Александр Дюма - Кавказ

• Название: Кавказ
• Автор: Александр Дюма
• Издательство: Мерани
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1988

В 1858–59 годах А. Дюма путешествовал по России. Три месяца он провел на Кавказе. В апреле 1859 года в Париже вышли три тома его впечатлений от поездки на Кавказ. В 1861 году в сокращенном виде «Кавказ» был издан на русском языке.

Нынешнее издание, несмотря на незначительные купюры, — самое полное издание «Кавказа» в нашей стране.

Перевод с французского П. Н. Роборовского, литературная обработка, перевод недостающих частей, вступительная статья, послесловие, примечания и комментарии М. И. Буянова, редактор — доктор филологических наук, профессор Т. П. Буачидзе.

---

Я не велел называть мое имя, чтобы не потревожить князя в такой поздний час.

Ямщик возвратился с княжеским нукером, который не спал и был одет, как исправный часовой. На нем был полный костюм с шашкой, кинжалом и пистолетом. Увидя наши ружья, он спросил, заряжены ли они и чем; мы отвечали, что два ружья заряжены крупной дробью, а три — пулями. Этот ответ доставил ему нескрываемое удовольствие.

— Хорошо, хорошо, — сказал он, повторяя несколько раз.

Я поклонился в знак согласия, не имея никакой причины противоречить этому доброму человеку, который в ту самую минуту, как мой желудок доложил о себе, спросил меня, не нуждаемся ли мы в чем-нибудь.

Три голоса разом ответили утвердительно.

Нукер вышел, чтобы принести поужинать — мы же тем временем занялись осмотром нашего нового жилища.

Оно состояло из пяти или шести комнат; но не было мебели, кроме трех досок на каких-то двух подставках. Зато оно имело архитектурное украшение, о существовании которого в свое время сообщил мне г-н Дондуков-Корсаков, рассказав историю доктора, по возвращении из госпиталя наносившего визиты нишам и бравшего из каждой по стакану пуншу. К несчастью, на этот раз ни одна из ниш не была снабжена этим атрибутом.

За неимением стульев мы сели на постель и стали ждать.

Слуга, или точнее нукер (между этими названиями есть большая разница) вошел с блюдами копченой рыбы и мяса, с вином и водкой. Дрожа от стужи, мы начали есть. Тем временем в печку подкладывались дрова, которые, однако, отказывались гореть, потому что были наколоты в тот же день. Но и это препятствие, как и всякое другое, было преодолено.

Неизбежный самовар также кипел и со своей стороны помогал согревать дом.

Словом, эти пустые и безжизненные комнаты постепенно одушевлялись и населялись.

Чай — это горячая жидкость, которую безжалостно глотают в России, — чай, которому, кажется, суждено вводить свою теплоту в окоченелые члены северных народов, придя с востока через пустыни только с этой целью, явно содействовал нашему физическому и нравственному оживлению, и мы то и дело начали произносить: «А! а! э! э!» и тому подобные восклицания, служащие внешним доказательством того, что человек начинает входить в спокойное и радостное расположение духа, оканчивающееся следующей фразой, произнесенной довольным тоном:

— Ах, как хорошо!

Все шло как нельзя лучше; разойдясь по комнатам, мы нашли войлоки на постелях и свечи в нишах, между тем как из печей разливалась приятная и нежная теплота по всему дому. Теперь мы вспомнили, что, едучи в темноте, заметили дома с огромными садами, обсаженные великолепными деревьями улицы, воды, текущие в разных направлениях с приятным шумом, свойственным природным каскадам.

— А ведь Нуха, должно быть, хорошая сторонка? — дерзнул я сказать.

— Да, летом, — отвечал Муане.

Я привык к его ответам. Это было проявление его зябкого характера, — чтобы лучше выразить свою мысль я хочу применить этот эпитет, чисто физический, к предмету чисто нравственному — зябкий характер Муане на все мои похвалы пройденным нами местностям отзывался возражением. Правда, он говорил как пейзажист, и в этой постоянной жалобе, выражаемой им со времени приезда его в Петербург и притом извинительной, — если только она имела нужду в извинении, вследствие трех или четырех приступов лихорадки, — слышалось столько же сожаления, относящегося к недостатку зелени сколько беспокойства, причиняемого ему холодом.

В отношении нас была проявлена максимальная забота, какую только может оказать гостеприимство при посещении, столь неожиданном и позднем, как наш визит.

Нукер вошел в нашу комнату и спросил, довольны ли мы своим положением.

— Совершенно довольны, — отвечал я, — мы здесь как во дворце Махмуд-бека.

— Недостает только баядерки, — ухмыльнулся Муане.

Нукер просил объяснить слова француза. Калино повторил ему их по-русски.

— Сейчас, — отвечал нукер и вышел.

Мы не обратили внимания на этот лаконизм, который на русском языке и преимущественно на Кавказе сделался эхом всякого вопроса.

