Александр Серафимович - Том 2. Произведения 1902–1906

• Название: Том 2. Произведения 1902–1906
• Автор: Александр Серафимович
• Издательство: Гослитиздат
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1959

Во второй том вошли произведения А. С. Серафимовича 1902–1906 годов. До середины 1902 года писатель жил в провинции и печатался по преимуществу в провинциальных газетах. С переездом в Москву в августе 1902 года расширяются литературные связи Серафимовича, он входит в круг московских литераторов, становится активным участником литературного объединения «Среда». Напряженная работа в «Курьере», для которого Серафимовичу приходилось писать заметки, фельетоны почти каждый день, продолжалась до июля 1903 года. Главным местом публикации произведений Серафимовича с 1903 года становится издательство товарищества «Знание», во главе которого к этому времени стоял А. М. Горький.

http://ruslit.traumlibrary.net

---

Вошли двое. Они внесли с собой впечатление непреклонности, силы и вражды.

Каждый из них оглядел публику, тряхнул волосами и сел, подбирая оружие. Один был в кургузом мундире, обтянутых кавалерийских брюках, а на ногах звенели шпоры. Другой в долгополом, неуклюжем мундире, с волосами в кружок, с беззаботно самоуверенным лицом и красными широкими лампасами на шароварах. Фуражка без козырька была надета набекрень.

– Фу-у, жарко! – сказал драгун, сняв фуражку, и отер вымокшее лицо.

– Жарко, – проговорил казак.

И по тому, как они сидели прямо и молодцевато, не сгибаясь и выпятив грудь, и как говорили, ни к кому в особенности не обращаясь, чувствовалось, что эта особенная одежда, эти ремни через плечо, патронные сумки у пояса, позвякивание шпор – все отделяет их от остальных недоступностью и силой, точно замкнутым кругом.

И весь вагон как бы распался на две половины: с одной стороны – табачный дым, духота, плач ребенка, качающиеся пассажиры, непрерывный гул и уносящаяся в окнах зеленая степь, с другой – эти двое, как бы отделенные, странно уверенные в своем особом положении.

Драгун достал табак, скрутил папироску и нагнулся,

– Дозвольте прикурнуть.

Молодой человек, разыскивавший по России местную рыбу, со смешанным выражением скрытого недоверия и вражды протянул папиросу,

– Куда, служивый?

– На побывку, – сильно затягиваясь и подряд вспыхивая папиросой, бросил тот, не взглянув.

– Наши места зачинаются, – проговорил казак, и белые как кипень зубы блеснули на добродушно разъехавшемся загорелом скуластом лице, – степь!

И, помолчав и опять блеснув зубами, проговорил:

– Через две станции Донская область зачнется. У нас тоже все во.

И все поглядели на бегущее без конца и краю зеленое степное царство.

– Рады небось будут?

– И-и… там рады!.. Хозяйство все в препорции, как есть, – говорил казак, захватывая побольше и захлебываясь воздухом.

– Надоела служба?

– Ну-да, а то… Бог с ней совсем, со службой… Скучился… дома жана ждет, ребятенки, вся домашность…

И, воодушевившись, заговорил:

– Четыре пары быков, два плуга, овец с полсотни – полная чаша… Зараз покос подходит – только берись да работай.

Он защемил двумя пальцами нос, на весь вагон высморкался и, нагнувшись, вытер пальцы о нижнюю сторону сиденья.

– Али тяжела служба?

– Да она чижала не чижала, а дома лучше.

Украинец сидел так же неподвижно-спокойно, сурово-сосредоточенно. Черная борода и спутанные волосы белели проседью, и по черной, как чугун, от загара шее раскинулась перепутанная сеть морщин. Расставил монументальные сапоги, оперся о колени и, свесив голову и шевеля черными, как юфть, пальцами, глядел, потряхиваемый вагоном, в пол. На полу ничего не было, только горы белеющей шелухи.

Драгун, докуривая папиросу и сосредоточенно глядя через нос на подбирающийся к губам огонь, независимо закинул ногу на ногу, звякнул шпорами, потом придавил о каблук окурок и глянул на баб.

– Хоть бы подсолнухами угостили.

Те, блеснув на него глазами, продолжали щелкать.

– А все жалются на казаков, – проговорил молодой человек в пропотелом крахмальном воротнике, – обижают народ.

– Что ж, жалются, – сказал казак, и опять добродушно разъехалось загорелое скуластое лицо, блеснув ровным рядом белых, здоровых зубов, – служба.

И, помолчав и ухмыляясь, добавил:

– Опять же – присяга.

Молодой человек посмотрел на зеленое мелькание в окне и раза два высоко поднял и опустил брови. Ему хотелось прямо и открыто сказать то, что думал, и в то же время подыскивал форму, чтоб не обидно было.

– Это, конечно, действительно так, что как крест целовал, стало быть, присяга… ну, только, разумеется, в разных обстоятельствах и разное применение, не одинаково… потому что, собственно…

– А такие обстоятельства, – заговорил внушительно и авторитетно старик по свиной части, с белыми косичками, в картузе, напяленном на самые уши, – такие обстоятельства… Вот к нам прислали сотню, да житья не стало: кур режут, все тянут, девок всех перепортили, бабе показаться на улицу нельзя – зараз как кобели; мужикам проходу нету – порют, как скотину. Вот они, обстоятельства.

