Василий Емельянов - О времени, о товарищах, о себе

• Название: О времени, о товарищах, о себе
• Автор: Василий Емельянов
• Издательство: Советская Россия
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 1968

Настоящая книга представляет собой первую часть воспоминаний одного из организаторов советской промышленности, известного ученого, члена-корреспондента Академии наук СССР, Героя Социалистического Труда Василия Семеновича Емельянова. Кинозрители нашей страны и за рубежом знакомы с автором по одному из больших эпизодов фильма «Русское чудо». Книга посвящена в основном тридцатым годам, когда закладывался фундамент сегодняшнего индустриального могущества Страны Советов. Рассказывает В. С. Емельянов и о более раннем периоде — работе в Баку в первые годы Советской власти, учебе в Московской горной академии, встречах с И. Ф. Тевосяном, А. А. Фадеевым, А. П. Завенягиным. С большим интересом читаются страницы, посвященные пребыванию В. С. Емельянова в 30-х годах в Германии, где он работал на заводах Круппа. Автор — человек, много повидавший на своем веку, с точным пониманием людей и событий. Поэтому за отдельными фактами, характерами, судьбами перед читателем встает огромный исторический фон, интереснейшее время первых пятилеток.

---

Получив паспорта, все быстро направляются в комнату «Интуриста», где предъявляют аттестаты и получают по ним советские деньги. Создается очередь.

Получив деньги, все толпой бегут к телеграфу, чтобы направить телеграммы и известить семьи о приезде. Опять создается толчея. Паспорта выдают за двадцать минут до отхода поезда, и за эти двадцать минут нужно успеть получить по аттестату деньги и послать телеграммы. Все это вызывает справедливое возмущение. Возникает сразу уйма вопросов.

— Почему нельзя паспорта выдавать раньше? Почему нельзя разрешать брать с собой за границу небольшую сумму советских денег?

Поезд стоит на границе несколько часов. Если бы были деньги, можно было бы без спешки отправить телеграммы, письма, сходить в парикмахерскую, пообедать.

Но ничего этого сделать нельзя, потому что кем-то установлен нелепый порядок, как будто бы специально разработанный чтобы раздражать людей.

Такой порядок сохранялся долгое время, и лишь несколько лет назад он изменен. Вновь установленные правила не только не создают больше прежних неудобств, а, наоборот, более демократичны, нежели во многих странах капиталистического мира, границы которых мне часто приходится пересекать.

…Все формальности закончены. Больше беспокоить никто не будет, можно отдыхать. Поезд трогается. Скоро Минск. Завтра будем в Москве.

Под стук колес

В купе я один. Под стук колес начинаю слегка дремать, и в памяти, как на экране кино, проходят одна за другой картины прошлого.

Старый вагон поскрипывает, а колеса ритмично стучат — тук, тук, тук. Мне казалось, что это телеграфный аппарат на бесконечно длинной ленте выстукивает прошлое.

В эти однообразные звуки иногда врывался скрежет реборд о рельсы.

Вот так и в жизни, в зависимости от того, в каком темпе она совершается, то ли протекает медленно по ровной дороге, то ли проходит на большой скорости по извилистому пути, когда вот так же, как и здесь, в этом вагоне, трясет и бросает из стороны в сторону, при резком торможении бьет головой о стенку вагона и на голову летят чемоданы.

Для быстрого движения вперед следует разгрузиться от наиболее тяжелого и ненужного для дальнейшего пути груза прошлых лет.

Мне двигаться было легко — в прошлом у меня не было никакого груза. Вспомнил отца и деда.

Перед глазами проплывает мощная фигура деда — Петра Антоновича. Окладистая седая борода спускается почти до самого пояса. Длинные волосы, смазанные лампадным маслом, тщательно расчесаны. На нем рубашка в мелких крапинках, рассеянных по синему полю ситца.

Когда крестьян освобождали от крепостной зависимости, деду было шестнадцать лет, а бабушке Ульяне четырнадцать. Они много помнили и были живыми свидетелями жизни и быта тех времен. Дед подолгу с эпическим спокойствием рассказывал об изуверствах помещицы.

После освобождения крестьян дед земли не получил и приобрел единственное право — свободно умереть от голода. Забрав семью из деревни Белые Ключи, он перебрался в село Алексеевку.

Вся семья стала батрачить в имении графа Воронцова-Дашкова. Поденщики. Для них самым важным было получить работу. Работу искали и принимали ее как большую милость, как счастье. Работа давала возможность жить, а не умирать голодной смертью.

Право на труд, записанное в конституции, для меня звучит по-особому. Дед, а также отец красноречиво объясняли мне, что значит лишиться работы и не иметь возможности получить ее.

Из единственного богатства, которым обладал дед, — кучи детей вымерло восемь, четверо перебрались в Баку. Прибыли в разгар забастовочной борьбы рабочих нефтяных промыслов. Шел 1905 год.

В памяти сохранилось несколько картин. Залитая нефтью земля, воздух, пропитанный газом фонтанирующих вышек, и отсутствие воды. В летний зной, когда за глоток воды можно отдать все, приходилось терпеть.

