Герберт Уэллс - Борьба миров (без указания переводчика)

• Название: Борьба миров (без указания переводчика)
• Автор: Герберт Уэллс
• Издательство: Государственное издательство детской литературы Наркомпроса РСФСР
• Жанр: Научная Фантастика
• Год: 1945

К концу 19 века большинство астрономов всей Земли склонялись к мнению, что на Марсе могут существовать не более чем примитивные формы жизни. Но, однажды, на Марсе стали происходить яркие вспышки и к Земле устремились потоки огня, которые были не чем иным, как космическими капсулами, нацеленными на территорию Британии. Теперь землянам предстоит на собственной шкуре убедиться в уровне развития марсиан. А Земля может получить незавидный статус колонизированной планеты.

Примечание:

Переводы дореволюционные и советского времени выполнены с большими сокращениями.

Наиболее выверенный и адекватный перевод принадлежит В.Т.Бабенко.

Обложка и форзац Н. Полозова. В издании так же использованы старые иллюстрации бельгийского художника Альвэм-Коррэа.

---

Безумная решимость овладела мной: пусть смерть, только бы избавиться от этого ужаса! Передо мной открывалась возможность избежать всяких хлопот, связанных с самоубийством. Я бесстрашно направился прямо к титану. Подойдя ближе, я увидел в мерцании рассвета целую стаю черных птиц, кружившихся над колпаком марсианина. Сердце у меня заколотилось, и я побежал напрямик. Я угодил в заросли красной травы, покрывавшей террасу Сент-Эдмонд (пришлось перейти вброд через поток воды, бивший из водопровода на Альберт-род и достигавший мне до

Дома стали казаться призраками, глядящими на меня тысячью очей.

груди), и очутился на противоположной стороне как раз перед восходом солнца. Огромные груды земли были нагромождены вокруг гребня холма, превращенного в исполинский редут; то было последнее и самое большое укрепление, построенное марсианами, и оттуда поднимался к небу легкий дымок. По гребню холма быстро пробежала собака и скрылась. Мысль, промелькнувшая в моем уме, становилась похожей на истину, становилась правдоподобной. Я уже не испытывал страха и только весь дрожал от лихорадочного возбуждения, взбегая вверх по холму к неподвижному чудовищу. Из-под колпака свисали дряблые бурые лоскутья. Их клевали и рвали голодные птицы.

В следующий миг я уже вскарабкался на земляной вал и стоял на его гребне. Внутренность редута находилась по до мной. То было обширное пространство с разбросанными здесь и там гигантскими машинами, огромными грудами материалов и причудливыми навесами. И на всем этом пространстве — одни на опрокинутых боевых треножниках, другие — на неподвижных отныне многоруких машинах, а третьи — числом не менее дюжины — прямо на земле, окоченелые, безмолвные и сложенные в ряд, — валялись марсиане, мертвые, убитые болезнетворными бактериями, к борьбе с которыми их организм не был подготовлен; убитые, как была убита красная трава; убитые ничтожнейшими из земных тварей, после того как человек исчерпал все известные ему средства обороны.

Итак, случилось то, что я и многие другие люди могли бы предвидеть, если бы ужас и скорбь не ослепили нашего разума. Эти зародыши болезней брали дань с человечества с самого начала времен; брали дань с наших доисторических предков с тех самых пор, как жизнь началась на земле. Лишь благодаря естественному отбору существа нашей породы выработали в себе способность к сопротивлению. Ни одной бактерии мы не уступаем без упорной борьбы, а многим бактериям, например тем, которые порождают гниение трупов, живой человеческий организм недоступен. Но на Марсе нет бактерий, и, как только завоеватели с этой планеты явились на Землю, начали пить и есть, наши микроскопические союзники принялись за работу, готовя им гибель. Когда я увидел марсиан, они уже были осуждены на смерть, медленно умирали и разлагались еще при жизни. Это было неизбежно. Заплатив биллионами жизней, человек купил себе право первородства, и это право принадлежит ему, вопреки всем пришельцам. Оно осталось бы за ним, будь марсиане даже в десять раз более могущественны. Ибо люди живут и умирают не напрасно.

На дне ямы в разных положениях валялись мертвые марсиане.

Марсиан было всего около пятидесяти. Они валялись в своей огромной могиле, которую сами для себя вырыли, застигнутые смертью, которая должна была им казаться неразрешимой загадкой. В то время смерть их была непонятна и для меня. Я видел только, что эти чудовища, наводившие такой ужас на людей, мертвы. На минуту мне показалось, что снова повторилось поражение Сеннахерима, что ангел смерти поразил их всех в одну ночь.[12]

Я стоял, глядя в яму, и сердце у меня билось от радости, когда восходящее солнце озарило окружавший меня мир своими лучами. Яма оставалась в тени; мощные машины, такие громадные, сложные и удивительные, неземные даже по своей форме, поднимались, точно заколдованные, из сумрака навстречу свету. Целая стая собак дралась над трупами, сгрудившимися в глубине подо мною. Поперек ямы, в дальнем конце ее, лежала большая и плоская летательная машина диковинного вида, с которой марсиане производили опыты в нашей более плотной атмосфере, когда зараза и смерть помешали им. Смерть явилась как раз вовремя. При звуках голодного карканья я глядел на громадный боевой треножник, который никогда больше не примет участия ни в одной битве, на разорванные красные куски мяса, которые свисали с перевернутого сиденья над вершиной Примрозского холма.

