Виктор Шевелов - Те, кого мы любим - живут

• Название: Те, кого мы любим - живут
• Автор: Виктор Шевелов
• Издательство: Картя Молдовеняскэ
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1964

Книга включает лучшее произведение автора - роман "Те, кого мы любим, - живут", написанный в последние годы жизни, а также ряд повестей, рассказы для детей и юношества.

---

И еще новость. Калитину присвоено звание полков­ника, и он назначен к Громову комиссаром дивизии. Это было понятно в общей ситуации дел, особенно если ве­рить тому, что Волга вышла из берегов. Властному и волевому Громову нужен человек ему под стать. Еже­часно могло случиться, что машина и здесь придет в движение, и завладеть сердцем дивизии, душой солдат— труд, равный подвигу; все должно быть начеку и готово не к временным боям и успехам. Калитин, по мнению Громова, тот самый человек, которого дивизии недо­ставало в роли комиссара.

Мои солдаты принесли с почты и передали мне пись­мо. Вскрыв конверт и прочтя несколько беглых строк, я был крайне озадачен.

«Как ты мог и смел так поступить? Но не это страш­но: если бы можно было убить тебя, я бы не задума­лась. Рву на себе волосы, пытаюсь оправдать тебя и осудить эту гадкую женщину, у которой гадкие мысли, гадкое сердце. Но и ты, как последний трус, обо всем умолчал. И это страшно! Значит, все, что касается тебя и Нади, — правда, а что касается меня и тебя — все ложь. Я слишком люблю тебя, чтобы простить тебе эту двойную игру. Не пытайся больше видеть меня.

Арина».

И не успел я еще как следует перечитать письмо и разобраться в путанице нахлынувших мыслей, как ко мне в землянку вошла Надя. Появление ее было почти так же неожиданно, как и письмо Арины. Стараясь ос­таться хладнокровным и не выдать, что захвачен врасплох, я весело воскликнул:

— Входите, входите.

От взгляда не ускользнуло — лицо Нади помято, исписано густыми тенями, вся она, как припаленный зноем цветок, — привяла. Было непривычно встретить ее такой. Глаз всегда радовала ее грубоватая, яркая и броская красота, как дождем омытая свежесть. «Да что с вами?» — хотел спросить я, но она опередила меня.

— Подумала, подумала, кто у меня самый близкий на свете человек, кому могу поплакаться в жилетку, и пришла к вам.

Я помог Наде снять шинель, усадил к столу.

— Завтра я уезжаю. А может, и сегодня вечером. Уйду работать по специальности — военфельдшером. Странно все, не правда ли? А странного ничего нет. Просто все так должно быть.

— Да, но как же...

— Угостите меня чаем, налейте кружку, — прерва­ла она меня, заметив на печке кипящий чайник. — Только, пожалуйста, послаще и покрепче. На это я могу вас, надеюсь, разорить, — Надя улыбнулась. — Когда-то в детстве вот точно так же вдруг до смерти захотелось чаю. Но тогда никто не мог напоить меня. И я плакала. Неустроенная, в не по росту малом платьице девочка, самая одинокая на всем белом свете.

Не перебивая Надю, я молча слушал ее; у печки за­варил чай по-восточному, крепкий и душистый. Надя глядела в мою сторону отсутствующим взглядом.

— Я очень хотела, чтобы у меня тогда были мама, брат, отец. Прижаться и спрятать на груди лицо. Хотя бы кто-нибудь. Но поняла — этого быть не могло, и это осталось на всю жизнь. Одиночество. Скажите, а у вас есть родные?

— Мать есть. Отец?.. Не знаю,—ответил я.—Тоже был и есть, но... он покинул мать. Сказал, что она пле­тется в хвосте времени, ему не пара, и ушел к другой женщине. Я, однако, родился в рубашке: у меня была бабушка. Видимо, чтобы стать такими, как мы есть, надо заронить в нас с детства зерно. Я никогда не пла­кал от того, что не было отца.

— Вам помочь?

— Нет, спасибо.

Чай был готов, и я налил высокую жестяную круж­ку. Надя поблагодарила и пододвинула кружку к себе. Обхватив ее ладонями, обжигаясь, по-детски обрадова­лась, в глазах блеснуло что-то трогательно-нежное.

— А Калитин знает, что вы уезжаете?

— Это единственный человек, с которым бы я могла разделить судьбу. Потому что люблю его и, пожалуй, впервые по-настоящему.

В голове роились вопросы, но я боялся показаться назойливым, тем более — бестактным. Вопреки всему привычному, я не понимал ее. Всегда она представля­лась незамысловатым ярким цветком. Теперь, когда приоткрылась завеса над ее прошлым, все внезапно обернулось иначе: передо мною сидел человек сложный и неразгаданный.

— Я не понимаю, что же вам мешает,—сказал я.— Почему?

— Скажите, разве не естественна, не натуральна ре­ка, одетая льдом? Ее покой, белое покрывало снега, как будто извечно данное. Застывшая извечная красота! Другого быть не может. Но стоит солнцу взломать льды в одном месте, как вся река от истоков до устья придет в движение.

—Вы хотите сказать?..

