Даниэль Пеннак - Людоедское счастье. Фея карабина

• Название: Людоедское счастье. Фея карабина
• Автор: Даниэль Пеннак
• Издательство: Азбука, Терра
• Жанр: Иронический детектив
• Год: 1997
• ISBN: 5-300-01446-X

Самые невероятные убийства в самых невероятных местах при стечении невероятных обстоятельств, но… в современном Париже, среди разноязыкой парижской толпы, где встречаются люди всех профессий со всех концов света. А в центре повествования козел отпущения грехов современного мира - Бенжамен Малоссен и его семейство. Бестселлер среди французских детективов, занимающий последние годы верхние строчки рейтинговой таблицы.

Второй роман Даниэля Пеннака о приключениях Бенжамена Малоссена и его многочисленного семейства - «Фея Карабина». Профессиональный козел отпущения, Малоссен, как всегда, оказывается замешанным в самых ужасных преступлениях, рискуя дорого поплатиться за чужие злодеяния.

Содержание:

Людоедское счастье

Фея карабина

---

– Так вот он, твой хваленый метод?

– Может быть, вы дочитаете до конца?

Еще минуту Серкер, не говоря ни слова, смотрел на Пастора, потом опять погрузился в чтение. Юный инспектор, на лицо которого постепенно возвращались краски, вежливо и неторопливо допивал пиво. На странице номер три Серкер снова поднял глаза. На лице у него было выражение, которое Пастор часто наблюдал у других верзил: тупое недоумение.

– Что это еще за история с мэрией?

– По словам Бен Тайеба, амфетамины, которые он держал в руках во время ареста, на самом деле были вручены муниципальной медсестрой какому–то старику при награждении памятным знаком.

– Ладно, Пастор. И что, я, по–твоему, должен все это проглотить и запить водичкой?

– Решайте сами. Но факт тот, что Бен Тайеб специализируется не на наркотиках.

Теперь Серкер по–иному смотрел на Пастора. Аннелиз вырастил у себя волчонка, еще немного, и тот сожрет контору целиком. Он уже поучает.

– Ну и на чем он специализируется, этот Бен Тайеб?

– На игорном бизнесе. Ему принадлежат все лотереи от Бельвиля до Гут–д'Ор. Если вы хотите его на чем–то поймать, то только на этом. Имена его основных помощников я пометил на странице четыре. Его заместитель – толстый рыжий парень по кличке Симон–Араб. Ему, в свою очередь, подчиняется высокий негр – Длинный Мосси. В тот вечер, когда убили Ванини, Араб и Бен Тайеб снимали выручку в районе Пер–Лашез. На обратном пути они стали свидетелями убийства. Они стояли на тротуаре напротив.

– Удивительное совпадение.

– Да. К тому же оно лишает Бен Тайеба алиби.

Серкер насторожился. Уж не подарок ли последняя фраза? Может быть, намек? Этот воспитанный парнишка опять ему нравился. Надо бы как–нибудь сманить его от Аннелиза.

Серкер немного помолчал, потом спросил:

– Хочешь знать, что я лично обо всем этом думаю?

– Конечно.

– Во–первых, вот что я тебе скажу. Хороший ты сыщик, Пастор. Далеко пойдешь.

– Спасибо.

– Скромно принимаешь похвалу старшего по званию.

Пастор сумел рассмеяться в точности так, как это сделал Серкер.

– А теперь мое личное мнение.

Малая толика властности в голосе указывала на то, что слово опять взял начальник.

– Бен Тайеб наплел про бабушку–снайпера, просто чтобы запудрить тебе мозги. Вообще–то я не уверен, что ты ему сильно поверил, – добавил он, метнув в Пастора заговорщицкий взгляд. – Чтоб бельвильская старушка прямо посреди улицы ухлопала молодого полицейского, да еще и при исполнении обязанностей, – извини, но это уж слишком. И если Бен Тайеб зарядил тебе такую историю, то именно потому, что она ни в какие ворота не лезет. Ты не мог предположить, что он соврет тебе настолько, понял? Наврать с три короба, чтобы создать иллюзию правды, – это такая штука, которую отлично умеют делать ребята повострей. Особенно цветные. Бен Тайеб прокололся в одном: он черным по белому признал, что был на месте преступления во время преступления. Вот это важно. Остальное ерунда. И под этим стоит его собственноручная подпись. Так или иначе, но ты заставил его высунуться из норы. А рыльце у него в пуху. Что касается бабульки с пушкой 38–го калибра наперевес (оружие–то было П–38, ты знал?), то вряд ли присяжные оценят эту шутку.

Пауза.

