Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

• Название: Те, кого мы любим - живут
• Автор: Виктор Шевелов
• Издательство: Картя Молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Книга включает лучшее произведение автора - роман "Те, кого мы любим, - живут", написанный в последние годы жизни, а также ряд повестей, рассказы для детей и юношества.

---

Я поцеловал ее.

— Ты у меня самый лучший. Я тебя ни с чем не могу сравнить! Не объять тебя и не постичь, как океан. Я не знаю как жила бы я, не будь тебя. Шла бы в жизнь, как в пустоту. Без тебя бы у меня не было солнца, весны, утра, ночи, дня. А сейчас я самая богатая на земле — у меня есть ты. Самый неповторимый, невыдуманный, та­кой, как есть. Мне больше всего в тебе нравятся твои руки, — она стала целовать мои пальцы. — А еще боль­ше мне нравишься весь ты.

Волосы ее слегка блестят, у нее белая красивая шея.

— И все-таки я богаче, — возразил я.

— Это почему?

— Потому что у меня есть ты, — и, обхватив ее гиб­кую талию, закружил по землянке. — Ты единственная, невыдуманная. Такая, как есть. И если бы даже кто-то самый гениальный захотел тебя выдумать лучшую, то только бы обжегся, потому что к солнцу ничего приба­вить нельзя. Даже убрать с него пятна.

— А разве и у меня есть пятна?—остановилась она.

— Еще бы! — воскликнул я серьезно. — И главное из них — это то, что ты не прочь соловья кормить бас­нями.

— О! Это лишь начало, — рассмеялась она звонко. Но тотчас, оборвав смех на полуслове, спросила:

— Ты любил кого-нибудь до меня?

— Любил ли?.. Кажется, что — да. Хотя, если ка­жется, то это уже неправда. Впрочем, этому человеку я обязан всем лучшим в себе, с ним я, когда переехал в город, учился в школе, а потом в институте. И если бы она сказала — да, я был бы всегда возле нее. Но она лучше и выше меня.

— Тебе грустно?

— Нет, это не то слово. Меня скорее наполняет гор­дость, что в жизнь приходила не серость, не посредствен­ность, а человек замечательный и красивый.

— Ты хороший... — Арина потерлась своей щекой о мою щеку. — Я всегда это знала. — И уже весело крик­нула Иванову:

— Николай Васильевич, можно вас на минутку?

Иванов тотчас показался из-за перегородки, вопро­шающе глядя на Арину.

Она передала ему со стола бутылку с коньяком.

— Старший лейтенант разрешил, чтобы мы все вы­пили немного. Откройте, пожалуйста.

— Ты не веришь в мои способности? — спросил я у Арины.

— Просто хочу угостить твоего товарища.

Иванов стрельнул взглядом в мою сторону, ухмыль­нулся.

— Штопора у нас нет, товарищ старший лейтенант. Нам все выдают в розлив. Тут надо уметь. — И ловким взмахом ударил донышком бутылки о ладонь. Пробка со свистом полетела в потолок. Запах мореного дуба защекотал в носу.

— Как вкусно пахнет. Осенним листом, — открыто засмеялся Иванов.

— Раз вкусно, то к столу, — скомандовала Арина. Коньяк разлили в стаканы. — Мужчины, за вами тост.

— Давайте вы, Иванов, — подмигнул я.

—Тост можно. Только вы, Арина, что ж донышко только закрыли. Один раз можно бы и сто грамм... А тост мой будет за одно, — Иванов исподлобья поко­сился на меня. — За то, чтобы вы, Арина, никогда боль­ше так долго не ждали, как сегодня. Потому что в ожи­дании одна мука. Значит, чтоб не было сердцу жен­скому мук.

— Хорошо! — пылко воскликнула Арина.

— Что ж, можно и за это, — согласился я.

Иванов почти стакан коньяку опрокинул одним глот­ком. Выпили и мы.

— Ну, я пойду. Мне пора на пост, — Иванов взял со стола два ореха, направился к двери.

— Позвольте, Иванов, — задержал я его. — Ведь вы дали мне пинка?

— Не заметил, товарищ старший лейтенант, — пере­дернул он плечами. — Я только хотел, чтоб не было мук. И если мужчина — кремень, то селезенкой чует, что его ждут.

Иванов вышел.

— Ишь, какой дамский угодник, — проворчал я. Но Арина была иного мнения. Ее не удержать.

— Вот тебе! Отхватил пирога? Отлично сказано — мужчина-кремень! — И то ли от мгновенно подейство­вавшего вина, то ли и в самом деле ивановский про­зрачный, как кисея, намек пришелся кстати, но зажглась она восторгом. Я подумал, глядя на нее, смеющуюся, что она не может не вызвать симпатии, если разбудила сочувствие даже у замкнутого на все замки Иванова; позавидовал ее непринужденности, не утратившей в себе ничего ее юности. Отдельное ее слово, часто ничего не значащее, взгляд, легкое движение руки, поворот головы, жест — все ее присутствие наполняло глубоким искренним смыслом жизнь. Я не заметил, не понял, про­глядел, когда она вошла в меня, стала частью меня самого, моим смыслом, моим содержанием. Там, за дверью землянки, не было вздыбленного мира, кутерь­мы и неустроенности. Была звездная бездонь и тишина. И мне уже не было дела до безветренной пустыни, в которой сгорали страсти и чувства; в ней жила моя лю­бовь, и я был обеспокоен и счастлив ею.