— Я хочу сказать, что я была бы непроходимой ду­рой, если бы не понимала и не принимала этих перемен.

— И тем самым оправдываете себя?

— Я никогда ничего не делала предосудительного, чтобы оправдываться. Кстати, и Калитин мне задал почти тот же вопрос. Он не верит мне. Склонен думать и думает, что причина нашего разрыва — вы. Ему доне­сли, что мы «целовались». Я знала о том, что донесут, и делала это для того, чтобы посмеяться вдоволь и от души. — Надя тихо рассмеялась. Смех, чистый, шел из глубины души. Затем смех утих. Она уставилась на меня большими, погрустневшими глазами.

— Вы не пьете чай, — подсказал я. Откуда родилось письмо Арины, стало понятным — Звягинцев и Соснов...

— Мне нравится не столько пить чай, сколько греть и обжигать об него руки, — сказала Надя, лаская ла­донями кружку. — Ну и вот... Калитин был вне себя. Со слезами он молил меня. Спрашивал — люблю ли я его, не верил мне и заверял, что я — его жизнь! Я не кривила перед ним душой, я сказала правду, что значит он в моей жизни. Тогда почему, почему? — спрашивал он. — Может быть, моя жена? Я отвергла и это. Жен­щина, не ставшая матерью, в браке, не имеет никаких прав на мужчину. Тогда—Метелин!—выпалил он. Я по­целовала его, растрепала ему волосы, чтобы не рас­плакаться. И сказала: отказаться от тебя жалко, мне легче умереть, но... Ты теперь комиссар, тебе надо быть чистым. И — ушла. Мне грустно, Александр, но посту­пить иначе я не могу. А вы как считаете?

— Я, пожалуй, как и Калитин, вначале не понял бы вас до конца.

— Замените мне чай, — попросила она. — Впрочем, оставьте.

Она стала торопливо собираться. Я не удерживал ее. Она была в том состоянии, когда человек не находит места, не знает твердо, где нахлынувшие к нему жела­ния, смутные и неопределенные, найдут окончательную разрядку, принесут успокоение.

— Хотите, и я вам открою свою беду?—спросил я.

Надя уже оделась.

— Я не верю, чтобы у вас было плохо.

— Вот прочтите, — и передал письмо Арины.

Живое, подвижное лицо Нади застыло, во взгляде—любопытство и зависть. Но это была только вспышка. Потом все сменилось непроницаемым равнодушием, скорбью.

— Арину мне жаль. И, может, потому, что я чуточ­ку вас ревную. Прощайте. — Она возвратила письмо.

— Я провожу вас.

Отрицательным жестом она остановила меня на ме­сте. В глазах ее ничего не прочесть, кроме желания ско­рее уйти. Я поцеловал ей руку.

— А ведь в первые встречи вы были мне чужды. Теперь — самый близкий человек, перед кем я всегда смогу излить душу. И я теперь в жизни не одинока.

Надя вышла.

Сиротливая пустота окутала землянку. Кажется, только сейчас была хорошо, со вкусом обставлена квар­тира и кто-то взял и оголил вдруг стены, вынес всю мебель. Лишь на столе остывал нетронутый чай в круж­ке. «Странная любовь к чаю!» — подумал я. И вдруг обратил внимание на скомканное письмо Арины. И точно обожгло меня. Я должен, не теряя ни одной минуты, немедленно идти к ней! Все объяснить. Мне дорого каж­дое ее мгновение, мучительны ее тоска, боль, сомнения. Стал быстро одеваться, натянул полушубок; долго, не­выносимо долго искал перчатки и рассердился, решил обойтись без них. На пороге вырос Иванов. Плечистый и угловатый.

— Приходила Арина, — сказал он. — Она не захо­тела войти, узнав, что тут товарищ военфельдшер.

Я опустился у двери на табурет. Стало не по себе. Как все странно устроено...

Наконец перестало быть секретом, что на Волге раз­разились события, повергшие в смятение наших врагов. Севернее и юго-восточнее Сталинграда железное кольцо немцев прорвано, станция Лихая в руках советских войск, и есть все основания ожидать, что армия Паулюса будет замкнута в гигантские клещи. Однако судь­ба наступательных операций почти всегда изменчива, впереди — тяжелые, суровые, изнурительные бои, исход которых будет зависеть уже не столько от опыта и уме­ния воевать, сколько от скрытых в каждом солдате (немецком и русском) душевных сил. В числителе зна­чилось — умение, запас энергии и желание одолеть врага, в знаменателе были усталость, опустошенность и еще раз усталость. При любом, самом лучшем решении этой задачи в результате выходил бы нуль, то есть окончание войны. Но как немцы, так и русские пони­мали, что этого произойти не могло, и не хотели этого... Первые потому, что слишком ушли далеко вперед, вто­рые — слишком далеко отступили, чтобы можно было с этим примириться. Сдача Сталинграда, как и в свое время Москвы, означала бы для нас полную капитуля­цию не военной машины — бои, несомненно, еще бы шли где-то в глубине страны, — а капитуляцию духа перед юнкерами и фашистскими молодчиками Гит­лера.