Майя Данини - Ладожский лед

• Название: Ладожский лед
• Автор: Майя Данини
• Издательство: Советский писатель
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1983

Новая книга ленинградской писательницы Майи Данини включает произведения, относящиеся к жанру лирической прозы. Нравственная чистота общения людей с природой — основная тема многих ее произведений. О ком бы она ни писала — об ученом, хирурге, полярнике, ладожском рыбаке или о себе самой, — в ее произведениях неизменно звучит камертон детства. По нему писательница как бы проверяет и ценность, и талантливость, и нравственность своих героев.

---

Не знаю, сколько тонн динамита или еще какой-то там взрывчатки заложили в дома, но когда их взрывали, наш дом по соседству повело, он шатнулся, а тот старый маленький дом распался — на кубики, только эти кубики были по три кубометра объемом, они никак не поддавались больше разрушению, так и были — огромными кубиками, которые приходилось грузить на платформы и увозить куда-то за город. Кирпичей отдельных не было. Я смотрела на это и думала, что старые мастера, которые строили такие вот дома, подобные тому дворцу на Фонтанке, будто предполагали, что их руки когда-то сохранят жизнь многим людям. Если бы они строили поспешно и как попало — сколько людей бы погибло тогда под развалинами, но они не погибли — живут себе кто где. Например, строгая сестра, похожая на Наташу Ростову, действительно Наташа, стала хирургом, живет в Ленинграде и по сию пору ходит в белом халате с голой спиной, наверно, до сих пор она все еще хороша собой, как тогда, и так же строга.

Глава двадцать седьмая ЯДОМИТЕЛЬ ЦНИГРИ

С трех лет слышала разговоры в доме тети Мани и у себя:

— Доклад в ЦНИГРИ…

— Иду на доклад…

— Ртутные выпрямители…

— Механика грунтов…

— Деформация балки…

И повторяла про себя:

— Механика ЦНИГРИ, балка доклада, выпрямители доклада, иду на грунт…

Отлично знала, что все перевираю, в голове отпечатались навек устойчивые словосочетания, такие, как механика грунтов и ртутные выпрямители, но так однообразно звучали эти слова, которые для меня ничего не значили, вызывали только образы тетки Ирины или дедов. Механика грунтов была для меня мягкой, как влажная земля, а ртутные выпрямители казались градусником или даже скорее разбитым градусником и капельками ртути. Только что разбила градусник и катаю ртуть по одеялу — знаю, что нельзя поймать эту ртуть руками, она ускользает. Могу повторять: «Ах ты выпрямитель несчастный!» Предчувствую всякие нарекания по поводу разбитого градусника и этой ртути, которую не взять, да и нельзя брать в руки. Знаю, что она вредная, очень плохо может быть, если ее проглотишь, даже можешь умереть. Ртуть — это яд. Выпрямитель яда, ядомитель ЦНИГРИ. Что-то было томительное в этих многозначительных словах, для меня ничего не значивших, тем не менее — томительное, может быть, утомительное.

Всякие слова любила выворачивать наизнанку, переиначивать, выдумывать. Играла ими, как с кубиками, переставляя так и этак. Слышала, как говорят о пьесе «Судья в ловушке», слышала название книжки — «Судьба Милены», тут же говорила: «Судьба Милены в ловушке».

— Вы идете смотреть эту судьбу в ловушке?

Такие мои словечки повторяли, передавали, я этим гордилась необыкновенно, но знала, что эту гордость надо скрывать от всех, делать вид, что ничего не понимаешь, что сказала свое слово так, случайно и ничуть не жаждешь похвал, а то непременно тебе прочтут нотацию о том, что нельзя восхищаться собой, нельзя искать успеха.

Технические и научные термины застряли у меня в ушах с детства, но не заинтересовали меня, наоборот, чем больше я погружалась в чертежи — деду для книги вычерчивали с братьями рисунки, — тем больше не хотела иметь с техникой никакого дела. Все понимала — как полезно, нужно, прекрасно, но — не хотела, зато рано начала чувствовать, как давит все это рациональное, умное, полезное на меня — нерациональную, бесполезную, как они все не понимают моей пользы, моего умения, моего знания. Чтобы защититься от них, нападала сама.

— Вы все делаете от противного! — говорила я брату или деду, имея в виду теорему, которую доказывают от противного. — Вы все делаете от неприятия, то есть — от неверия, а я делаю все от доверия, от веры, вот и разница.

Они понимали это по-своему. Сердились. Говорили:

— В чем же разница?

— В доверии.

— В легковерии?

— Пусть так.

— Нет большего греха, чем легковерие, оно похоже на глупость.

— Нет большего греха, чем недоверие.

— Это из другой оперы.

— Так не говорят! Это страшно примитивно говорить «из другой оперы».

— Но все-таки это не одно и то же — недоверие и доказательство от противного. Ты все путаешь, и нарочно путаешь. Тебе лишь бы устроить каламбур.

