Марк Криницкий - Три романа о любви

• Название: Три романа о любви
• Автор: Марк Криницкий
• Издательство: «ГЕЛЕОС»
• Жанр: Любовные романы
• Год: 2004
• ISBN: 5-8189-0264-1

Творчество известного русского писателя Марка Криницкого (1874–1952), одного из лучших мастеров Серебряного века, посвящено исследованию таинственной женской души.

«Маскарад чувства» — рассказ о наивной «хитрости» женщин, столкнувшихся с обманом в любви, с ревностью и запретной страстью. Как иначе скрыть свою тайну, если не за вуалью легкой улыбки. Случайные связи, тайные свидания — горькое забытье в сумраке роковых страстей.

Любовная страсть нередко завязывает невообразимые, огненные и смертельные узы. Что заставляет мужчину предпочесть одну женщину другой? Что вынуждает женщину искать наслаждение в лесбийской любви? Ответы на эти сакраментальные вопросы — в романе «Случайная женщина».

«Двух вещей хочет настоящий мужчина: опасности и игры. Поэтому хочет он женщины как самой опасной игрушки», — писал Фридрих Ницше. Может ли быть уверена женщина, что после страстного свидания она не станет игрушкой в руках любовника? Кем они приходятся друг другу: властителями, рабами, палачами, жертвами? Роман «Женщина в лиловом» отвечает на эти вечные для всех вопросы.

Комментарии и научное редактирование текста романа «Женщина в лиловом» Михайловой М.В.

Агентство CIP РГБ

---

— Подлая лгунья!

Но она предпочла удержаться, сухо с ней простившись.

— А, моя милая, погоди. Сама когда-нибудь узнаешь, какие это цацы мужчины. Да, он из меня сделал проститутку, потому что он развратник, нимфоман… Прощай, моя прелесть. Я надеюсь, что у тебя все еще наладится.

Лида с отвращением позволила ей к себе приложиться.

В гостиной она натолкнулась на Сергея Павловича.

— Попросите эту женщину, чтобы она не таскала у меня в мое отсутствие моих духов, — закричал он с отчаянием Лиде.

— Что? — грозно спросила Клавдия. — Вот тебе.

Ее полная ручка мелькнула, послышался отвратительный звук пощечины.

Последнее, что осталось в памяти Лиды, это — круглые, полные ужаса и унижения глаза Сергея Павловича.

Торопливо она одевалась в передней, слыша не разговор, а скорее визг, смешанный с отвратительным хрипом и воем, доносившийся к ней через столовую.

— А, так она вам ставит условия… Мне Лида все сказала… Хочешь, я ее сейчас ворочу? Мерзавец! Подлец!

— Идите, барышня, от греха, — торопила Лиду горничная, — теперь пошли кажный день скандалы. Сама-то хороша. Добро бы еще один офицер ходил, вчерашний, а то сегодня один, завтра другой, послезавтра третий. И не разберешь который. Размазня наш барин, а то бы такую ей знатную оказал выволочку. Право. Помогла бы, кажись, сама. Да я уйду от них завтра. И барин тоже хорош: как в передней, так тебя и хватает. Ну, да известно, мужчина. Все они хороши до первого раза, а там, как попадешь к ним в кабалу… Тьфу!

Лида выбежала на лестницу.

XX

Отца она застала за письменным столом. Он делал вид, что ничего не произошло.

Но он плохо спал. Лицо у него было красное и волосы взъерошены.

— Ты могла бы известить меня с вечера, где ты ночуешь, — сказал он, сдерживаясь.

Она поцеловала его в щеку. Он вызывал в ней болезненную жалость.

— Прости, — сказала она, — и за вчерашнее тоже… И, вообще, за все.

Он внимательно посмотрел.

— Ты… что? Какая-то такая…

Она насторожилась. Ее испугало, что отец начнет расспрашивать. Сдерживая тоску и боль, она улыбалась.

Он тоже улыбнулся, но улыбка была обидчивая, напряженная. Он еще не забыл вчерашнего и вряд ли мог забыть.

Потупившись, он сказал:

— Я сознаюсь, что, может быть, вчера погорячился.

Он говорил не то, что думал. У нее навернулись слезы. Она знала, что ему было не легко себя переломить.

— Нет, нет, — сказала она, вставая и отвернувшись, — ты, вероятно, был прав. Во всем неправа я одна. Ты меня прости.

Не оборачиваясь, она протянула ему руку. Он коротко сжал ее и оттолкнул.

— Может быть, я должен теперь… как-нибудь…

— Нет, никак… Ничего не нужно…

Боль внезапно выросла. Стало страшно, что она опять здесь, в этих комнатах. Казалось, что Иван только что вышел отсюда.

— Все хорошо, — прибавила она, проглотив слезы и чувствуя холод в груди и в плечах.

Стремительно она ушла к себе и села на стул у окна, где любил сидеть «он».

Больше уже не хотелось себя обманывать. Она его любила.

И было так ясно, что никакого выхода нет. Вспоминались Сергей Павлович и Клавдия, и было ужасно, что и «он», в сущности, таков же, и все таковы.

И ее отец, вероятно, был такой же. Вообще, жизнь — грязь и люди слабы, никуда не годятся.

Было приятно знать, что из жизни есть выход. Она даже не подумала слова: смерть, а просто, что можно и не жить, завтра ее уже не будет. Как хорошо!

И вдруг пришла мысль:

— Но где достать это… яд?

Когда она раньше думала о смерти, то всегда решала принять морфий.

