Георгий Баженов - Хранители очага: Хроника уральской семьи

• Название: Хранители очага: Хроника уральской семьи
• Автор: Георгий Баженов
• Издательство: Современник
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1981

Георгий Баженов издал уже несколько книг повестей, его рассказы неоднократно публиковались в центральной периодике.

Издательство «Современник» знакомит читателя с новой книгой молодого писателя — «Хранители очага». Произведение представляет собой хронику жизни большой уральской семьи. Автор исследует сложные человеческие взаимоотношения в наиболее острые жизненные ситуации.

---

— Бабушка, — говорила Маринка, — а ты у нас совсем молоденькая.

— Да ну?! — улыбалась Марья Трофимовна.

— Я серьезно, бабушка. Я не шучу, — говорила Маринка.

И так, за стиркой, они время от времени о чем-нибудь говорили — бабушка и внучка, и почти не замечали, как дело у них продвигается все дальше и дальше.

Был август в середине… хорошая пора на Урале. Не жарко и в то же время не отдает еще осенним холодком, — может быть, лишь только по утрам. Чуть выглянет из-за горизонта солнце — и сразу удивительная прогретость во всем, нежный дымчатый туман и какая-то особая слышимость вокруг, воздух как бы насыщен звуками и эхом. А чем ближе к полудню, тем меньше дымчатости и звона, а больше желто-солнечного жара, сухости и струящегося зноя. Ощущение, будто сейчас брызнет дождь — душно и тревожно, но пройдет час-другой, смотришь — опять дымчатость и нежность в воздухе, прохлада и успокоение. Вот в такие утренние и вечерние часы особенно любила работать Марья Трофимовна. Август был месяцем ее отпуска, сначала она было хотела съездить с Маринкой в Кисловодск, к родственникам Степана, а потом тысячи домашних дел затянули ее в свою прорву, и она махнула на Кисловодск рукой…

Каждое утро, лишь только вставала, она выходила во двор, выставляла из сарая «козла»; пилить одна она уже привыкла. Босые ноги холодила роса, но проходила минута, вторая, третья, Марья Трофимовна разогревалась, чувствовала, как жгучее, приятное тепло разливается по телу — утром это было особенно приятно, и она испытывала редкое удовольствие оттого, что ноги были в росе; свежие опилки, падая, облепляли ноги, набивались между пальцами, а потом, когда опилок набиралось с небольшую горку, она стояла уже не в траве и росе, а прямо на опилках, чувствуя, что, хоть они и покалывают ступни, это тоже довольно приятное ощущение. Позже, береза за березой, сосна за сосной, в ритме однообразной работы она как бы забывала о своих чувствах, главное уже было — просто пилить дрова, пилить, пилить и пилить… И тут вдруг она оглянется, а рядом, еще щурясь со сна, стоит Маринка. «Выспалась?» — «Да, баба». — «Молока попила?» — «Да, баба». — «И булку съела?» — «Немножечко нет». — «Надо доесть». — «Ну, бабушка…» Марья Трофимовна делала небольшой перерыв, говорила: «Ну, идем вместе…» — брала Маринку за руку, они шли в дом; Марья Трофимовна сама с удовольствием выпивала стакана два холодного молока, заставляла Маринку доесть булку, а чтобы легче было, подливала ей в стакан молока. «Какая хитрая…» — говорила Маринка, смиряясь. Потом они снова выходили во двор, Марья Трофимовна брала в руки колун и, широко, как мужчина, расставив ноги, мощно, но коротко размахивалась и щелкала полешки как орехи. Маринку всегда что-то восхищало в бабушке, она говорила: «Ну, бабуля, ну ты даешь!..» — «А что! — говорила с придыханием Марья Трофимовна, — мы еще! — мужикам! — фору дадим!..» Тут Маринка все понимала, кроме слова «фору», но и без этого было ясно, о чем говорила бабушка.

Марья Трофимовна колола, а Маринка по полешку носила в поленницу, аккуратно и старательно укладывала полешко к полешку; время шло, а они как бы не замечали ничего, Маринка, правда, часто отдыхала, садилась в сторонке и, натянув подол платьица на коленки, сидела со взрослым выражением на лице — умиротворенная и серьезная; почему-то она всегда садилась так, чтобы солнце грело правую щеку, любила сидеть именно так и слегка щурилась на правый глаз. Тут с крыльца раздавался зевок Сережки, они смотрели на него — и никогда, честное слово, хоть и зло на него берет, не удержишься от смешка — сонный, свалявшийся какой-то, волосы в разные стороны торчат…

— Проснулся, лежебока? — укоризненно говорила Маринка, в совершенстве копируя бабушкину интонацию.

— Клоп, не вякай, — потягивался Сережа, — сон — лучшее лекарство.

— От лени, что ли? — усмехалась Марья Трофимовна; она вообще-то в это лето не особенно трогала Сережу, жалела его — отгуливал последние деньки — после восьмого класса поступил в профтехучилище.

— Большая, а глупая, — зевал Сережка. — От тягот жизни.

— Это что у тебя за тяготы такие? — продолжала усмехаться Марья Трофимовна.

— Ему бы только поспать. Какой-то… — говорила, покачивая головой, Маринка.

— Друг ты, друг… Не друг, а портянка. Короче: мамка, есть что поись?

— «Поись»… Не поись, — поправляла Маринка, — а поесть.

