Анатолий Медников - Открытый счет

• Название: Открытый счет
• Автор: Анатолий Медников
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: О войне
• Год: 1969

Роман Анатолия Медникова «Открытый счёт» посвящён завершающему периоду Великой Отечественной войны. Очевидец и участник военных событий, писатель рассказывает о том, что до сих пор мало известно. Герои книги — наши воины, разведчики, политработники, чьим оружием является и пламенное слово правды, которое они адресуют немецкому солдату, населению гитлеровской Германии. В центре романа образы разведчика Бурцева, офицеров Зубова и Лизы Копыловой, немца-антифашиста Венделя, вносящего свой вклад в общее дело борьбы с нацистами. Исторический фон повествования весьма широк. Это и бои на Одере, и битва за Берлин, и события в крепости Шпандау. Писатель рассказывает также о судьбе заправил фашистского режима (Гитлера, Бормана, Деница).

---

— Какие же именно? — спросил Зубов.

— Был намёк на какое-то важное совещание или конференцию.

— Ну что ж, милый мой, всё возможно. Война закончилась, как тебе известно, и надо устраивать мир.

— Так точно, — согласился лейтенант.

Зубов вспомнил, что ещё в начале войны один американский журналист опубликовал примечательную брошюру под названием: "Германия должна погибнуть". Он пропагандировал полный раздел Германии и стерилизацию всех переживших войну немецких мужчин и женщин. Большая часть немецкого населения в течение жизни одного поколения должна была постепенно вымереть.

Геббельс приказал распространить эту брошюру большим тиражом, чтобы вызвать ужас у немецкого населения и усилить его волю к сопротивлению… Отобранная у одного из пленных брошюра эта с геббельсовскими комментариями оказалась на столе у Зубова.

План превращения Германии "в поля и пастбища" выдавался Геббельсом за… советский план! Это была клевета. Советское правительство давно и решительно отвергло эту "идею". Вопрос о политическом устройстве Германии должен был решиться окончательно вот в эти дни.

…Цицилиенхоф был моложе Сан-Суси на полтора века. Пышное немецкое рококо сменилось здесь подражанием английским дворцовым образцам девятнадцатого века.

Потом, спустя полгода, Зубов часто вспоминал этот большой зал, в котором он очутился вместе с Сергеем Свиридовым. Зал как зал! Только больше других размерами, со стенами, облицованными тёмным деревом, с антресолями и лестницей, которая поднималась над резною красивой дверью.

Тогда, в майские дни, здесь ещё не было мебели, которую растащили по домам нацисты, и не стоял посредине круглый стол с памятным всем белым кружком подставки для флагов союзных наций. Не было и маленьких столов для секретарей, а на внутренний балкон ещё не принесли скамейки для пятидесяти иностранных журналистов, которые представляли на Потсдамской конференции печать и радио всего мира.

Из простого любопытства Зубов поднялся на балкон по слегка поскрипывающим ступенькам деревянной лестницы, сел на скамейку, посмотрел вниз.

Он бы очень тогда удивился, узнав, что вот так же здесь будет сидеть через два месяца журналист по имени Джон Фитцджеральд Кеннеди и разглядывать внизу лысину Трумена, чьё президентское кресло, сам того не подозревая, он, Кеннеди, займёт со временем.

…Потом по фотографиям в журналах Зубов узнавал салоны, ставшие на конференции рабочими кабинетами делегаций. По случайному совпадению стены советской комнаты оказались красного цвета. А окна её, что Зубов запомнил хорошо, выходили к озеру и в парк с нежной зеленью мая.

…Осмотр обоих дворцов занял два часа.

— Спишем на… общее развитие, — сказал Зубов, когда они вышли к машине.

Место для госпиталя было выбрано удачно. Зубов увидел берега того же, теперь на всю жизнь памятного ему, Хафеля, омывавшего и Потсдам, и стену Шпандауской цитадели. Вблизи лес и те небольшие луга, которые могут быть в Германии, где всюду асфальтированные ленты дорог и один городок почти примыкает к другому.

Вокруг здания бывшей военной школы, занятого под госпиталь, раскинулся парк. Свежая, по-майски сочная трава желтела головками ромашек, совсем как в России.

Майор Окунев в сером халате и шлёпанцах сидел в плетёном кресле и, жмурясь от удовольствия, поворачивал к солнцу то одну щеку, то другую. Рядом с ним грелись и нежились на солнце все те раненые, кто мог выбраться из палат на свежий воздух.

Окунев увидел офицеров, взмахнул руками, словно бы хотел подняться к ним навстречу, но был остановлен тяжестью гипсовых чулок, твёрдой бронёй охвативших его ноги. Порыв его был так естествен, а сознание своего бессилия, видно, ещё не стало привычкой, и Окунев с искренним изумлением посмотрел на свои ноги, как на нечто непонятное, неуклюжее, тяжёлое, совершенно случайно принадлежавшее ему.

— Вот!.. — произнёс он, как бы объясняя этим всё.

Вытянув затем обе руки, он не успокоился, прежде чем не обнял и Зубова и Сергея. Санитар принёс скамейку гостям, и, когда все расселись, наступила та неловкая пауза, когда люди, давно не видевшиеся, молча и сосредоточенно разглядывают друг друга и не знают, с чего начать разговор.