— За тебя, — поднял я стакан.

— За обоих! — Арина чокнулась, отпила глоток. — О, если бы видел и знал мой старый дядя! Он бы не мог не радоваться и не быть счастливым вместе со мной! Он бы не мог писать ни о какой нелепости. Я уже жду новый год, его розы. Очень жду. Если это будут крас­ные, я принесу их тебе, белые — от тебя оставлю себе. Потому что я все равно пламеннее люблю тебя. Я очень хочу танцевать. Почему мы не во дворце, где есть музы­ка, много света и танцы? Объясни мне, почему? Кто украл, отнял у нас это? Я хочу тонкое, легкое платье, маленькие белые туфли и самую причудливую сверхъ­естественную прическу. Чтобы ты смотрел на меня и я могла прочесть в твоих глазах — я самая лучшая. Я — это ты, счастливый, жаждущий жить, избравший себе богом красоту. Я хочу, чтобы люди — на то они и лю­ди! — радовались.

— За дверью нет войны, ты ошиблась, девочка. Ты говоришь не о том, что уже было или что должно быть. Ты говоришь о том, что уже есть. Оглянись. Разве ты не слышишь музыки?.. Разве не видишь, что мы с тобой во дворце с открытым широким залом, разве эти лампы не хрустальный дождь светящейся тысячами солнц лю­стры? Маленькая, очнись ото сна.

Я положил руку ей на плечо, другой взял за талию, медленно, легко закружил по землянке. Было до звона тихо. Арина больше не смеялась. Присмиревшая, с неусыпной грустью в темно-карих, почти черных, недо­сягаемой глубины глазах, она покорно следовала моей воле.

— Ты сказал правду, — шепнула она и негромко стала напевать мелодию вальса. Некоторое время я слышал ее голос, ровный, льющийся, точно весной раз­буженный ручей. Затем я утратил это, стены землянки раздвинулись, ворвался знойный вихрь музыки, взметну­лось белое платье Арины. Я видел только ее, пил заво­роженную улыбку ее устремленных на меня глаз. Серд­це нещадно сжалось. Я не знал, как мог быть до сих пор без этой музыки, без Арины, без этого ею созданного мира.

Просочившиеся слухи всполошили и никого не оста­вили равнодушным. Наши перешли в наступление на Волге. Официальная пресса молчит, но хочется верить, что лед тронулся. Сердце истосковалось по нашей хотя бы совершенно незначительной удаче. 1942 год набил острую оскомину горечи. Немцы стучались в дверь Баку, держали запертым Ленинград, Северный Кавказ оккупирован, да и на Волге, как в мясорубке. Разгово­ры среди командования о том, что там готовится что-то необычайное, вторая Москва, идут давно, но дальше разговоров дело не двигалось. Сегодня, же это сверши­лось! И очевидность этого неоспорима: как бы исподволь все пришло в движение и на нашем участке фронта. Передовые части подкреплялись, появилась новая тех­ника, но главное — настроение у всех вдруг, как по взмаху дирижерской палочки, подскочило вверх; лица улыбчивые, в глазах, как от выпитого меда, хмельной счастливый блеск. Толком, однако, никто ничего объяс­нить не может. Уцелевшие и неэвакуированные жители Васютников и те воспряли духом в своей безысходной разоренности. Я навестил Варвару Александровну. Она суетится, воркует, многозначительно заглядывает в са­мую душу любому встречному солдату. «Я тебя, сынок, ни о чем не спрашиваю. Не надо, молчи», — сказала она мне. Я пожал плечами, но сам тоже нахожусь во власти приятной неизвестности.

— Значит, началось-таки, товарищ старший лейте­нант? — спросил Иванов.

— Что вам известно?

Он уклончиво, не пряча хитрой улыбки, ответил:

— Фронт — это такая штука, что на Кавказе чихни, у Ржева услышишь. Единый организм.

События в мире внешне идут тем же чередом, что и вчера. Но атмосфера разрядилась: все стало легче, понятнее, доступнее; уже не было секретом, что в орга­низме войны начался процесс, который в скором време­ни взорвет ее силу, и она пойдет на убыль. Однако га­зеты, как будто в рот воды набрали, продолжали мол­чать, на страницы не просачивается ни слова ни за, ни против. Упорно ходили слухи об открытии в январе—фев­рале второго фронта. Судьба поворачивалась к нам лицом. Но если судить по немцам, то ничего этого в природе не существует. Они по-прежнему держали обо­рону. Размеренность и привычный ритм их жизни оста­вался неизменным; продолжали, установив сильные репродукторы, веселить передовую сердцещипательной музыкой, ковбойскими песнями; в промежутках между песнями сообщали нам совершенно противоположное тому, что смутно знали мы, твердили о новом секретном оружии, которое со дня на день обрушится на нашу го­лову. И, может быть, только одно выдавало их — на­пряжение и бдительность. Передовая была на замке; каждый шорох вызывал смертельную суматоху, будил все виды оружия. Добыть языка практически стало почти невозможным. В то же время наши войска, точно они открыли в себе неизвестные до этого силы, держались увереннее, начали чувствовать себя хозяином положе­ния. Во втором эшелоне тоже что-то стронуто с мертвой точки. Трудно определенно сказать, что именно; только в клубе Звягинцева стало многолюднее, ярче и беспеч­нее звенел смех, интенданты расторопнее исполняли обя­занности—довольствие зависит от них! И оно значитель­но улучшилось.