Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

• Название: Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
• Автор: Ефим Друц
• Издательство: ТЕРРА—Книжный клуб
• Жанр: Классический детектив
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-02131-8

Ефим Друц — писатель-этнограф, член Союза писателей России. Его литературный «стаж» — 40 лет.

В этой книге представлена трилогия «Цыганские романы». Автор, знающий цыган не понаслышке, пишет о современном мире цыганской жизни.

---

Ну, лагерь, известное дело, что такое — проволока да вышка; только хуже того — блатные. У них свои законы — волчьи, своя жизнь — собачья. Не по их живешь — прирежут, искалечат. В такие дела лагерное начальство не лезет. Правда, Лешего блатные не трогали — горяч цыган, силен, тоже убить может, это у них ценилось, уважение вызывало. Но насмотрелся там Леший всего, смертей повидал, грязи, наломался на лесоповале. С пустой душой вышел из лагеря. Ни Бога, ни черта он теперь не боялся, только воли хотел. Вернулся в табор после срока, да табора уже не было: кто осел в колхозе, кто сбежал и сгинул. Повертелся Леший, покрутился, да и пошел куда глаза глядят. Вот тут, под Питером, и встретился с чужим табором, женился на Розе.

Вот она, Роза, за огнем стоит, руки к нему тянет, зубами скрипит. Дотянулась бы до него, если бы не огонь, задушила бы, кровь бы выпила. Волосы-то, волосы как вьются — во все стороны. Страшно видеть ее. Душа у него замирает, ни очнуться ему, ни вздохнуть. Как же это так вышло? Ведь тридцать лет вместе прожили, ведь любил он ее, не с той страстью, что Ристу сейчас любит, но как точку опоры в потерянном для него мире. Всегда надо, чтобы родной был рядом — корни, ветви и побеги, тогда только ствол стоит. Корни его в войну исчезли, а с Розой они свое дерево растили. Да какая-то она не такая была, не цыганская. Не только его она раздражала, но и весь табор. Гадать ходила с неохотой, а можно было бы, не пошла бы вовсе, да знала, если не пойдет — убьют. Правы старики: если женщины гадать не будут, чем табор станет жить? Да только Роза меньше всех денег приносила, а ему нужны были деньги. За деньги можно все. Вот, дай, может быть, баро деньги там, в деревне, не стал бы их держать офицер. Но говорили, что дальше тоже солдаты стоят, так и им надо было денег дать, а поймают — снова дать денег. Золото должно быть у вожака, золото, тогда можно все купить — и ту свободу, которую он, Леший, потерял на целых пять лет. Вот и мучил он Розу, как у цыган положено, чтобы нерадивая жена радивой стала, да все без толку. А когда он коней воровал, она все боялась, чтобы с ним чего не случилось, все просила: «Лучше украшения смастери. Ведь смотри, как их покупают — у тебя руки золотые».

Руки у него действительно золотые, в прадеда он: отец рассказывал, что прадед мог на ходу коня подковать — кузнец был от Бога, и уж украшения делал — на ярмарках и знать и беднота сбегались поглядеть. Еще отец рассказывал, что дед, то есть его, Лешего, прадед, силы был необыкновенной. Когда у барина одного лошади понесли, дед схватил их железной хваткой и остановил на всем скаку. Перепуганная барыня ему в благодарность изумрудное ожерелье подарила, а он ей в ответ — браслет своей работы. Так барыня говорит: «Работа такая, что не благодарность получается, а равноценный обмен».

Вот таким был прадед. И богат был, как князь. Да время все деньги повышибло: революции, войны — что могло остаться в семье? Тут бы шкуру свою спасти. Так и пришлось Лешему все сначала начинать, все своим горбом добывать. Да как тут деньги делать? Кругом — нищета, за украшения гроши дают, ромны мало денег приносит. Вот и оставалось — коней перепродавать. Времена, понятно, не сладкие, можно было и на двойной против прежнего срок угодить за проволоку, а не повезет — так и навсегда там остаться. Поэтому и боялась Роза за него. Если он в отлучке, идет в лес с лесовиком разговаривать. Надо пойти да вбить в землю колья, привязать к ним рубаху и спрашивать лесного человека: «Что с моим мужем будет?»

По преданию, если услышишь голос мужа, песни цыганские, свист или щелканье кнута — значит, цыган твой с удачей вернется, собака залает — неудача, ключи забренчат — тюрьма, выстрелы раздадутся — погоня и смерть.

Роза говорила, что ему всегда удача и веселье шли. Что же, это правда, иначе не сидеть бы ему здесь, за огненным валом, не обмирать от ее белых цепких рук, неужто теперь удача с ним распростилась? Теперь, когда ему удача нужна. Ведь деньги есть, молодая цыганка — пусть не жили вместе, но ему она принадлежит; кое-кто на него с надеждой посматривает, теперь он почти у цели: захочет — и станет во главе табора, еще покажет себя. Вот только теперь надо справиться с этой удушливой тошнотой, и все будет в порядке. Неужто Роза ему враг?