На нефтяных промыслах Апшерона не было пресной воды. В Баку была небольшая опреснительная установка, но этой воды не хватало для всех. Кое-кто из рабочих брал воду из колодцев, но ее трудно было пить — она была насыщена сероводородом.

На некоторые промыслы воду привозили с реки Куры, в железнодорожных цистернах. Часто для доставки воды использовались цистерны, в которых до этого перевозили нефтепродукты. Вода была с сильным запахом нефти. Но и такая вода доставлялась с перебоями. Прибытие цистерн с водой было событием. Мне кажется, что у меня с самого детства в ушах застыл крик:

— Воду привезли! Скорее бегите за ведрами! Во-о-ду привезли!

И все-таки сюда стекался народ — здесь можно было получить работу.

Семья росла, у отца было уже шесть человек детей, когда разразилась первая мировая война. Жить было трудно. На девяносто три копейки в день, которые он получал, нужно было прокормить и одеть восемь человек, оплатить жилье.

За всю свою трудовую жизнь отец смог купить всего один костюм-тройку: пиджак, брюки и жилет. Это было еще перед его женитьбой. На свадьбу полагалось надевать сапоги и тройку. Все остальные годы штаны и рубахи ему шила мать. Тогда все жены рабочих были портнихами. Шить самим было много дешевле.

В 1914 году я сдал экзамены во второй класс реального училища. На экзаменах я получил по всем предметам пятерки и был принят.

Радость от сознания, что я смогу учиться, все время омрачалась тревогой — смогу ли окончить школу? Обучение было платное, а отец был не в состоянии платить за него. Для меня был только один шанс оставаться в школе — иметь пятерки по всем предметам. Это давало право на получение стипендии.

«Может быть, и выучишься на писаря»

Отец часто приходил с работы весь в нефти, с красными воспаленными глазами. В доме, сложенном из тесаных камней известняка, уложенного на глине, не было ни водопровода, ни канализации, ни освещения. Стояла плита, отапливаемая нефтью, на ней готовили пищу, и она же служила средством обогрева. На плите мать нагревала воду. Скорчившись в оцинкованном тазу, экономя каждую кружку воды, отец старался отмыть нефть. У него слипались пропитанные нефтью волосы. Водой удалить нефть из бороды и волос головы было невозможно, и он отмывал их керосином.

Потом, отдышавшись, он подходил ко мне и, заглядывая в мои книги и тетради, с надеждой и тоской произносил:

— Может быть, все же выучишься на писаря. Все-таки у писаря чистая работа, не то что у нас — плотников.

Как же трудно приходилось отцу! Его тянуло к земле: Всю жизнь он мечтал вернуться в деревню и работать в поле — и всю жизнь пришлось прожить на нефтяных промыслах Апшерона.

Жизнь была монотонно однообразной, и дни протекали медленно. Мне и сейчас представляется, что тогда — в 1913 и 1914 годах дни были намного длиннее.

Время мучительно долго тянулось до обеда, а от обеда до ужина. Обеды же и ужины были удивительно короткими.

В те годы я, кажется, никогда не был сытым. Поэтому, вероятно, и запомнилось это деление дня на два периода — до обеда и после обеда. Обед и ужин в нашей семье всегда состояли из одного блюда — супа или щей.

Когда вся семья собиралась за столом, мать ставила на середину стола большое эмалированное блюдо, и все сидящие деревянными ложками вычерпывали его содержимое.

Нож был один. Его клали на стол для того, чтобы резать хлеб. Впервые я получил отдельную тарелку в студенческой столовой Московской горной академии в 1921 году. До этого мне тарелкой, ножом и вилкой пользоваться не приходилось — их у нас попросту не было, а кроме того, они и не нужны были. Такие блюда, где требовались нож и вилка, у нас в семье не готовились. В Красной Армии я ел или из солдатского котелка или из бачка — один бачок на десять человек.

На всю семью было одно полотенце. Оно висело у умывальника.

Во всех рабочих семьях пользовались самым дешевым мылом — обычно кусочком, обмылком, который оставался после стирки белья. Теперь такое мыло называется хозяйственным.

Мыло, упакованное в цветную бумагу, называлось тогда у нас «личным» или «духовым», оно было недоступно по цене. Такое мыло попадало в руки очень редко. В нашей семье только тетки иногда получали в качестве подарка на день рождения по куску такого мыла.

Зубных щеток и порошка для чистки зубов и в заводе не было — зубы никто вообще не чистил.

Я не помню, чтобы до революции у меня или других членов семьи были когда-нибудь покупные носки или чулки. Их всегда вязала мать, она же их и штопала. Покупные были дороги. А когда носки или чулки нельзя было больше чинить, мы их распускали и сматывали нитки в клубок. Смотанная старая пряжа использовалась для вязки новых чулок.

Отец вообще не носил ни чулок, ни ноской — он пользовался портянками.

— Да разве носков-то напасешься, — можно было слышать от него, когда мать предлагала связать носки для него.