Ефим Друц - Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.

• Название: Цыганские романы: Цыганский вор. Перстень с ликом Христа. Цыганский барон.
• Автор: Ефим Друц
• Издательство: ТЕРРА—Книжный клуб
• Жанр: Классический детектив
• Год: 1998
• ISBN: 5-300-02131-8

Ефим Друц — писатель-этнограф, член Союза писателей России. Его литературный «стаж» — 40 лет.

В этой книге представлена трилогия «Цыганские романы». Автор, знающий цыган не понаслышке, пишет о современном мире цыганской жизни.

---

Я с ней буду, пока я в таборе, а потом уйду, и ты ее подберешь.

— Не тронь душу, дадо, — прохрипел Федька, — ведь когда-то это должно было случиться: кто-то из вас должен был умереть — ты или Риста.

— Вот как, сынок, — усмехнулся Леший, — а хочешь, все разом умрем?

— Отойди, дадо, молю тебя, не доводи до греха.

Табор притих. Мужчины подошли ближе, чтобы вмешаться при случае и погасить надвигающуюся схватку. Но Федька не успокаивался.

— Не жить тебе, Риста! — закричал Федька.

Леший не трогался с места и лишь насмешливо смотрел на сына.

— Мало тебе смерти матери, мало тебе чужой крови, ты еще и моей крови хочешь?..

И Федька кинулся на отца с ножом. Цыгане схватили его за руки, скрутили и не выпускали, пока он бился, словно в припадке. Медленно ступая, подошел баро.

— Ты, — сказал баро, — посмел поднять руку на отца. Хорош он или плох, но он твой отец. По нашим законам, — голос баро окреп и стал сильнее, — сын, поднявший руку на отца, должен умереть. Ты не убил его и потому мы оставляем тебе жизнь, но с нами ты больше не будешь. Сегодня твоя последняя ночь в таборе.

Федька молча склонил голову. Он уже опомнился и понял, как тяжело для баро принимать такое решение, ведь он терял самого яростного своего сторонника (гнев, замешенный на страсти, страшен вдвойне). Но оставить Федьку в таборе, нарушить закон баро не мог. Слишком явным был бы давний спор с Лешим, и, кроме того, ему пришлось бы отступить от своих принципов, поступиться тем, из-за чего он так ненавидел Лешего.

Весь табор был зол на Федьку, его не подпускали ни к одному костру, ни к одной палатке. Лешего недолюбливали, но то, что совершил Федька, простить не могли.

Вечером и ночью было уже холодно, но костры горели неярко, а песни звучали вяло, и, наверное бы, быстро разбрелись по палаткам, если бы вдали не возникла белая женщина. Смятение и ужас охватили цыган.

— Покойница идет на табор, спасайтесь, чявалэ! — поднялся испуганный крик.

Снова кинулись доставать перины и жечь перо. Но в одном месте, где не горел огонь (не хватило пера), оставался узкий проход. Призрак, выросший до огромных размеров, вытянул руку, и все увидели, что это кости скелета, — рука стала шарить у ближайшего костра, там в одиночестве сидел Федька. Он был белым как полотно, сидел, не в силах пошевелиться, и расширенными от ужаса глазами глядел на то, чем стала теперь его мать. Но рука прошла мимо, она что-то искала и, не в силах найти, рыла когтями землю, как дикий зверь, посаженный в клетку. Лишь когда Федька потерял сознание, рука убралась и покойница, еще немного помаячив над лесом, исчезла, растаяла в темном небе.

Бросились приводить в чувство Федьку. Когда его облили водой и осенили крестом, он встал и все увидели, что на голове у него появилась седая прядь.

— Завтра же закажу заупокойную молитву, — сказал Федька, ни на кого не глядя.

С ним не стали спорить — теперь он был чужой.

Леший наблюдал за всем, сидя у дальней палатки. Он думал о таборе, о Ристе, о Федьке, о той власти, которую он так жаждал, и о том, как ее употребить, если в конце концов он все же сумеет ее добиться. Но когда покойная Роза снова пошла на табор, впервые в жизни он понял, что боится, что есть в мире вещи, не поддающиеся расчету, деньгам, интригам, что есть не только страсть, безудержная, все отметающая, но и любовь, оскорбленная, уничтоженная любовь, за которую должна отомстить Божья власть тому, кто посмел убить и оскорбить любящего, беззащитного перед своей любовью. И впервые в жизни Леший осознал, что перед этим высшим, бессмертным он беззащитен и что смерть его, ужасная и столь же мучительная, как и поруганная жизнь Розы, неизбежна. Страх его был столь велик, что, если бы не чувство стыда перед соплеменниками, он бы вообще вскочил и убежал из табора в лес, в ночную мглу, убежал бы навсегда, потому что все меркнет перед неизбежностью смерти.

