признаем мнимым) не имеет глубоких корней в сознании даже самих наших так называемых либералов. То же самое можно сказать и про всех наших радикалов или представителей разных крайних учений…»

---

Таким образом, русский социалист-радикал-революционер даже не знает того зла, против которого ратует, даже не знает предмета своей скорби, ни даже своего настоящего врага. И при всем том он нисколько не лицемерен; он способен, пожалуй, принять мученичество из-за фразы, из-за чего-то, чего он даже и в формулу-то уловить не может… Таковы люди преступного действия во имя положительных теорий! Но и наш, не преступный и не действующий, только рисующийся серьезным, так называемый либерализм, точно так же смутен в области сознания. Он по совести не ведает, чего хотеть. Чего-то он хочет, хочет лучшего, но это вожделение инстинктивное, которому он точно не может отыскать надлежащего «самобытного» выражения и, враждуя, по принципу, с национальною самобытностью, он хватается за готовые теории и формулы, хватается с отчаянием, готов чуть не голову положить за доктрины, которым, в глубинах своей русской природы, даже и не очень-то верит. Это относится к самым миролюбивым и честным представителям газетного либерализма. Хотят они конституции? Но на вопрос: какой именно, затруднятся отвечать, чувствуя нелепость рекомендовать России конституцию английскую или бельгийскую, и промолвят: «Надо сочинить новую». При дальнейшем разъяснении современных условий России, они без особенного труда согласятся на «представительство совещательное»; затем, при указании на обветшание формы парламентаризма в Европе и на обличаемые уже и теперь, особенно социалистами, ее недостатки, – они кончат неопределенным: «Ну, что-нибудь эдакое», и сведут свои требования к двум-трем – самым простым и умеренным. Но тем не менее они всегда предпочитают окружать себя туманом какого-нибудь доктринерского изма, спутывая самих себя, вредя делу, сбивая с толку само правительство.

Наши анархисты являются, по-видимому, людьми самыми убежденными. Но это только по-видимому. В сущности анархизм свидетельствует об отсутствии всякого убеждения и избавляет от всякой мыслительной, головоломной работы. Как известно, между анархистами на первом плане во всей Европе стоят наши, русские, и это именно потому, что они всех пустопорожнее, что им в себе самих ни с какими особенными, заветными, так сказать, органическими убеждениями бороться и считаться не приходится. В тщетной погоне за «убеждениями» или дознав в самом деле тщету и бескорненность разных, поочередно им извне в себя насаждаемых доктрин и формул, наш анархист наконец выбрасывает их все из себя вон и, отказываясь от дальнейшего напряжения отвлеченной мысли, возвращается снова из абстракта к реальной жизни с такого рода решением: «Настоящее представляется мне скверным, в чем именно оно скверно и как его исправить, не знаю и трудить свой мозг над этой задачей не хочу; лучше все рушить, задать переполоху, а там будь что будет!». Так рассуждают наши «террористы», люди, наиболее чуждые каких-либо идеалистических стремлений, люди самого жидкого смысла, но крепкого духа, избравшие себе сравнительно самый легкий и заманчивый жребий – легкий потому, что не требует умственного труда, изучения, исследования (требуется только заглушить совесть), и в то же время заманчивый, как удалая игра в опасность, как возможность получить значение тайной политической силы, тягающейся с могущественными государствами. Тут ни о принципах, ни о теориях, ни об «убеждениях» в настоящем смысле – не может быть речи, да и не об анархистах наше слово: здесь уже вступает в свои права полиция.

Мы же возвращаемся к своему основному положению, что все доктрины либеральные, радикальные, нигилистические не имеют как доктрины никаких корней в общественном сознании, лишены всякой органической связи с нашим общественным строем, всякой исторической почвы. В сущности, они не заслуживают и опровержения, и вообще не представляют положительной опасности. Все это не более, как пена взбаламученной мысли; не более значения представляют и те революционные призраки или подобия, на которые указывают некоторые встревоженные умы. Ничего схожего с элементами французской революции у нас не имеется. У нас не было ни борьбы завоеванных и обезземеленных с завоевателями и феодальными владельцами, ни состязания с последними городских общин, а потому не может быть ни той окончательной, последней битвы на жизнь и смерть между общинами и феодализмом, между средним сословием (tiers-etat) и аристократией, которая именно и называется революцией 1789 года. Никаких привилегий ни у кого отнимать у нас, в России, уже не приходится; ни с кем равноправности добиваться de jure нет надобности; в социальном своем устройстве мы во многих отношениях даже опередили Европу. В этом смысле, в смысле подобия французской революции, нам нечего и некого опасаться, и правительственная власть обладает у нас всеми условиями действительной силы.

Но если в этом смысле нам нечего опасаться, значит ли, чтоб не представлялось опасности в другом смысле, – значит ли это, что у нас все здорово и обстоит благополучно?

Нет, вовсе не здорово, вовсе не обстоит благополучно, и опасность есть, только совсем иного характера. Нигилизм со всеми пристегнутыми к нему измами, как положительное учение – вздор, но как явление представляется очень важным: это симптом глубокого исторического недуга, это истинный признак, что нечто и где-то у нас болит, и серьезно болит. Совершенно неразумно поэтому поступают те, которые, как «Гражданин», справедливо сознавая всю жизненную мощь правительственной власти, советуют правительству не обращать никакого внимания на это явление или же отнестись к нему только с прещениями и угрозою. «Пустяки-де! Ничего не болит! Какое тут болезненное историческое явление?! Это так, с ветру взялось, это выдумала печать», и т. п. – вот модные речи во многих петербургских, более или менее властных кругах. В объяснение нашего общественного недуга приходится подчас читать и слышать почти то же или в таком же роде, что «это все француз гадит» – как глубокомысленно сообразил гоголевский почтмейстер в ответ городничему на вопрос: зачем пожаловал ревизор? «Жаловаться?!» – говорят, – «не смей жаловаться, правительство-де настолько сильно, чтоб не дозволять жаловаться!». Но если только запретить жаловаться, или заткнуть себе уши ватой, чтоб не слышать жалоб, это еще не значит, чтоб исчезло то, что вызывает, быть может и справедливые, жалобы. Именно потому, что правительство настолько сильно, оно и должно бы, казалось, в своей мудрости заняться исследованием общественного явления, диагнозом недуга, а не просто отрицать его наголо или вгонять его внешними мерами еще глубже внутрь.

Недуг этот и очень труден для врачевания, если внимание врачей будет обращено на внешние его проявления, вовсе не выражающие его сущности, как мы это показали выше, и очень легок для лечения или по крайней мере не представит особенных трудностей, если правительство сумеет распознать причины недуга, – легок или не особенно труден именно потому, что и он не имеет глубоких корней в самой мысли общественной, а более психического свойства, гнездится в недрах общественного духа, жаждущего и чуждого жизни… В прошлом No, в ответе «Гражданину», мы уже назвали одну из причин недуга, но дальнейшее разъяснение этой темы отложим до другого раза.