– Я то и говорю, – заторопился, приосанившись, молодой человек, – жалится, жалится народ. К примеру, я сам, изъездивши всю Россию, и везде неправильность, везде бедствие от военного мундира.

– Оно, конешно, не без того, – все показывая зубы, проговорил казак, – да ведь што ж… Так уж поведено.

И он вдруг громко засмеялся каким-то своим мыслям и тряхнул головой.

– Командир у нас – веселый человек. «Ребята, говорит, тут все бунтовщики, постарайтесь, говорит, штоб умножение произошло верноподданному народонаселению». Ну, мы – рады стараться! Все по деревне.

И он опять засмеялся, показывая здоровые веселые зубы.

Из-за перегородок выглядывали головы, глядели глаза, в проходе столпились, опираясь друг о друга, о спинки сидений, слушая казака. Степь по-прежнему уносилась, и навстречу летела Донская область с хозяйством, с семьей, с родными местами, со всем укладом привычной, родной жизни.

– Ишь ты, а это что же, по-божецки, что ли!.. Это басурмане, и то легче.

– А то зачнут палить, бьют подряд, кого попало – и мужиков, и баб, детей бьют!.. Сколько положили народу.

– Ироды, прямо ироды!..

– Им что!.. Нажрется пьяный, и валяй…

Лица у всех стали пасмурны, как будто в вагоне потемнело. Казак перестал смеяться и, повернув голову, стал глядеть на убегающую степь. Только под полом по-прежнему равнодушно и упрямо бежал гул, как бы говоря, что ему нет дела до того, о чем говорят, думают и что волнует в вагоне.

Тоненьким звуком зазвенели шпоры. Драгун повернулся и, сдвинув шапку на затылок, заговорил:

– Да, а ты кто такой будешь?.. Это из таких, которые политические песни поют… Знаем мы… Вот такие – самые бунтовщики, самые и вредные. Зараз кликнуть жандарма – и все.

– Да ты что расхорохорился? Ишь ты, нацепил побрякушки, и я – не я.

– А то… стало быть, сам просишься под арест, а то и так, что пристукнуть такого и отвечать не будешь. Бунтовщиков истреблять, вот как, потому приказ… Все вредный народ…

Он повел плечами, выпрямляя грудь.

– Конечно, если бунтовщики, – заговорил молодой человек с грязным воротником, – а то ведь есть которые невинные.

Драгун живо повернулся к нему, звякнув шпорами,

– Да разве их разберешь!.. Вот он, вишь ты, сидит, – мотнул он головой на невозмутимо сидевшего украинца, – воды не замутит, святой, а там у себя в деревне-то зараз жечь, бить, грабить. Сколько экономиев сожгли!.. Так где же тут разбирать? Скомандуют: «Бей», – и стреляешь, а там пуля виноватого найдет. Ну, разумеется, всякого не пожалеет. Ежели в толпу, там и баб и ребят наколотишь. Как же быть-то – не бунтуй, на то правительство… Не-ет, нонче этих слабостев нету.

– Не-ету, – снова благодушно засмеялся казак.

– Ноне чуть чего – нагайки да пули откушай, ноне разбирать не станут. Его, мужичье это сиволапое, его, одно слово – бей. А то как же?

Все разбрелись. Из-за перегородок по-прежнему покачивались головы, мелькала степь, стояла духота, бабы щелкали семечки, и в непрерывно бегущем, заполняющем вагон гуле всплывали – плач ребенка, отрывки доносящегося из разных концов вагона говора.

III

Украинец по-прежнему сидел невозмутимый, спокойный, думая свою собственную думу. Раза два он исподлобья глянул на драгуна, и странный беглый огонек пробежал у него в глазах. Широко зевнул, покрестил рот и опять посмотрел на драгуна.

– Та ты, мабуть, не из-пiд Харькова?

– С Белой Глины, – небрежно уронил драгун, глядя в окно.

Украинец глядел в пол, пошевеливая пальцами,

– Чи не Карый будешь?

Драгун сдержанно посмотрел на него.

– Нет, Горобцов – а что?

– Да так, думаю, чи Горобец, чи не Горобец, – лениво и нехотя протянул украинец, и тот же огонек бегал у него в глазах.

– А ты сам откуда?

– Та с Белой же Глины, белоглинский, – и опять невозмутимо уставился в качающийся пол.

Драгун повернулся к нему, позванивая шпорами,

– Не признаю,

– Та як же ж… Дядя Хведор.

И помолчав:

– Дядя Хведор.

– Дядя Хведор? Не признаю… – недоумело говорил драгун.

С его лица поползло прежнее выражение, и пополз куцый мундир, и обтягивавшие штаны, и патронная сумка, и вся выправка и самоуверенность человека казармы, и на дядю Федора глядело наивно-добро-душное, немножко глуповатое безусое лицо белоглинского парубка, и шпоры уж не звенели на подобранных под скамью ногах.

– Скажи на милость!

Дядя Федор снова уставился в пол, спокойный, невозмутимый.

– Ну, как наши там?