– Значит, вот что я сделаю. С одной стороны, открою на Бен Тайеба дело по обвинению в убийстве полицейского, с другой стороны, я сошью такие костюмчики на его двух подручных – Симона–Араба и Длинного Мосси, что они пальцем не смогут пошевелить в его защиту, и снимки, которые сделала эта сволочь Тайеб, никогда не пойдут в печать. Ну, что скажешь?

– Дело Бен Тайеба ведете вы, а не я.

– Вот именно. И еще я думаю, что ты не все понял про его связь с таблетками. Бен Тайеб по горло завязан с наркотиками. Но на эту тему мне нужна кое–какая дополнительная информация. Надо будет еще проработать версию одного типа по фамилии Малоссен.

Пастор молниеносно вспомнил статью Джулии Коррансон и лицо Малоссена, но на упоминание о нем никак не отреагировал.

Серкер навис над Пастором. И сказал на полтона тише, с почти отеческой нежностью:

– Ты хоть не обиделся?

– Ни капли.

– Ты согласен, что тоже можешь время от времени дать маху?

– Да, это может случиться.

– Вот и отлично. Для сыщика это знаешь как важно!

***

В служебной машине Пастор рассказал бабушке Хо про свой визит к Серкеру. Одетый во вдовье платьице инспектор вдруг судорожно задергался.

– Что с тобой, Тянь, тебе плохо?

– Пустяки. Наверно, приступ билхариоза. Каждый раз он меня прихватывает, как услышу фамилию Серкера.

Густая пелена туч скрыла городское небо. В разгар зимы небо было грозным, как фронт тропических облаков.

– Знаешь, что такое серкер, сынок?

– Если не полицейский, то не знаю.

– Это такая мелкая гнусь, червячок с хвостиком, размножается на рисовых плантациях. Если он залезет под кожу, то человек начинает чесаться до смерти и гниет весь изнутри до тех пор, пока не станет писать кровью. Это и есть билхариоз. Вот что у меня вызывает Серкер.

– Может, все дело в том, что у тебя отец из Тонкина?

– У нас, юго–восточных азиатов, свои понятия о медицине. Кстати, сынок, а куда мы едем?

– К Джулии Коррансон.

– В больницу?

– Нет, домой. Улица Тампль, 85/87.

19

– Джулия?

Когда я поднимаюсь на площадку Джулии, держа в руке фотографии псевдомедсестры, дверь приоткрыта. Поэтому еще с площадки я шепотом спрашиваю:

– Джулия?

Очень робким шепотом. И сердце мое внезапно выдает сдвоенный удар. Один толчок крови от страсти, другой от беспокойства.

– Джулия…

И тут я вижу то, чего видеть не хочется: дверь взломана. Замок сорван.

– ДЖУЛИЯ!

Я распахиваю дверь. Там Верден (город). Ну, в общем, то, что от него осталось после обстрела. Даже не верится, что это можно будет привести в нормальный вид. Обои и ковровое покрытие сорваны, койка, диван и все подушки вспороты. Мебель разобрана по доскам, а потом доски все переломаны. Посреди общего разгрома книги вывалены из книжных шкафов и разодраны в клочья. Страницы вырваны пачками. Из телевизора и магнитофона вывернута вся электронная начинка, телефонный аппарат разрублен пополам и куски валяются в разных углах квартиры. Унитаз выдран из гнезда, корпус холодильника опрокинут на спину, водопроводные трубы выдернуты из стены и вскрыты по всей длине. Паркет методично разобран, плинтус снят.

Джулии нет.

Джулии нет?

Или Джулии больше нет?

Странный стук у меня в груди. Этот стук мне незнаком. Сердце стучит одиноко. Удары отдаются в пустоте. Словно бьет набат, и некому его услышать. Мне пересадили чужое сердце. Сердце вдовца. Потому что люди, способные устроить такое в квартире, могут сделать с Джулией все, что угодно. Ее убили. Они ее убили. Они убили мою Джулию.

***

Есть люди, которых горе убивает. Других оно погружает в глубокую задумчивость. Есть люди, которые стоят у открытой могилы и несут бог знает что, потом продолжают нести бог знает что на обратном пути, и даже не о покойнике, а о какой–нибудь домашней ерунде, есть люди, которые собираются наложить на себя руки, но по ним это не видно, есть люди, которые много плачут и быстро утешаются, есть те, кто тонет в собственных слезах, есть люди, довольные, что от кого–то избавились, есть люди, которые не могут вспомнить, как выглядел покойный, пытаются – и не могут, он унес лицо с собой, есть люди, видящие покойника повсюду, они хотят вычеркнуть его из памяти, продают его шмотки, жгут фотографии, переезжают на новую квартиру, на другой материк, начинают все по новой с кем–нибудь живым, но ничего не помогает, покойник рядом, он в зеркале заднего вида, есть люди, которые на кладбище выпивают и закусывают, есть те, что обходят его за версту, потому что у них всегда в голове открытая могила, есть люди, отказывающиеся от пищи, есть люди, не отказывающиеся выпить, есть люди, которые раздумывают, подлинное у них горе или напускное, есть люди, с головой ныряющие в работу, есть люди, наконец–то берущие отпуск, есть люди, которые считают смерть чем–то неприличным, есть люди, находящие ее естественной в определенном возрасте, при определенных обстоятельствах, при условии войны, при наличии болезни, мотоцикла, машины, такое уж время, такая уж жизнь, есть люди, считающие, что смерть – это жизнь.

