Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

• Название: Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
• Автор: Ефим Друц
• Издательство: ТЕРРА—Книжный клуб
• Жанр: Классический детектив
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-02131-8

Ефим Друц — писатель-этнограф, член Союза писателей России. Его литературный «стаж» — 40 лет.

В этой книге представлена трилогия «Цыганские романы». Автор, знающий цыган не понаслышке, пишет о современном мире цыганской жизни.

---

— Не цыгане у тебя были, так, гулянье одно; ты и золото полюбила, потому что не знаешь: жить с цыганом настоящим — это и есть счастье.

А Риста смеется:

— Да теперь я уже золота не разлюблю, если его вкус узнала раньше, чем тебя.

Встретились они однажды. На той поляне вся трава изрыта, все кусты поломаны: за сосну держался, чтобы в небо не взлететь.

Вот с той поры с Розой у них совсем плохо стало, и раньше неладно было, а потом и совсем никуда. Ну, Риста, конечно, бегала от него, за золотом бегала, все кричала:

— У тебя жена да сыновья, а у меня золото и воля.

Но уж когда они вместе были, весь мир рушился. Вот сидит она далеко от него, с молодым цыганом переглядывается, и тоскливо у Лешего на душе.

Тьма сгустилась. Тени скользнули вдоль поляны.

— Не спится, чявалэ, — сказала Мара и тяжело вздохнула. — Что-то мучает, душе покоя не дает. Вот и ты, Леший, как ручей замутненный, жил себе легко и свободно, да перегородило тебя деревце, сброшенное бурей, дышать трудно стало. А рассказал бы мне, старой, что у тебя болит, может, и полегчает?!

— Я, пхури, от себя болен. И никто помочь не сможет, кроме меня самого. А мне уже и радости не надо, от нее тоже устаешь, от радости. Как птица я пел, как песня жил, ничего вокруг не замечал. Не понимал тех, которые по-другому все видят. Вот и споткнулся.

— Так в чем же грусть твоя, морэ? Что в тебе ноет? Или сказать не можешь? А ты избавься от кручины, глядишь, и снова посветлеешь.

— Вот ты долго жила, пхури, людей видела, все понимаешь, скажи, сделай милость, от любви умирают?

— Э, родной ты мой, хоть и из чужого табора, сколько я на земле этого зелья повидала, сколько о нем слышала! Еще как умирают, только от нее и умирают те, у кого сердце слабое. Как музыка эта любовь: начнет птица петь и остановиться не может. Пока не допоет до конца, груз свой несет.

— Значит, нет другой дороги у любви, пхури, кроме как к смерти?

— А не торопи свою смерть, молод ты еще. Она сама в свой черед придет. И никто из людей тебе не поможет: они завистливы, не могут чужой радости видеть.

— Разве смерть — это радость, пхури?

— Покой всегда радость!

— А человек успокоить не может?

— Через слова чужие ты страдаешь, Леший, через память страдаешь.

— Наверно, пхури?! Как понять мне это? Заблудился я в лесу, не вижу дороги.

— Ты послушай, что я тебе скажу. Помню об этом давненько, еще от своей бабки, а та от своей слышала. В давние года, значит, все это приключилось. А в старину как: законы почитали, не то что сейчас. Удержу никому нет, потому как Бога в сердце не держат. И жили тогда двое: цыган с цыганкою. Уж так они любили друг друга, что и сказать невозможно. Сразу, как встретились, так и полюбили. Она — молодая да пригожая, а он старше ее был годков на двадцать, да умом взял. Радости их конца не было, завидовали им люди. Лишь одно у них было плохо: ревновала она его даже к пню березовому. Он себе посмеивался поначалу, а потом стал примечать: куда ни пойдет — она следом потихонечку. Ну да ладно, что об этом говорить?! Жизни ему никакой от ее ревности не стало. А любил тот ром свободу, милый ты мой, пуще всех даров земных: весельчак он был, да и пел так, что Боже ж ты мой!.. Охватила тут его тоска великая, взыграла в нем ярость, и, несмотря на любовь свою, стал он с другими цыганками заигрывать. А его цыганка пуще злится да в сердце своем злобу таит. Вот раз увидела она его с другой цыганкой да нож на него и подняла. В какие годы, ромалэ, дэвлалэ, это может быть — чтобы женщина на мужчину нож подняла?! Пролилась кровь!.. Вот, золотой мой, как дело было…

— Ну и что, убил ее цыган, бабушка?

— По закону нашему, цыганскому, должно бы, да где там?! Любовь сильней. Любой другой ром забил бы ее до смерти, а он поднял нож, и руки у него опустились. «Не могу, хассиям, — сказал он себе, — не могу любимую убивать». Бросил нож и пошел прочь. А она засмеялась ему в лицо, слабым посчитала. Известное дело, понять ли ей мужскую любовь, в мужской душе разобраться ли ей?! Вот так и стал он ее избегать: кровь между ними легла. Это, Леший, не простое дело.

— Кто тебе о моей жизни рассказал, пхури?