Я повернулся и взглянул вниз на склон холма — туда, где под стаей кружащихся птиц стояли другие два марсианина, свидетелем смерти которых я был накануне вечером. Один из них скончался как раз в ту минуту, когда он призывал своих товарищей; может быть он умер последним, и голос его продолжал звучать до тех пор, пока не остановился механизм. В лучах восходящего солнца блестели безвредные теперь гигантские треножники из сверкающего металла…

Вокруг меня, чудом спасенный от уничтожения, расстилался великий отец городов. Тот, кто видел Лондон только под завесою дыма, едва ли сможет представить себе обнаженную красоту этой безмолвной пустыни домов.

К востоку, над почерневшими развалинами Альбертинской террасы и сломанным церковным шпилем, солнце сияло на чистом небе. Кое-где среди необозримой пустыни кровель какой-нибудь обломок стекла отражал луч и сверкал ослепительным блеском. Солнце сообщало таинственную прелесть даже круглым винным складам у станции Чок-Фарм; рельсы, некогда черные, теперь тянулись красными лентами, так как они успели заржаветь за две недели бездействия. К северу простирались Кильберн и Хемпстед — сплошная синеватая масса домов; на западе гигантский город был подернут туманной дымкой; на юге, за становищем, в лучах солнца, уменьшенные расстоянием, но ясно видимые, поднимались зеленые волны Риджентс-парка, Ленгхем-отель, купол Альберт-холла, Королевский институт и громадные здания на Бромптон-род, а вдалеке уже неясно

Странные формы громадных машин рисовались перед глазами.

обрисовывались зубчатые развалины Вестминстера. Еще дальше в голубой дали виднелись холмы Серрея и блестели, как два серебряных шеста, башни Хрустального дворца. Темным пятном на фоне восхода выделялся купол св. Павла; я заметил, что на западной стороне его зияла большая пробоина.

Я стоял и смотрел на это море домов, фабрик, церквей, тихих и покинутых; я думал о тех надеждах и усилиях, о тех бесчисленных жизнях, которые были потрачены на постройку этой человеческой твердыни, и о нависшем над нею близком и безжалостном разрушении. Когда я понял, что мрак отхлынул прочь, что люди снова могут жить на этих улицах, что мой родной громадный мертвый город оживет снова и обретет свою прежнюю мощь, я едва не заплакал от умиления.

Болезнь миновала. С сегодняшнего дня начинается выздоровление. Оставшиеся в живых люди, бродившие по стране без руководителей, без законов, без пищи, как стадо без пастуха, и тысячи тех, которые отплыли за море, начнут возвращаться. Пульс жизни, все более и более громкий, снова забьется на пустынных улицах и скверах. Как ни страшен был разгром, разящая рука остановилась. Все эти печальные руины, почерневшие остовы домов, мрачно возвышающиеся на залитых солнцем холмах, скоро огласятся стуком молотков. Один год, думал я, один только год…

И тут, как ошеломляющий удар, вспыхнула мысль о себе, о жене, о прежней счастливой, полной надежд жизни, которая не возвратится никогда.

IX Обломки крушения

Теперь я должен сообщить одну из самых странных подробностей всей моей истории. Впрочем, может быть, в ней нет ничего особенно странного. Я помню ясно, живо, отчетливо все, что я делал в этот день до того момента, когда я со слезами на глазах стоял на вершине Примрозского холма. Остальное я забыл…

Я ничего не знаю о том, что произошло в течение последующих трех дней. После мне говорили, что не я первый обнаружил гибель марсиан, что несколько таких же, как я, скитальцев узнало о ней еще раньше, среди ночи. Первый очевидец отправился в Сент-Мартинс-Ле-Гран и, пока я сидел в извозчичьей будке, умудрился протелеграфировать в Париж. Оттуда радостная весть облетела весь мир; тысячи оцепеневших от ужаса городов мгновенно осветились яркими огнями иллюминаций. Когда я стоял на краю ямы, о гибели марсиан было уже известно в Дублине, Эдинбурге, Манчестре, Бирмингаме. Люди, плакавшие и вопившие от радости, заставляли идущие к северу поезда сворачивать обратно к Лондону. Церковные колокола, безмолвствовавшие две недели подряд, трезвонили по всей Англии. Люди на велосипедах, исхудалые, нечесаные, носились по всем проселочным дорогам, сообщая о нежданном спасении. А продовольствие? Через Ламанш, по Ирландскому морю, через Атлантический океан к нам спешили на помощь корабли, нагруженные зерном, хлебом и мясом. Казалось, все суда мира стремились к Лондону в эти дни. Но обо всем этом у меня не сохранилось никакого воспоминания. Я не выдержал, и мой разум помутился. Очнулся я в доме каких-то добрых людей, которые подобрали меня на третий день. Я скитался, плакал и бредил на улицах Сент-Джонс-Вуда. Они рассказывали мне, что я нараспев выкрикивал бессмысленные слова: «Последний человек, оставшийся в живых, ура! Последний человек, оставшийся в живых».