Уильям Теккерей - Из Заметок о разных разностях

• Название: Из Заметок о разных разностях
• Автор: Уильям Теккерей
• Жанр: Проза

---

Я выросла в театре, и хотя сейчас всего лишь рядовая актриса, но в течение семи лет была солисткой-танцовщицей в опере и потому говорю с полным знанием дела. Меня удивляет только одно, как такому мерзкому клеветнику могли предоставить право председательствовать 22-го числа этого месяца на торжественном обеде театрального фонда? Мне кажется, что было бы намного лучше, если бы Вы занялись собой вместо того, чтобы порочить тех, кто во всех отношениях неизмеримо выше Вас. С глубочайшим презрением

А. Д".

Подписи под этими любезными посланиями изменены, и Королевский театр я умышленно перенес в небольшой городок Доннибрук близ ирландской столицы, который (если верить слухам) знаменит склоками, драками и проломленными черепами. Поймите, что поневоле будешь сидеть как на иголках, если в любую минуту на тебя могут обрушиться удары вот таких увесистых дубинок. И все из-за чего, посудите сами. В небольшой истории о Ловеле-вдовце у меня изображена одна балетная танцовщица, существо порочное и безнравственное, которую под конец ожидает заслуженная кара: какое-то время она живет припеваючи, наживаясь на своем бесчестье, но вскоре из-за несчастного случая лишается своей красоты и кончает дни в нищете, опустившаяся и потерявшая всякий человеческий облик. Однако там же я рассказываю и о других артистках, о тех, кочорые носят простенькие платьица, живут честным трудом и весь свой скромный заработок отдают семье. Но моим уважаемым корреспондентам нужно только одно - приписать мне утверждение, будто большинство балерин имеют особнячки в Риджентспарке, и после этого обличить меня в "преднамеренной лжи". Допустим, в каком-нибудь рассказе я напишу, что у прачки были рыжие волосы. Меня тут же начнут упрекать: "Сэр, вы лжете, утверждая, что прачки почти всегда рыжие! Вы не достойны писать о дамах, которые во всех отношениях неизмеримо выше вас!" Или, предположим, осмелюсь показать, что некий лавочник круглый невежда. Тогда кто-нибудь из их сословия напишет: "Сэр, вы занимаетесь злонамеренной клеветой, изображая лавочников невежественными. Их речь несравненно изысканней, чем у сочинителей". Но ведь это недоразумение: я никогда не говорил того, что мне в этих письмах приписывают. Текст у них под руками, но что поделаешь, если им угодно воспринимать его на свой лад? "Ага, попался! Тут-то мы его и проучим! Вон из кустов показалась чья-то лысина! Ну а раз лысина, то это не иначе как Тим Мэлоун!" И - бух! - по ней сразу двумя дубинками.

Вот несчастье: на нас гневаются за то, в чем мы совсем не виноваты, мы причиняем боль, когда у нас нет ни малейшего желания обидеть, - и сознание этого становится Иголкой в Подушке. Думаю, никому из нормальных людей не хочется наживать себе врагов. Но на посту редактора только этим и занимаешься! И тогда в голову приходят поразительно странная и мучительно горькая мысль, которая, возможно, посещает каждого, кто имеет дело с публикой: "Каким бы я ни был - простодушным или язвительным, отзывчивым или бессердечным - всегда найдутся среди читателей и мистер А., и мистер В., и С., и Д., кто будет ненавидеть меня до конца дней, до последних моих строк, до слова "конец" на той странице, за которой уже не будет ни ненависти, ни зависти, ни отчаяния, ни счастья.

Не пойман - не вор

Помню, когда я был маленьким и учился в частной приготовительной школе для молодых Джентльменов, - а было это, как теперь кажется, еще при королеве Анне, - наш высокомудрый наставник как-то поднял нас среди ночи и привел в сад за школой. Там был какой-то сарай - то ли курятник, то ли помещение для садового инвентаря (я был тогда совсем крошечным, только что надевшим школьную форму, и не могу сказать, для чего точно предназначался этот сарай - для кур или для лопат). Каждый из нас должен был зайти туда и сунуть руку в мешок, который лежал на лавке, освещаемой свечой. Я сделал это, и моя рука стала совершенно черной. Вернувшись в классную комнату, я увидел, что у всех моих товарищей руки тоже испачканы.