После ухода нукера мы стали готовиться ко сну: Муане и Калино заняли большую комнату, а я самую маленькую. Луна только что начинала подниматься, и лучи ее глянули в мои окна. Вокруг всего дома был большой балкон, и я вышел, чтобы полюбоваться пейзажем. К моему великому удовольствию, первый поразивший меня предмет был часовой, прохаживавшийся под нашими окнами. Он не мог быть поставлен для охраны наших вещей, потому что все они были внесены в дом, — ни для оказания почести моему чину, ибо в Нухе еще никто не видал моей подорожной, в которой, как изволите помнить, значится мое генеральское звание.

Неужели я был арестован и уже нахожусь в плену, не зная даже за что?

Это предположение было менее вероятно, нежели все прочие. Так как это было единственное беспокойство, да и оно не было вероятным, то я вошел в комнату, лег и, погасив свечу, заснул крепким сном. Я спал минут десять или, может быть, с четверть часа, как вдруг моя дверь растворилась; шум, как бы он легок ни был, тотчас разбудил меня. Я посмотрел в ту сторону, откуда доносился шум, и увидел нукера со свечой в руке и с женщиной под большим татарским покрывалом, глаза которой блистали как два черных алмаза.

— Баядерка! — произнес нукер.

Сначала я решительно не понял, в чем дело.

— Баядерка, — повторил он, — баядерка!

Тут только я вспомнил шутку Муане и лаконичный ответ нукера. Он принял ее за серьезное требование и привел к нам скорее, чем обещало знаменитое «сейчас», единственный предмет, которого нам недоставало, чтобы вообразить себя во дворце Махмуд-бека или в мусульманском раю.

Я не требовал баядерки, значит, не имел никакого права на нее. Я поблагодарил нукера и изо всех сил закричал:

— Кто желает баядерку?

— Я! — отозвался Калино.

— Отворите дверь и бросайтесь в объятья.

Дверь напротив растворилась, а моя затворилась. Я снова повернулся к стене и заснул.

В первом часу ночи я был разбужен криком петуха. Не было б ничего удивительного если бы пение раздалось у самых моих ушей; тогда я мог бы подумать, что петух сидел в нише, к которой прислонялось изголовье моей постели. Или нукер, возымевший идею впустить баядерку в мою комнату, не забыл выпустить из нее петуха, который, видя пустое жилище, водворился в нем, и я уже думал, каким бы образом мне выжить беспокойного соседа; но сколько можно было разглядеть при свете луны, комната была совершенно пуста. Если бы в моей комнате были шкафы вместо ниш, я подумал бы, что тот или другой из моих товарищей возложили на меня поручение запереть петуха в один из шкафов; но и тут предположение было еще невероятнее моего воображаемого ареста.

В эту минуту вновь послышалось пение и повторилось несколько раз все дальше и дальше, пока наконец пропало где-то вдали. Крик был снаружи, но очень близко от моего окна. Не часовой ли выражал таким образом точность, с которой он выполнял обязанность стража? И эти отзывные не были ли ответом сотоварищей его, которые, как дети природы, признавая петуха символом бдительности, выражали свою бдительность петушьим пением? Каждое из предположений казалось мне все менее вероятным.

Я погрузился в грезы. Есть некоторые минуты, некое душевное состояние, когда ничего не представляется в истинном свете; я был в подобном расположении духа. В одну из таких минут я решился вникнуть в вопрос поглубже и, соскочив с постели, в платье, — сон в полном костюме имеет по крайней мере ту выгоду, что не отнимает у движений самопроизвольности, — вышел на балкон.

Часовой, завернувшись в бурку и нахлобучив папаху до подбородка, прислонился к дереву и, казалось, вовсе не был расположен подражать пению петуха. К тому же, это пение послышалось под самым моим изголовьем. Я поднял глаза на дерево, возвышавшееся над домом, и тут сразу же раскрылась вся тайна.

Певец — превосходный бас, спал или, лучше сказать, бодрствовал, усевшись на дерево со всем своим гаремом. Курятники не были еще изобретены в Нухе. Каждый петух выбирает себе одно из деревьев, окружающих дома, располагается там со своими курицами на ночь и спускается оттуда только утром. Уж не читали ли они басню Лафонтена «Лиса и виноград» и поэтому заняли место винограда, чтобы самим стать зелеными?

Нухинские жители привыкли к этому пению, которое разбудило меня, точно так же, как жители предместья Сен-Дени и улицы Сен-Мартен привыкли к шуму экипажей и нисколько на них не реагируют.

Я снова лег, решив подражать последним. Не знаю, приписать ли это моей решительности, но я уже больше не слыхал пения петуха, или, по крайней мере, пение его слышалось мне лишь во сне.

Уже было светло, когда я открыл глаза и от удивления мгновенно поднялся на ноги — поблизости было много воды. Начиная от Москвы, спальные комнаты питают большую антипатию к этой жидкости. Отсутствие воды и борьба, которую я каждый день вынужден был начинать, продолжать и вести до конца, чтобы добыть воды от Москвы до Поти, за исключением нескольких домов, составляли мою главную заботу и приводили меня в большое утомление и постоянное отчаяние. Я несколько раз возвращусь еще к этому предмету, ибо всячески стараюсь предостеречь моих читателей на случай, если придет им охота совершить путешествие, подобное моему, относительно некоторых потребностей нашей цивилизации, совершенно неизвестных в России, за исключением разве больших городов.