Впрочем, если она решила, то достанет.

Только скорей бы. Морфий может ей прописать любой доктор, например, живущий в соседнем доме, какой-то Виноградов. Раз она решила, то добьется.

Подумала об отце. Ведь у него будет и завтра и послезавтра. Если бы, например, умер он, а она должна была бы жить, как это было бы ужасно!

Но странно: что же она может сделать?

Лида нетерпеливо усмехнулась. Ведь она же не нарочно, а оттого, что иначе нельзя. Он должен это понять. И, в конце концов, ведь ему уже не так долго осталось жить.

Впрочем, может быть, все это и не так, но она просто не может.

Лида выпрямилась и, глядя в окно, постаралась себе представить, что она «может». И тотчас же боль возросла до нестерпимости.

«Я сойду с ума, — подумала она, — это хуже».

Значит, все.

И опять темное чувство куда-то на время спряталось. Надо было спешить.

Она выдвинула ящик письменного стола и аккуратно достала из непочатой коробки листок бумаги и конверт. Почтовая бумага была «со стихами». По странной случайности, на листочке, который взяла она, были стихи Пушкина.

«О, жизни сон! Лети: не жаль тебя! Исчезни в тьме, пустое привиденье».

Она прочла и опять перечла, и в ее черную тоску вплелось радостное ощущение светлого раздумья поэта, пережившего, очевидно, когда-то нечто подобное.

Разве можно было сочинить это «так»? О, милый Пушкин! Не даром она так всегда его любила. Это был ее поэт.

«О, жизни сон! Лети: не жаль тебя».

Да, не жаль. Лида все-таки старалась себя проверить. Может быть, все-таки жаль? Ведь она, в сущности, еще не знает жизни. И разве Иван один?

Да хотя бы и не один, но ведь она — не Клавдия. Очень, может быть, жаль, что это был Иван. Иван казался ей одним, потом стал другим, но она-то себя знает, и другою она уже быть не может и чувств своих сделать другими тоже не может. Она не может сделать так, чтобы его не любить. Изменил он, а не она. Это так ясно.

И потом не все ли равно, если изменил даже Иван, в кого она верила?

«О, жизни сон! Лети: не жаль тебя».

Согнувшись над почтовым листком бумаги, она сидела долго-долго.

Слезы были выплаканы сегодня ночью. А теперь на смену тупой тяжести скорей приходило совершенно особенное светлое настроение.

Сначала ей хотелось написать отцу подробное письмо. Потом она решительно набросала несколько строк:

«Прости, папа. Не стало силы жить. Моя жизнь не удалась. Начинать снова нет сил. Не могу забыть, и нет веры ни в жизнь, ни в людей, ни в себя. Лида».

Она заперла письмо в стол, еще раз мучительно попыталась отдать себе отчет во всем происшедшем и одобрила принятое решение.

XXI

— Морфия? А зачем вам морфий? — спросил доктор, большой, толстый и конфузящийся человек в золотых очках.

Он опустил глаза книзу и противно улыбнулся.

Лида сделала над собой усилие. Ей было противно лгать. Нельзя ли этого было как-нибудь избежать? Но доктор продолжал с оскорбительным видом вычерчивать что-то пером на бумаге. Сила была на его стороне.

— Нам нужно отравить больную собаку, — сказала она.

— Большую?

Он сделался серьезным и скучным. Лоб его наморщился. Он протянул руку за листком бумаги для рецепта, но на полдороге остановился, и глаза его опять сделались подозрительными. Как это отвратительно! Кому какое дело до ее жизни? Лида выбрала самую большую породу.

— Ньюфаундленд.

— Что с ним?

Она сделала невинные глаза. Как легко приучаешься лгать. Теперь она знала, что доктор ей даст рецепт.

— У нее отнялись ноги.

— Вероятно, давали мясо?

Он сочувственно прищурился. Теперь ему хотелось поболтать.

— Да, — сказала она, превозмогая тоску.

Еще несколько минут, и она не выдержит, разрыдается.

— У меня тоже была такая история, — говорил он, и лицо его окончательно проясняется, даже делается веселым. Но вдруг он настораживается и опять подозрительно смотрит, перебегая от ее лица к рукам. Вероятно, он что-нибудь заметил. У нее дрожат пальцы и озноб внутри. Тошно и гадко.

Мило улыбается ему.

— Да, очень неприятно, но смотреть на страдания еще хуже.

— Это вас расстраивает. Можно поручить ветеринару. Хотите, я дам номер телефона?

Глаза бесцветные, испытующие.

— Папа хочет сам. Он только просит двойную дозу.

— Двойную… Что же, можно. Только надо с оставшеюся частью обращаться осторожно. Рецепт на имя вашего отца?

Он быстро написал и отложил бумажку в ее сторону.

— Иногда это бывает симптомом бешенства. Надо остерегаться слюны.

Ему, видимо, было скучно. Пациентов в зале мало.

Она взяла рецепт и стала прощаться. Денег он не взял.

— А, между прочим, барышня… я могу быть спокоен? Тут нет никакого злоупотребления? Мы переживаем такое время. Нельзя быть спокойным. Эти эпидемии самоубийств, то вспыхивающие, то погасающие.

Ему ужасно хочется поговорить.

— Мы, доктора, подлежим известной ответственности. Впрочем, я извиняюсь… Я это так… Ну, ну…

Он мягко и дружески жмет ей руку.

— Жалко собаку? Что вы поделаете? Я сам отравил свою. Только я хлороформом. Ну, ну…