Тогда я еще был слишком юн (если это было при королеве Анне, то мне скоро, к вящей радости некоторых критиков, должно стукнуть сто пятьдесят шесть лет!), чтобы понять, зачем нужна была эта ночная экскурсия - этот сарай, эта свеча, этот мешок с сажей... Я чувствовал, что наш детский сон был прерван для того, чтобы мы прошли какую-то пугающую проверку. Каждый из нас показал учителю свою руку, и потом, не помню, отмыв ее или пет (скорее всего, нет), мы разошлись спать, так ничего и не поняв.

В тот день в школе что-то пропало, и мистер Высокомудрый, прочитавший где-то об остроумном способе обнаружить вора, предложив ему сунуть руку в мешок с сажей (а тот, кто знает за собой вину, постарается увильнуть), подверг всех нас такому испытанию. Не знаю, что было украдено и кто это сделал: у каждого из нас рука была в саже. Как бы там ни было, но вор тогда пойман не был.

Интересно, жив ли сейчас тот маленький мошенник? Теперь это, должно быть, уже пожилой негодяй, этакий почтенный седовласый лицемер, к которому его школьный товарищ продолжает питать самые теплые чувства (хотя, к слову сказать, школа наша была довольно гнусным заведением, и мне вспоминаются лишь холод, обмороженные пальцы, скудная безвкусная еда и жестокие наказания). Так жив ли ты еще, мой безымянный плут, избежавший тогда разоблачения? Что ж, старый грешник, думаю, ты не раз с тех пор выходил сухим из воды. Все-таки нам с тобой, дружище, удивительно везет, что мы остаемся непойманными в наших мелких проступках и нас минует розга наставника.

Только предстаньте себе, во что превратилась бы наша жизнь, если бы всех обманщиков ловили и подвергали порке coram populo! {Публично, на глазах у всех (лат.).} Это было бы поголовное избиение, сплошной позор под неумолчный свист розог! Не спешите обвинять меня в мизантропии. Я хотел бы спросить вас, мой сладкоречивый друг, посещаете ли вы церковь? А когда вы последний раз признались (или не признались), что вы жалкий грешник? И, говоря это, верили ли вы в то, что так оно и есть? Если вы магистр хирургии, разве этого одного недостаточно, чтобы подвергнуть вас наказанию? Разве вы не благодарите судьбу, что вам удается избежать его? Я повторяю: какое это счастье, что не каждый из нас попадается!

Вообразите-ка себе, что каждого согрешившего неизменно уличают и соответственно наказывают. Все дети во всех школах ложатся под розги. Затем наступает очередь самих надзирателей, а там уж и директора школы (доктор Бэдфорд позволит нам упомянуть здесь его имя). Вот уж вяжут начальника военной полиции, который предварительно подверг экзекуции всю доблестную армию. Студентам попадает за безграмотную латынь, а потом получает свое и доктор Линкольнсинн за кое-какие пассажи в статьях и рецензиях. Представьте теперь, что священник объявляет "peccavi" {Виновен (лат.).}, и самого епископа тащат, чтобы всыпать ему дюжину-две палок. (Я уже вижу, как лорду епископу Глостерскому стало больно сидеть в своем почетном кресле председателя суда). Разделавшись с епископом, не обратиться ли нам к тому, кто его назначил. Милорд Синкворден, очень печально, что приходится подвергать телесному наказанию такого пожилого ребенка, но все же... Siste tandein carnifex! {Остановись же, палач! (лат.).} Кровь леденеет от такого побоища. В бессилии опускаются руки при мысли о количестве розог, которое надо подготовить и пустить в дело. Как прекрасно, повторю я снова, что не каждый из нас попадается. Да, дорогие мои братья, я против того, чтобы все мы получали по заслугам.

