Поль Констан - Большой Гапаль

• Название: Большой Гапаль
• Автор: Поль Констан
• Издательство: ИНАПРЕСС
• Жанр: Современная проза
• Год: 2000
• ISBN: 5-87135-088-7

Большой Гапаль — это таинственный бриллиант, который аббатисы знаменитого семейства де С. передают одна другой как символ власти земной и славы небесной. В начале XVIII века владеющая им прекрасная София-Виктория готовит свою юную племянницу Эмили-Габриель получить его, когда наступит ее час. Она учит девочку искусству наслаждения, изысканным наукам, занимается воспитанием ее чувств.

Но подобное воспитание, которое по сути дела является одной из прекраснейших историй любви, шокирует и возмущает общество. Честолюбивый и коварный кардинал, опасаясь, что влияние и могущество Аббатисы окажется сильнее его влияния и могущества, идет на все, чтобы низвергнуть ее и уничтожить аббатство.

Большой Гапаль, как и предписывает легенда о нем, становится главным «козырем» в битве, которую ведут покорность и надменность, счастье и слава, порок и добродетель, и указывает путь к святости.

Изысканный пряный роман Поль Констан, (лауреат Гонкуровской премии 1998 года), принесший писательнице европейскую известность, издается в переводе Аллы Смирновой, дипломанта премии «Триумфальная арка».

---

Хотя Аббатиса — так по крайней мере выглядело внешне — сохраняла в своем монастыре распорядок ордена, которым и был он возведен, и руководила им, согласно строгим правилам С., новый Коадьютор Парижа, явившийся невесть откуда благодаря неизвестно чьей протекции, на излете своей сомнительной карьеры, искал с нею ссоры властью, данной ему его должностью, не замечая, что свидетельствовало о плохом зрении, как крепко София-Виктория держала в руках свою собственную власть, полученную напрямую в незапамятные времена от самого Бога. Он понапрасну суетился, напоминая ей о почтении, какое другие проявляли по отношению к ней и какое, как ему хотелось бы, она должна была проявлять к нему. Это был образчик упрямства мужчины, ждущего подчинения от женщины, которая с ним не считается вовсе, одна из досадных мелочей, будничных неприятностей, от которых можно было бы без труда избавиться, соблаговоли она хотя бы заметить их и взмахнуть веером, как если бы прогоняла назойливую муху.

Рассказывая эти истории, которые до сих пор вызывали у нее смех, София-Виктория показывала Эмили-Габриель сад ароматов и еще сад медицинских растений, которые сама велела посадить. Она привела ее в сад геометрии, где все деревья, стоящие на равном расстоянии от другого, представали глазам в виде квадрата, прямоугольника, ромба, стороны которого отличались тем, что состояли из разных пород деревьев. Эмили-Габриель поняла, что треугольник был составлен из апельсиновых деревьев, а шестиугольник — из карликовых лавров.

— Меня восхищает математика, она с таким изяществом учит нас искусству соразмерности, которое мы всегда должны соблюдать в движениях и словах.

— Вы обязаны этому нашей тетушке Розамунде, она была весьма ученой особой и написала два научных трактата: первый об огне, второй — о воде, и этой самой водой загасила репутацию, приобретенную благодаря первому труду, ибо к концу жизни осознала, что, дабы спастись, вовсе не обязательно быть такой уж ученой. Она вынуждена была подолгу ходить по саду геометрии, который превратила в сад молитв.

— Как это, Тетя?

— Просто заменила фигуры молитвами, литаниями, при этом каждое дерево представляло собой особую молитву. Вот этот круг заменял ей четки из десяти бусинок — вы же знаете, когда читаешь эти молитвы, нельзя ни останавливаться, ни начинать сначала. Часовней у нее был этот шестиугольник, где Господу Нашему так удобно было пристраиваться по углам. Но ее изобретательному уму необходимо было все усложнять. Рождество она праздновала в квадрате, а Страстную неделю отмечала в прямоугольнике. Говорят, для Пасхи она приберегла круг, свою любимую фигуру.

— Так значит, Мать моя, она, как и мы сейчас, останавливалась перед этими деревцами, молилась и потом шла дальше?

— Не думаю, Дочь моя. Нашей тете Розамунде необходимо было как можно больше двигаться, чтобы усмирить свои гениальные токи, не то это завело бы ее на такие вершины, куда она вовсе и не хотела подниматься, будучи смиренна по природе своей, а иначе святости достичь невозможно. Чтобы забыться, ей следовало много и быстро ходить, ей просто некогда было останавливаться. Говорят, в первое время, поскольку ум ее был еще слишком остер, молясь, она высоко подпрыгивала, словно желая воспарить поверх деревьев, и, опускаясь, сильно ударялась о землю, но потом, когда ум ее одряхлел вместе с телом, она просто проходила, едва касаясь земли. Освоив эту систему, она ничего не желала в ней менять, требуя, чтобы в день смерти ее принесли на носилках вот в эту фигуру, которая мне совершенно неизвестна и которую она, в предвидении этого дня, велела окружить самшитом. Те, кто присутствовал при ее последних мгновениях, уверяли потом, что им не приходилось видеть ничего ужаснее, чем эта голова мумии, съежившаяся и коричневая; она все сильнее тряслась по мере чтения псалма, а его читали все быстрее и быстрее, потому что опасались дождя.