— Закончили все? — первым прервал паузу Окунев.

— Вы о чём? — спросил Зубов.

— Я слышал, ещё отдельные банды бродят в лесах. "Вервольф" и всё такое.

— Может быть, и бродят, да только на глаза не попадаются. В общем, "вервольф" у нацистов не состоялся. Всё кончилось. В Германии теперь — тишина.

— Да, да, это чувствуется, а мне вот не пришлось потопать по мирному Берлину, поплясать у Бранденбургских ворот. Да и придётся ли вообще ходить по земле, может, только ползать?! На одной-то ноге коленная чашечка разбита, не сгибается. Хромай теперь, Окунев, всю жизнь.

— Шпандау будем помнить, — сказал Зубов.

— Как поживает наша любовь? — спросил Окунев и тоскливо посмотрел куда-то вдаль, поверх голов.

Зубов понял: Окунев спрашивает о Лизе.

— Лиза сейчас в Берлине. Предлагают работать в нашей военной администрации. Послали пока обследовать район зоопарка. Вот случай какой смешной она рассказала. Значит, к одному повару, к его походной кухне наладилась ходить рыжая собака, лохматая, худущая, аж все рёбра видно. Повар ей налил миску борща — слопала, вторую — тоже, полведра — всё съел пёс. Тогда этот повар подозвал товарища. Посмотри, говорит, какая собачка ко мне прибилась, немецкая овчарка, я таких больших не видел ещё, сколько рыжей шерсти и морда огромная. Товарищ пришёл, посмотрел. Да это, говорит, лев! Повар чуть в обморок не упал.

Зубов первым рассмеялся, ему хотелось переменить грустную тему, как-то развлечь Окунева.

— Лев! Из зоопарка берлинского, клетки разбомбило, а зверей немцы не кормили, наверно, месяц или больше, не до них было, — продолжал Зубов, поддерживаемый хохотом, которым залился Сергей.

Но Окунев лишь слегка усмехнулся, больше из вежливости, чем от души. И Зубов удивился не столько лёгкой бледности его лица, сколько выражению того обретённого спокойствия и даже какой-то отрешённости от того, что происходит вокруг, которые Зубов не раз наблюдал у раненых в госпиталях. Так, словно бы теперь Окунев узнал такое, что неизвестно Зубову, ни Сергею, что-то такое мучительно-горькое и вместе с тем возвышающее над мелочностью житейской суеты.

— Александр Петрович и ты, Сергей Михайлович, — произнёс он, когда Сергей, почувствовав значение взгляда Окунева, резко оборвал свой смех. — Я, ребята, собирал в последний год войны "сувенирчики" разные. Представлял себя коллекционером. Что вещи — ерунда! Они нас переживают. Одним словом, теперь вижу, только душу запылил.

Зубов вспомнил, как Лиза однажды рассказала ему об "увлечении Окунева", и сейчас он молча выжидал, не понимая ещё, куда клонит Окунев своим непрошеным признанием.

Окунев вздохнул с облегчением, словно бы избавился от какой-то тяжести, и посмотрел сначала на растроганного Сергея, в глазах которого стояли слёзы, потом на смущённого Зубова.

Зубов молчал, боялся сейчас неловким словом причинить боль товарищу.

— Эх, Бурцев, Вася Бурцев, — вздохнул затем Окунев, — лихой был разведчик! "Завещание" оставил, помните, ещё на Одере?

Тогда Зубов ответил, что они искали брата Бурцева, но пока безрезультатно.

— Ещё я скоро включусь в это дело, Игорь Иванович. Вот только бы узнать, в каком лагере. Сколько их здесь? — спросил Сергей у Зубова.

Но Зубов, нахмурившись, не ответил. Он вновь думал о лагерях, поэтому, должно быть, вспомнил, как однажды в штабе офицеры заговорили о каком-то не то "труде", не то "завещании" Гитлера, в котором, по слухам, перед смертью он призывал немцев к новой войне с Россией и пытался оправдаться перед потомками.

"Если никогда не осуществятся эти "предначертания" Гитлера, то и "завещание" разведчика Бурцева в главном будет выполнено нами, его товарищами", — подумал Зубов со стеснённым сердцем, и оттого, что эта простая мысль так ясно и чётко отложилась в его сознании, Зубову стало легче на душе, и он твёрже взглянул в глаза Окуневу.

А Окунев начал расспрашивать о дивизии: как она расположилась в немецких городках, что слышно насчёт демобилизации.

— Старогодков-солдат вот-вот отправят домой, об остальных пока не слышно.

— А в разведке у нас таких возрастов нет, которым за пятьдесят, — вставил Сергей.

— Откуда же им быть в разведке? Люди в разведке долго не выживают, только вот мир на них, на таких людях, стоит вечно!

И, сказав это, Окунев вдруг подмигнул Сергею и Зубову с былой ухмылкой и озорством в глазах, как тот прежний, грубоватый, энергичный и насмешливый Окунев, которого хорошо знали разведчики.

— Послевоенные планы обдумываешь, Игорь Иванович?