Когда это произошло? Когда он с Ристой спутался или когда впервые ударил Розу? Все женщин бьют. Но как впервые жену ударил, хорошо помнит. Помнит, потому что она упала и свернулась, как побитая собака, и даже поскуливала, а он как был в сапогах, так и хотелось ему этими сапогами растоптать ее. Злобное опьянение накатило на него. И откуда что взялось? От такого не уйти, не скрыться. Только вспомнил вдруг, как уголовники в лагере забивали так же шпану-подростка, чем-то не угодившего им, и очнулся сразу. Поднял Розу и больше не бил, ну, иногда заедет кулаком, синяк поставит, так кто же такую жену непутевую долго выдержит — какая-то не от мира сего была она. Правда, случилось еще раз с ним это кровавое наваждение. Пришли цыганки домой, кто еды, кто денег несет, только Роза одни медяки принесла — весь табор хохочет. А тут Риста подскочила — совсем еще девочкой была тогда — и кричит:

— Смотри, смотри, что я украла, пока твоя Роза хозяйку жалела!

И показывает золотые серьги и цепочку золотую. А Роза побледнела.

— Зачем ты так, Риста, — говорит, — у нее недавно муж погиб да сын больной остался, она и без того горе мыкает.

Весь табор затих. Леший аж позеленел от злости — у самих двое цыганят некормленых, у него давно работы нет, а она чужаков жалеет. Небось когда за ними деревня с ружьями охотится, тут никого не жалеют. Схватил он Розу за волосы, да так и поволок в палатку, думал, убьет, да только она уже без чувств была, еле откачали. Вот Риста, ее мужики втроем чуть не прибили, а она ругалась, дралась с ними, царапалась, как кошка, пока в силе была, а потом три дня отлежалась и хоть бы что. Зато Розу его пальцем тронуть нельзя было — белеет и умирает словно, чуть замахнешься на нее. Он и так был чужим в таборе — без роду, без племени, — в третьем таборе жил, никого родных не имел. Что ты за ром, когда никого нет у тебя. Только в снах воспоминания носил, часто приходили они к нему по ночам. Да тут жена еще чудила. Хоть и родной ее табор, да не к месту как-то она была. Хотя в жизни всякое бывает: старики рассказывали, что попадались такие цыганки, которые гадать не могли научиться и воровать не умели. Так их выгоняли. Они в город шли и там милостыню просили. Пропадали они. Правда, пела Роза, как, наверно, в старину цыганки в хорах пели. Голос низкий, грудной, да все песни выбирала грустные. У костра цыгане замирали, да и в городе, если кто слышал Розу, так говорили: «Артистка!» Наверное, когда-то вот из таких полевых цыганок певиц в хоры и выбирали. Может, там было бы ее место? По правде сказать, Роза красивая была, но как-то по-городскому: высокая, худая, волосы не черные, а каштановые, глаза зеленые, косы она вокруг головы укладывала, когда пела — как-то светилась даже. Любимая песня ее была старинная, наверное, еще от бабки услышанная и как-то по-особому спетая:

Улетели надежды и радости.
Мы с тобою чужие совсем.
Ах, погибла, хозяин любимый, пропала я,
Нету сил больше жизнь коротать.
Приходи поскорее, хозяин любимый мой.
Я умру, ожидая тебя.
Жить наскучило прозябаючи,
Никому я теперь не нужна.
Ты приди, ты приди, ненаглядный мой,
Ты приди, ты приди поскорей,
Залечи в груди рану сердечную,
Помоги мне про горе забыть.
Только ты эту грусть беспросветную,
Только ты ее можешь понять.
Ноет сердце мое несогретое.
Нету сил больше жизнь коротать.

Пела Роза и все на него смотрела. Будто жили они одной семьей, а чужие были, не понимали друг друга.

Леший дико огляделся вокруг. Тьма чуть посветлела, сырость пробирала до костей. Костер и Роза как бы слились в один огненный столб. Федька стоял под сосной на коленях и истово молился: за мать, наверное, молился. И Роза такая была — не просто иконы почитала, а искренне, от души христианскому Богу верила и в церковь ходила. Раз попали они в деревню. Пока он делами занимался, смотрит — Розы с детьми нет. Люди говорят: в церковь пошла. Он туда.

В старой деревенской церкви, которая только что была отреставрирована, еще пахло краской и ярко сверкали росписи, молилось несколько старух, а в углу, отдельно от них, стояла на коленях Роза, рядом с ней, видимо давно обученные молитве, шептали слова прощения его сыновья, и хотя молились они искренне, Леший заметил, как священник был неприятно удивлен появлением цыган в церкви, все время обходил их стороной. Впрочем, Роза и не подходила к кресту, видно, ей казалось, что общее причастие не для нее, а ей достаточно тихой молитвы за свои беды, за сыновей, за мужа, за табор, за неприкаянность и одиночество, в котором она жила, и может быть, просила Бога либо дать ей покой, либо избавить от жизни, которая ее не щадит и которая ей не под силу.