— Ну, соплюха, доберусь я до тебя, — говорил, потягиваясь, Сережка. — Научилась у папаши. Грамотная стала, да?

— Да, да, да! Бе-бе-бе…

Марья Трофимовна шла в дом, готовила на скорую руку завтрак, а потом Сережа на целый день убегал на пруд — «гонять» на яхтах.

Заниматься дровами было уже жарковато — время незаметно приближалось к полудню. Марья Трофимовна переключалась на другое дело, самое важное, какое она затеяла во время отпуска, — побелку. Жили они сначала все внизу, мебель сверху Марья Трофимовна вытащила частично в нижнюю половину дома, остальное в сарай, — наверху в двух комнатах было теперь просторно, гулко, пустынно. В первую очередь Марья Трофимовна обмела хорошенько все стены и потолки — от паутины, грязи и пыли, потом, где можно было и где удалось, постаралась соскрести со стен старую известку — стены теперь были как в потеках, словно поплакали чуть. Маринку это веселило, она хлопала в ладошки и даже разговаривала со стенами как с живыми, Марья Трофимовна только улыбалась, но не мешала. Бывало, прислушается, чего там несет внучка, — и такая там тарабарщина и фантастичность, откуда только что берется… В белила Марья Трофимовна добавила немножко синьки, и после первой побелки, хотя стены были еще влажные, они уже сияли синеватым глянцем, это тоже целое искусство, добиться, чтобы известка слегка поблескивала, а не была бы матовой или тусклой. Слава богу, отпуск выпал на август; август тем и хорош — жар в нем есть, воздух прогрет и горяч, стены быстро просохли, а как только просохли, Марья Трофимовна побелила второй раз, а потом, чего никогда раньше не делала, в той комнате, где они жили с Маринкой, побелила стены даже третий раз. «Чтоб подольше хватило, — подумала она. — А то мало ли как оно будет все в следующем году…» Дня через три, когда все окончательно просохло и проветрилось, Марья Трофимовна перетащила мебель наверх, побелила внизу (кухню и комнату) уже первый раз, теперь осталось чуть подождать, а потом второй раз — и на этом с побелкой покончено. Скорей бы уж! Как будто и немного работы на первый взгляд, но когда займешься всем вплотную — работы непочатый край…

А сегодня Марья Трофимовна решила добраться наконец и до белья: к тому времени, когда дом заблестит чистотой, разделается она и со стиркой, с глаженьем — и как же потом будет хорошо в доме, уютно, светло и празднично! Отпуск закончится, и можно будет со спокойной душой возвращаться на аглофабрику, не страшны ни осень, ни зима, когда после работы тебя ждет дома покой, уют, чистота и эта вот кроха помощница, единственная радость в жизни…

Марья Трофимовна взглянула на внучку, а Маринка с самым серьезным видом развешивала уже то, что перестирала; у нее и веревка была своя — Марья Трофимовна специально по ее росту натянула веревку от одного забора до другого. Возьмет внучка, например, платьице из таза, стряхнет его несколько раз, расправит все складочки, осмотрит придирчиво — хорошо ли простирано, потом повесит на веревку и прищепкой закрепит: щелк! щелк! — слышится… Незаметно, незаметно, а работа продвигалась. Если посмотреть, то уже полдвора у них завешано бельем, — что ни говори, молодцы. Марья Трофимовна удовлетворенно улыбнулась, сказала:

— Маринка… («Маринка, не устала, моя умница?» — хотела она спросить) — как вдруг ворота открылись и во двор к ним со словами:

— Ой, да у вас тут стирка! Вот некстати, вот некстати, здравствуйте!.. — вошла соседка Ульяна.

— Проходи, проходи, — усмехнулась Марья Трофимовна. — Чего там… дело житейское. Здоро́во!

— А я на минуточку, лаврового листа нет, дай, думаю, к Марье забегу, уж у нее-то должен быть, у меня Борис-то Тимофеевич, сама знаешь, борщ без лаврового листа не ест, отложит ложку и баском этак: «Улья-ан-а-а… опять без лаврого…» — а я, как в магазин ни пойду, ну вот убей меня бог, забываю спросить, а потом то к одной соседке, то к другой, будто лист этот — самый дефицит острый. Помню, когда молодая была, — а я красивая была, интересная такая, вся из себя: фи-фи-фи! да фи-фи-фи! — от парней проходу ну никакого, и каждый кавалера из себя строит, а я хохотушка была, смеялась все над ними, поведу вот этак бедрышком, да еще этак, да еще, эх, малина была, а не Ульяна, — кто-то научил нас, девок-то: мол, ешьте лаврого листа побольше, в соль окуните и ешьте на голодный желудок — титьки стоять будут и бедра раздадутся. Ну, бедра-то у нас и так хороши были, а вот с этим — тут не очень, девки деревенские были, отвисали у нас, как у коров, да ничего, ели не ели, а головы дурили парням, сейчас бы, эх-ах, лет двадцать этак скинуть, да в круг, да ножкой бы притопнуть, да сарафан чтоб взвился на Ульяне — дух захватит… Как мелодия-то пойдет, а ты вот так руками разведешь — и по кругу, по кругу, ножкой — раз, раз, а ну выходи, кто смелый, и нахалка я была, в глаза смеюсь — не моргну, но уж полюбит кого Ульяна — того полюбит, вся сгорю, а горела я в девках, ох горела, ну так что, Марья, найдется листик лаврого?