— Знаете, наша тетя Розамунда мне нравится; если позволите, Мадам, я буду молиться за нее, за ее память и блаженство.

— Я сама иногда делаю это, чтобы размять ноги. Вы увидите, весной в этом круге замечательно. И потом, все эти фигуры предназначены для нас, и значит, кроме меня, вы никого здесь не встретите.

— Хотелось бы только, Мадам, чтобы они были на одной линии. Ведь если бы вы стояли в круге, пока я нахожусь в квадрате, это означало бы, что я как будто в изгнании, а если бы мы постигали нашу геометрию вместе, я оказалась бы в Раю!

— А вам известно, что «рай» по-арабски и есть «сад»?

— Я счастлива получить подтверждение тому, о чем уже догадывалась, но не знала наверняка. Но если наша тетя Розамунда обладала даром к геометрии, вы обладаете даром к языкам?

— Я говорю на нескольких, — ответила Аббатиса, — но оставляю из каждого лишь то, что мне нравится. Так, к примеру, по-арабски я знаю только «сад», но мне и не надобно никакого другого слова для обозначения этого места, где собрано все самое восхитительное, самое дорогое моему сердцу.

По общему мнению, — продолжала она, — считается, будто монастырская ограда противоречит самой природе, некоторые, входя сюда, испытывают ужас: «Как! Мир умер для меня!» Ах! если они так держатся за этот мир, пускай бы там и оставались, вместо того чтобы являться сюда и беспокоить нас своими стенаниями, которых я, по правде сказать, понять не могу. Мир — это огромный, переполненный город, запруженный спешащими толпами. Там очень шумно, там царит чудовищный беспорядок, и беспорядок этот повинуется какому-то закону, который понять невозможно. Люди, которые идут по левой стороне, желают перейти направо, между тем как те, кто идут справа, толкаются, стремясь непременно оказаться слева; только присмотритесь, и заметите, что те, кто наверху, хотят спуститься, а те, кто внизу, — подняться; иные вообще мечутся, сами не понимая, куда они идут и зачем, навстречу им другие, которые хотят пройти самой короткой дорогой, чтобы выиграть время и прийти быстрее!..

Эмили-Габриель, и вправду, вспомнила, как они пробирались по Парижу сквозь огромную груду повозок с людьми, все кричали одновременно: «Дорогу! Дорогу!» — а возница прокладывал путь с помощью хлыста, которым свирепо охаживал вздыбленные лошадиные бока.

— Это правда, Тетя, — сказала она, — я видела мир, и нисколько о нем не жалею.

— Просто вы здесь счастливы. Тут все устроено так, чтобы не стеснять нас. У монахинь все размерено, две из них не могут столкнуться друг с другом нос к носу, они всегда идут одна за другой, и куда бы они ни шли, они входят лишь тогда, когда другие уже вышли оттуда, так что мы не двигаемся, а словно вытекаем, как спокойная река, впадающая в море.

— Да, я заметила, Тетя, прежде чем подойти к столу, они вращаются по ходу часовой стрелки и точно так же выходят.

— Это еще одно из правил нашей тети Розамунды. Так происходит и во время бала, когда мы ритмично вращаемся, образуя восхитительные фигуры, которые то раскрываются, то сворачиваются, подобно дышащим цветам. А представьте себе, как это будет выглядеть, когда столько женщин, собравшихся в одном зале, начнут двигаться кто во что горазд, каждая повинуясь собственному капризу.

— Это как если в хоре, — добавила Эмили-Габриель, — все монахини стали бы одновременно петь каждая свое. Вот была бы какофония! Но, к счастью, их слившиеся воедино голоса образуют пленительную музыку, которая достигает небес. Наверное, поэтому, Тетя, они все носят одинаковую одежду?

— Да, Дочь моя, они не должны отличаться одна от другой, все они равны перед Господом. А представьте себе, если бы они были все разные: то толстые, как башни, то белокурые, как солома, то черноволосые, как уголь — как бы это отвлекало наш взгляд… А ведь меня, — добавила она, понизив голос, — МЕНЯ раздражают даже облака на небе! Я, подняв голову, думаю об их чудовищных очертаниях и о буре, что несут они в себе, между тем как за ними, проплывающими одно за другим, всегда чистое и ровное небо!

— Но, Тетя, в этой величественной гармонии нашего монастыря только мы с вами и не похожи на всех.

— Зато мы похожи друг на друга. И потом, это преимущество нашего с вами положения здесь: король в своем королевстве отличается от любого из своих подданных, а Бог в небесах — от любого из своих созданий. Мне представляется, что мы застали как раз тот момент, когда Бог прогнал людей, поручив их земле, в то время как для себя Он приберег Рай. Так чего же стоят слезы какой-то девицы, которая сожалеет о том, что никогда больше не увидит своей улицы! Даже перед вратами Рая душа ее, должно быть, остановится в нерешительности, перед тем как войти, и, поверьте мне, когда настанет великий день, великая ночь, она — да смилуется Господь над ее душой! — так ничего и не поймет.

Какая разница, продолжается ли мир по ту сторону ворот, ведь мы сохранили свои сокровища, мы здесь в ожидании Апокалипсиса, подобно Ною, который, в ожидании Потопа, построил Ковчег, чтобы спасти животных.