А некоторые делают черт знает что. Например, мчатся сломя голову. Мчатся так, как будто не могут остановиться. Вот так и я. Я бегом слетаю по лестнице. Я не пытаюсь ни от кого удрать, нет, бежать мне не от кого, я как будто сам кого–то догоняю или что–то догоняю, что–то вроде смерти Джулии… Но единственное, что попадается мне на пути, это крошечная вьетнамка на площадке третьего этажа. Я врезаюсь в нее, и она буквально взлетает на воздух, заполняя пространство разноцветным фейерверком таблеток, флакончиков, пилюль и облаток. Как будто взорвалась аптека. Или семейный альбом, потому что от толчка я выронил фотографии наркомедсестры. К счастью, четырьмя ступеньками ниже вьетнамка падает в объятия кудрявого паренька в огромном растянутом свитере. Сам я уже далеко внизу и не извиняюсь. Я бегу дальше вниз, выскакиваю из подъезда под ледяной душ, поскольку небо решило воспользоваться моментом и выплеснуть на город все свои запасы, и я бегу по улице Тампль, как пущенный по воде камень, пересекаю по диагонали 33 677 квадратных метров поверхности площади Республики, перепрыгивая автомобильные капоты, садовые ограды и писающих собак, и, не сбавляя скорости, пробегаю 2 850 метров водоворота вдоль по проспекту все той же Республики. Я бегу против течения, но ничто не остановит человека, который бежит без цели куда глаза глядят, потому что я бегу на кладбище Пер–Лашез, а какая же это цель, моя цель – Джулия, моя заветная, любимая цель, зарытая под грудой обязанностей, моей целью была Джулия, но я бегу и не думаю, бегу и не мучаюсь, от черного дождя у меня выросли щекотные птичьи крылья, я бегу мили за милями, хотя одна мысль о том, чтоб пробежать стометровку, меня всегда безумно утомляла, я бегу и буду бежать, я никогда не остановлюсь, я бегу, и в каждом башмаке у меня по аквариуму, мысли мои тонут, я бегу и в этой новой своей жизни подводного бегуна – ужас, как человек ко всему привыкает, – встречаю образы, человек всегда может обогнать мысли, но образы рождаются из самого ритма бега, погром в квартире – рядом лицо Джулии, вспоротая подушка – Джулия внезапно хмурится, изувеченный телефон – Джулия кричит (так вот что ты увидел, Джулиус?), вой собаки Джулиуса, надсадный протяжный вой, – со стен сорвали обшивку, Джулию бросили на пол, я бегу сквозь лужи и оплеухи, сквозь брызги и вопли, но не только это, – прыжок через стремнину, и Джулия впервые входит в мою жизнь, взмах ее гривы, движение бедер, разодранные книги – и полная грудь Джулии, удары, крики, удары, – но непобедимая и улыбающаяся Джулия склонилась надо мной: «На испанском слэнге слова «любить» и «есть» – одно и то же», я бегу, чтобы меня съела Джулия, холодильник вывернут наизнанку, – что им было нужно? – и мысль, догоняющая образы, стремительная, несмотря на весь заряд ужаса, мысль: «Им было нужно узнать то, что знала Джулия». – «Чем меньше тебе известно, тем безопасней будет всем нам». Правильно, Джулия, иначе они снова поймают несчастных стариков. «Не звони мне, Бен, и не приходи, на некоторое время я вообще исчезну», а вдруг они пришли ко мне, пока я тут бегаю как последний кретин, а вдруг они теперь знают то, что хотели узнать, и пошли по следу, и ворвались в дом, где с детьми и дедушками одна мама? Лужи, удары, ужас, ручьи, я перебегаю проспект у лицея имени Вольтера, машины гудят, шоферы матерятся, я скольжу по воде, чуть не падая под колеса, пьяной чайкой ныряю в улицу Плишон, перелетаю Шеменвер и врываюсь в нашу барахолку. Наверняка спринтеров предварительно запугивают, иного объяснения нет. Чемпионы бегут от страха и вдребезги разносят рекорды.