Представить всех мужчин разоблаченными и наказанными довольно-таки неприятно. Но вообразите на минуту, что в тех высших кругах, где мы с вами имеем честь вращаться, раскрываются все грехи светских дам! Ужели не благо, что почти все эти очаровательные преступницы остаются непойманными и ненаказанными? Взять миссис Поклеп, которая постоянно оттачивает свое мастерство за фортепиано, а еще оттачивает стрелы и, напитав их ядом, посылает в кого попало. Не будете же вы при встрече с ней уличать ее во лжи и гнусных поступках, которые она совершала и продолжает совершать. Или миссис Пантер, что слывет самой респектабельной дамой и образцом светского поведения. Вряд ли стоит говорить, кто она на самом деле и какую жизнь ведет, - вам это хорошо известно. Или эта юная Диана-охотница - сколько в ней надменности и чопорности! Но мы-то знаем про нее такие истории, которыми никак нельзя похвалиться. Мне думается, что для хороших людей даже лучше, что плохие не бывают изобличены. Вы же не хотите, чтобы ваши дети узнали историю той прекрасной дамы из соседней ложи, от которой они в таком восторге? О, боже, если бы всех карали за их проступки, то Джек Кетч не покидал бы своего помоста! И кто тогда казнил бы самого Джека Кетча?

Говорят, что убийцы почти всегда попадаются. Вздор! Я слышал от одного чрезвычайно осведомленного лица клятвенные уверения, что убийства совершаются десятками и сотнями, и никто о них не узнает. Этот страшный человек упомянул о нескольких способах убийства, - самых банальных, как он уверял, - которые едва ли могут быть раскрыты. Например, такой: муж возвращается домой, где его ждет жена и... но нет, молчок: ведь наш журнал читает огромное количество людей. Сотни и сотни тысяч, чуть ли не миллион да, да, целый миллион человек! А среди них может оказаться какой-нибудь муж-изувер, которого я тем самым научил бы, как избавиться от жены и не попасться, или злодейка-жена, которая жаждет разделаться с дорогим муженьком. Словом, я не намерен разглашать тот удобный и простой способ убийства, о котором я услышал от весьма почтенной особы в доверительной частной беседе. Вдруг кто-нибудь из моих любезных читателей прибегнет к нему, - а способ этот, по-моему, вполне надежный, - но потом ему не повезет, и он будет схвачен и повешен? Смогу ли я простить себе, что так подвел нашего уважаемого подписчика? А посему рецепт убийства, о котором я говорю, - точнее, о котором не говорю, - я навсегда сохраню в тайне. Человек я гуманный и не стану, подобно Синей Бороде, говорить жене: "Дорогая, я уезжаю на несколько дней в Брайтон. Вот тебе все ключи, можешь открывать ими любую дверь, кроме той, что в глубине ореховой гостиной напротив камина с бронзовым бюстом Шекспира" (что-то в этом роде). Я не скажу этого ни одной женщине, если, конечно, не хочу избавиться от нее, потому что после подобного предупреждения она, будьте уверены, заглянет именно в этот чулан. Нет, я ни словом не обмолвлюсь о нем. Ключ от него я держу при себе, и той, которую я люблю (и которая, я знаю, подвержена слабостям), опасность уже не будет угрожать. Тут вы, мой ангел, тотчас вскидываете головку и восклицаете, топнув в негодовании очаровательной ножкой и стукнув по столу своим прелестным розовым кулачком: "Опять ваши насмешки! Вы даже не догадываетесь, как сильно способны женщины любить, как глубоко презирают любой обман и начисто лишены праздного любопытства! Если б вы это впали, то никогда не взвели бы на нас такую напраслину!" О, Делия! Милая, милая Делия! Я-то как раз думаю, что кое-что знаю о вас (разумеется, не все, нет: всего не знает никто). О, моя возлюбленная, моя голубка, розочка моя, моя крошка, - можете выбирать, что вам больше по вкусу, - о родник в моей пустыне, соловей в роще души моей, отрада страждущего сердца, а также луч света во мраке жизни, именно потому что я все-таки немножко знаю вас, я и решил ничего не говорить о потайном чулане и ключ от него всегда держать при себе. Так отберем же у нее этот ключ, а заодно и ключ от дома. И закроем Делию в нем, чтобы не слонялась зря и не забрела куда не надо. И таким образом она никогда не попадется.