Ярость подступала к сердцу баро. И только огромная выдержка, еще не изменившая ему, удерживала его от каких-либо поступков. Что-то происходило помимо его воли. Он не только не мог повелевать событиями, хуже того — он был бессилен. Сорвалось какое-то колесо судьбы, и теперь все неслось под откос полным ходом, и не за что было уцепиться. Проще всего было бы выгнать Ристу из табора, и тогда бы и Леший и Федька почти наверняка двинулись бы за ней. Им вроде бы тогда и в таборе нечего было бы делать — пусть разбираются на стороне. Но теперь баро ничего не мог сделать. Выгнать Ристу уже нельзя — это значит спрятаться за ее спину, а он, баро, должен быть осмотрителен и хитер. Как он сожалел теперь о своей слабости, о том, что уступил мольбам Ристы и вновь разрешил ей остаться в таборе. Видит Бог — он любит Ристу, как дочь, нравится ему эта шальная цыганка. Потому и пустил ее в табор, и наказание за слабость не преминуло прийти. Столько бед началось в таборе, когда она вернулась. Теперь ее не выгнать, все поймут, что ею он хочет откупиться от схватки с Лешим. Упрямы и строги бывают цыгане, охраняя свои обычаи. А ведь нас так мало осталось на земле. Мы прежде всего должны беречь самих себя, каждого человека и не придираться по пустякам к его поступкам, особенно если все, что он делает, идет на пользу нашему племени.

Трудная это была ночь. Горькие мысли терзали баро, когда Роза-покойница вновь возникла перед табором. Новые беды предвещал призрак, и цыгане понимали это.

Под утро Федька позвал Ристу.

— Ухожу я, как баро приказал. Хотел бы остаться, да не могу его ослушаться. Мало людей, похожих на него, встречал я на земле. Он уважает прошлое и крепко держится за наши законы. Я верю в то, что он знает будущее. А этот безумец, мой отец, мешает ему, молодых баламутит. Не знаю, любишь ты или нет, но играешь с ним. И значит, помогаешь ему.

— Вот как ты запел, Феденька! Значит, ты думаешь, что я во всем покорна Лешему? А зачем он явился в табор, твой отец, ты знаешь об этом?

— Пришел за властью, это все понимают, а заодно и тобой распорядиться.

— Нет, милый ты мой, не совсем так. Вместе со мной властью распорядиться — это будет вернее. Вот так, драго. Только я ему не пара. Пусть сам свои делишки обделывает, без моей помощи.

— А коли так, пошли со мной!

— Никуда я с тобой не пойду. Мое место здесь, в таборе. Хватит, нагулялась я в городе, повидала там сладкой жизни, умной стала, на долгие годы память о городе останется.

— Ну, хорошо же! Я ухожу, Риста. В такую ночь не могу я убить тебя. Тень матери идет за мной по следу. Но жить тебе с Лешим я не дам, хотя и отец он мне.

— Испугал. С кем хочу — с тем и жить буду!

— Не прощаюсь я, Риста. Берегись, я еще вернусь за тобой.

И Федька исчез в предутреннем тумане, словно растаял. Озноб пробежал по телу Ристы, недоброе предчувствие охватило ее.

Леший остался в таборе. С уходом Федьки ему как будто бы полегчало, и он вздохнул полной грудью. Он весело шутил с молодыми цыганами, покупал девушкам подарки, не забывал и Ристу и неожиданно для всех сошелся с Пихтой. Тот, записывая народные сказки и песни, открывал для себя в этом таборе много нового и неизвестного. Пхури и Леший, который хорошо помнил и рассказывал Пихте сказки своего детства, связанные с другим табором, оказались для Пихты бездонными колодцами, из которых черпал он золото просто пригоршнями. Особенно Леший, с его удивительной манерой говорить, фантазией и прекрасной памятью, покорил Пихту. Теперь, когда между ними не стояла женщина, можно было сказать, что они стали большими друзьями, если вообще к кому-нибудь в своей жизни Леший относился как к другу. Пихта не только слушал и записывал рассказы Лешего, но и внимательно наблюдал за его тонкой игрой, за той борьбой, которую тот развернул в таборе.

— Вот, послушай, морэ, — говорил Леший, — какие в старину события бывали.

И Пихта замирал в предчувствии нового, неизвестного ему сказания.

— Значит, было это так, — продолжал Леший. — В одной деревне на самом краю в покосившемся домике возле колодца жила старая цыганка-богомолка. Боялись деревенские ее, как огня. Ведьмой считали. А колодец так и прозвали — нечистым.

Никто из него воду не брал. И к богомолке никто не ходил, да и как зайдешь к ней, если она никого даже близко к себе не подпускала. В доме у старой цыганки ничего не было: одна печка, табуретка и — все. И только иконы по всем стенам развешаны, кругом лампады горят. Прямо-таки сияют иконы.

И зимой и летом ходила старуха в рваной телогрейке, перевязанной веревкой, а за поясом у нее болтался топор. На голове же всегда был повязан черный платок, из-под которого выбивались клочья седых волос.

Когда уходила старуха из своей избы, дверь не запирала, только подопрет ее поленом и идет в лес за дровами.

Как-то раз, узнав, что старуха ушла из дому, две любопытные цыганки решили зайти в избу, чтобы узнать, как она живет.