— А зачем говорить? Глаза у меня есть, сердце тоже, жизнь прожила большую. Болит твое сердце, чяво, не от обиды, от крови болит. И не смыть тебе этой крови вовек. Видишь, какое дело, думал ты, никто не узнает об этом, думал, Роза такая смирная, да к Богу тянется, а вот сердце закипело, и она за нож взялась. Шрамы заживают — кровь остается, ведь она горячая, кровь-то… И гаснет твоя любовь потому, что кровь ее отталкивает. Скоро и совсем умрет. А родиться заново ты не можешь.

— Не могу, бабушка, сил не осталось.

— Допой свою песню, чяво, как рому положено, да душу успокой, иначе большому горю быть.

Мара встала и не прощаясь ушла в темноту.

— Глядите! — На реку машет молодая цыганка, а сама трясется.

Обернулись все и замерли. От реки медленно-медленно плывет к ним, возвышаясь над соснами, белая женская фигура.

— Покойница на табор идет, — еле выдохнул Леший.

Закричали старухи хором:

— Перо жгите, чявалэ, перо!..

Мигом вскочили цыгане, приволокли подушки, перины, распотрошили их и лихорадочно стали жечь, огородив огненной стеной весь табор.

Женщина подплыла к огню, и руки ее стали вытягиваться, но через огненную преграду не могли они пройти. Все сгрудились в стороне у палаток, один Леший замер у костра. Он узнал в женщине свою жену, Розу, только лицо ее стало строго и значительно, каким никогда при жизни не было.

«Эх, — подумал Леший, — по мою душу покойница пришла. Мстит, что неотпетую в гроб положили, видно, моя вина в том, что жизни она себя лишила. Да ведь давно не появлялась, что же она сейчас пришла?»

И вспомнил он. В первый раз где-то здесь они встретились. Он из тюрьмы возвращался и повстречал незнакомый табор. У него никого не осталось, и гол как сокол — только пепел позади, а тут — табор и девочка лет пятнадцати сидит у дикой малины. Сердце у него зашлось: цыганочка да вольная жизнь. Посватался он к ней. Все о себе рассказал. Невеселый получился этот рассказ.

За пять лет до их встречи стукнуло ему двадцать шесть. Тут жить бы да жить, война позади, вольница впереди. Он, правда, и тогда в другом таборе жил — свой немцы в Полесье расстреляли. Так вот. Остановились как-то в заброшенной деревне, палаток не ставили, в старых домах пожить решили. Встали как-то утром, глядят, что такое: деревня окружена солдатами, аж сердце заколохнуло — все как в войну…

А в войну вот что было. Табор их не успел от немцев скрыться. Пробирались глушью, болотами, чтобы от фронта оторваться, в тыл подальше уйти. Недалеко уже от своих были, да на немецкую засаду напоролись. Немцы вышли рассеянной цепью, с автоматами — стреляли, пока весь табор не полег, даже лошадей поубивали. Только он, двенадцатилетний парень, сумел спастись: где ползком, где бегом — ушел в болота, притаился, а потом через фронт махнул, скитался, голодал, воровал, пока к чужому табору не прибился.

Так вот. Вышел баро вперед, а навстречу ему офицерик молоденький:

— Велено табору на земле осесть и сельским хозяйством заняться, свою деревню и колхоз создавать.

Подивились цыгане:

— Мы, мил человек, испокон веку на земле не селились. Мы по ней гулять призваны, колесить на телегах вдоль да поперек. А к сельскому труду мы не приучены и, как это делается — не знаем. До войны видели: вы своих, русских, кто от деда и прадеда на этой земле сидел, из деревень выселяли, видно, они не справились, а как же мы, незнающие, справимся?

Офицер тот в ответ:

— Дело нехитрое. Инвентарь вам справим: дома, видите, уже есть, паспорта мы вам выдадим. Всех перепишем и выдадим. Кто вздумает бежать — пять лет тюрьмы за бродяжничество. — И добавил, как бы извиняясь: — Ведь для вашего же блага!..

Что можно сделать? Баро только зубами скрипнул. Костров не жгли, песен не пели. Лешего аж к земле пригнуло. Он теперь знает: нету счастья, если чужой от тебя его требует. Счастье только в тебе самом: живешь как хочется — счастлив, гнуть тебя начнут — беда, лучше вешаться. Но тогда Леший многого не понимал, только злился и мрачнел. Тошно было смотреть, как цыганам паспорта выдают, да при этом еще руку жмут и поздравляют. Не понять чужим цыганской жизни, не понять: что другим на радость, цыганам на горе. Леший тоже паспорт получил. Ночью порвал его и подался на волю, задами через болото хотел выйти, да не смог. Поймали, судили и дали те самые пять лет.

Ну, лагерь, известное дело, что такое — проволока да вышка; только хуже того — блатные. У них свои законы — волчьи, своя жизнь — собачья. Не по их живешь — прирежут, искалечат. В такие дела лагерное начальство не лезет. Правда, Лешего блатные не трогали — горяч цыган, силен, тоже убить может, это у них ценилось, уважение вызывало. Но насмотрелся там Леший всего, смертей повидал, грязи, наломался на лесоповале. С пустой душой вышел из лагеря. Ни Бога, ни черта он теперь не боялся, только воли хотел. Вернулся в табор после срока, да табора уже не было: кто осел в колхозе, кто сбежал и сгинул. Повертелся Леший, покрутился, да и пошел куда глаза глядят. Вот тут, под Питером, и встретился с чужим табором, женился на Розе.