И это была правда. Мне нравился каламбур больше, чем всякое измышление, всякое доказательство, мне нравился спор, нравилось остаться в выигрыше, даже если я не выигрывала в смысле, а только в том внешнем рисунке спора, то есть мне уступали не по существу спора, а потому, что я все запутывала и без умысла и не без умысла, запутывала, чтобы выпутаться.

Виктор говорил:

— Она спорит, чтобы переспорить.

Именно это он не любил, именно это и не нравилось ему, сердило и заставляло думать.

Ссорились из-за споров без конца, даже плакали, жаловались друг на друга тетке, чтобы в один прекрасный день — через двадцать пять лет — понять, что нисколько не сердились, а только радовались тому, что было это желание спорить.

И спорить стало не о чем. Они делали то, что им было понятно, приятно, легко, я делала то, что я могла. Их логика принадлежала им, мне — моя. Она казалась им такой нелогичной, как если бы я пыталась писать ушами, а слушать музыку руками. Но был смысл даже в том, чтобы слушать музыку руками. Был смысл в том, в чем совсем не было смысла, в этом самом ядомителе ЦНИГРИ, и когда в институте на занятиях русским мне дали фразу для синтаксического анализа: колома болдонула бокла или что-то в этом роде, я была так счастлива, как если бы мне сказали, что отныне я — единственная — права. Я готова была тут же побежать к моим оппонентам и дать им эту фразу как лучшее из доказательств моей правоты, но не к кому было уже бежать: дед умер, брат занимался своими делами, его было не найти, остальные мои дядюшки — кто спорил со мной — давно смирились с моим упорством. И я, торжествуя, анализировала: колома — подлежащее, болдонула — сказуемое, бокла — дополнение.

Глава двадцать восьмая БРАТЬЯ

Милые мои братья и все, все, все, кто жив и здоров, бранит меня, что я не прихожу вовремя в гости, не звоню и не пишу, не сердитесь, я сама так часто удивляюсь — почему я не прихожу, почему мы так редко видимся, особенно с братьями. Говорите, что виновата я, что я, вослед маме, не соблюдаю ритуалов, не соблюдаю всех церемоний. Вы и по сей день видитесь часто, а я в своем отдалении от вас, может быть, ощущаю ностальгию, которая и заставила меня писать о вас? Во всяком случае, не простое желание вспомнить детство или рассказать о знаменитых дедах.

Собственно, знаменит был только один дед, о котором я еще не говорила, который однажды стал знаменитым, да так и остался на всю жизнь, а рядом с ним стали упоминать и других и называть всю фамилию династией. Это часто случается: кто раз стал знаменитым, тому уж не сойти с этой стези. Дед, может быть, и не хотел бы вовсе, чтобы его именем называли институт, а уж назвали, он, может быть, вообще хотел бы вдруг из электрика превратиться в конструктора велосипедов, а нельзя. Если он сконструирует велосипед, маленький, из самоката, скажут, что это его причуда, даже могут снять кадр для хроники — он на своем велосипеде, но никогда не дадут ему возможности заниматься своим велосипедом так, как ему этого хотелось бы.

Но дед давно умер, хотя этот кадр — он на маленьком своем велосипеде — можно иногда встретить в кино: едет дед, веселый, седой, бородатый, на маленьком велосипеде, едет и машет рукой, бородой, улыбается, бурно объясняет кому-то, как удобно ездить на таких велосипедах, как они нужны. Он был живой очень человек, совсем не торжественный, как это можно было бы от него ожидать. Жил он долго, и до сих пор странно, что он не появится вдруг в лектории и не начнет читать лекции, скажем, о необходимости купаться в проруби, хотя сам он и не купался никогда в проруби, и не помню, чтобы кто-то из родственников купался, а дед мог вдруг согласиться читать такие лекции так просто: сам прочел недавно и сразу поверил, что это великолепно — купаться в проруби зимой…

Его непосредственность, к сожалению, не передалась его сыновьям и не очень — нам, но зато некоторые люди вспоминают его так:

— А, он прекрасно ездил на велосипеде, помню, помню, как же!

— Да он не прекрасно ездил на велосипеде, а просто демонстрировал свою модель.

— Да, да, на своей модели прекрасно ездил…

Так странно совмещаются случайные кадры кино с тем, что люди помнят в самом деле.

Недавно на улице встретила двоюродного брата с дочерью и страшно обрадовалась, глядя на них. Оба эти лица — его и дочери — мгновенно соединились у меня в одно, смешались, и казалось, что я говорю не со взрослым дядей, огромного роста, а с ним — тем маленьким, у которого круглые щеки и толстые губы, они вот-вот вытянутся от обиды, а слезы покатятся по носу, когда он будет стараться скрыть их от нас и опустит голову. Мы были погодками, и тот, кого я встретила, — младше всех. Как часто он своими обидами, слезами держал нас в страхе, донимал нас настырными приставаниями — пойти туда-то с ним, дать ему то-то, рассказать ему что-то, выслушать его, отдать. Вечно он обижал сам и обижался, всегда спорил, терпеть не мог чего-то не знать. Так, он выучил сам Киселева и знал алгебру — наш учебник — еще в третьем классе, но великим математиком не стал, хотя окончил, конечно, институт и аспирантуру.