Инесса Яжборовская - Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

• Название: Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях
• Автор: Инесса Яжборовская
• Издательство: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН)
• Жанр: Публицистика
• Год: 2009
• ISBN: 978-5-8243-1087-0

В книге анализируются исторические реалии, приведшие к катынскому злодеянию, — ликвидация Польского государства и его армии как одно из следствий подписания советско-германских договоров 1939 г. В центре исследования — многотрудная история Катынского дела, борьбы против замалчивания и фальсификации обстоятельств, причин и мотивов преступления, усилий по установлению лживости заключения комиссии Бурденко и всей советской «официальной версии», представленной в Нюрнберге. Обстоятельно показаны значение и роль Катыни как в советско-польских, так и в российско-польских отношениях — в течение Второй мировой войны и послевоенный период, в годы «оттепели» и «застоя», в период «перестройки» и коренных трансформаций рубежа нового века. Особо выделяются и рассматриваются 1990-е гг., когда была прорвана завеса тайны и сделан важный шаг в направлении примирения россиян и поляков, развития добрососедства и партнерства.

---

Не кто иной, как Черняев раскрыл кухню борьбы различных мнений в руководстве КПСС по этому вопросу, обильно цитируя свои записки Горбачеву. Из них мы узнаем, что во время подготовки доклада к 70-летию Октября в текст по этому сюжету была включена не формула Черняева, а «предложенное А.Н. Яковлевым, который, в свою очередь, воспользовался выкладками т. Фалина». Черняев пишет: «При всем моем уважении к Валентину Михайловичу, в данном случае мне не верится в его объективность, поскольку он повязан своими диссертациями и статьями...» В 1988 г., когда готовилась (и была опубликована) коллективная статья «Знать и помнить уроки истории», Черняев по поручению Горбачева подготовил ее предварительный разбор. Его мнение по поводу такой публикации, и особенно в «Правде», было сугубо отрицательным. Он был противником стремления доказывать неизбежность договора 23 августа. Вот выдержка, определявшая суть его подхода к проблеме: «...Можно было бы понять уместность статьи в рамках нашей линии на разоблачение ошибок и просчетов Сталина, если бы эта тема получила развитие. Но кроме осуждения договора 28 сентября, о чем уже было в нашей печати и о чем Вы собираетесь сказать в своем послесловии к советско-польской книге, ничего серьезного по существу в статье нет. Нет ответа на главные вопросы, которых действительно ждут и которые могли бы действительно продвинуть изучение проблемы»{31}. Анализу Черняева подвергались утверждения, якобы Гитлер мог сразу и беспрепятственно захватить Польшу и двинуться на восток, что надо было «упредить» события и пойти на компромисс с Германией и т.д. По его мнению, они были необоснованны; Сталин заигрывал с Гитлером задолго до 1939 г., когда снял с поста способного решительно добиваться компромисса с «западными демократиями» наркома иностранных дел М.М. Литвинова. Наконец, Черняев прямо указывал на факты, подтверждающие существование секретного протокола, в частности, о разделе Польши, свидетельства мидовских сотрудников, один из которых оставил такую запись: «Риббентроп уже пошел к выходу. Сталин его вдруг остановил и предложил такой протокол. Тот был ошарашен и попросил сначала связаться с Берлином». Предлагаемое Черняевым резюме по этому вопросу было следующим: «Понятно, что на официальном уровне нам нельзя признавать существование ненайденного документа. Но нам не надо так уж открыто лицемерить, заявляя, что документа не было и вроде быть не могло. Думаю, лучший вариант — тот, который Вы хотите высказать в Предисловии»{32}.

Горбачев согласился с этим, позвонил отвечавшему за идеологию (параллельно с А.Н. Яковлевым) секретарю ЦК Е.К. Лигачеву и сказал, что статья «откладывается». Но 1 августа чуть подправленная статья все же вышла из печати. Горбачев выбрал компромиссный вариант, в чем, видимо, сыграли роль и соперничество секретарей по идеологии, и давление догматика Лигачева, и научные амбиции Фалина. Последний, заслуживший большой авторитет на посту советского посла в Бонне, получил высокое назначение в ЦК вместе с огромным объемом разнообразных международных проблем, что отражалось на его высказываниях. Он долго настаивал на разделении оценок договора 23 августа как положительного и необходимого и приложений к нему (когда их существование было признано) как заслуживающих негативного отношения. В переговорах с поляками он уклонился от осуждения договора 28 сентября, чтобы, надо полагать, не ослаблять свои позиции, которые, по дипломатической привычке, отождествлял с государственными.

Обратимся еще раз к позиции Горбачева. Еще до написания Послесловия он прочитал в записке помощника и такое заключение: «Убежден: если гласность у нас сохранится, а Вы, кажется, не собираетесь ее отменять, то ученые докопаются до существа дела и наверняка придут к выводу, что и договор 23 августа порочен в принципе и абсолютно вреден по своим практическим последствиям. Он не дал нам отсрочку войны хотя бы потому, что Гитлер физически не мог на нас напасть в 1939 году — был к этому не готов и не собирался этого делать. А мы этим договором дали ему получше подготовиться. Я уже не говорю, что этим договором мы сразу же поставили себя в морально-политическую изоляцию на мировой арене по всей, как говорят, окружности — справа налево»{33}.

После визита в Варшаву генсек решил опереться на носителей более, скажем, официальной позиции — заведующего международным отделом В.М. Фалина и заведующего идеологическим отделом А.С. Капто. Он устроил трехстороннее селекторное совещание с ними по домашним аппаратам и поручил им заняться проблемой секретных протоколов. О содержании этой беседы мы узнаем из политических мемуаров Капто: «...Горбачев сказал.., что нам двоим с привлечением специалистов надо рассмотреть весь комплекс вопросов в связи с секретными протоколами и внести официальные предложения в ЦК. Это требовалось не в последнюю очередь и потому, что на запрос польской стороны по этому вопросу предстояло готовить официальный ответ. Разговор с генсеком происходил в мажорной с его стороны форме...» В разговоре назывался и Лигачев, возможно, по мнению Капто, как «вектор» противостояния, то есть Горбачев как бы отмежевывался от догматической линии.

На деле Капто был отстранен от подготовки материала. Официальные документы составил и отправил «наверх» Фалин. Капто же продолжал отслеживать связанные с этим сюжетом события в Прибалтике, считая, что они требуют срочных действий именно в этой области. Вновь предоставим ему слово: «...события развивались стремительно, а подготовленные документы бродили где-то по дебрям цековских кабинетов. Вначале я полагал, что это очередная организационная проволочка. Но вскоре убедился, что причины более серьезные: в политическом руководстве по ключевому вопросу о „секретных протоколах“ к договору не было единства. Большая часть членов ПБ вместе с генсеком считали: коль нет оригинала протоколов, с правовой точки зрения не может быть и речи о его пересмотре, так как в чисто юридическом плане нельзя отменять то, чего нет в руках. Другой точки зрения придерживался А.Н. Яковлев: для изменения оценки протоколов достаточно копий, о которых так много говорилось, начиная еще с 1948 года, когда Госдепартамент США опубликовал сборник документов „Советско-нацистские отношения 1939—1941“, среди них и так называемый секретный протокол к советско-германскому договору 1939 года (ранее, в 1946 году, он был представлен немецкой защитой на Нюрнбергском процессе).

Вот в этих условиях проблема протоколов и оказалась „замкнутой“ непосредственно на Яковлева...» Капто имеет здесь в виду его функцию в комиссии ЦК КПСС по международным делам, которая имела совещательный статус и не располагала собственным штатом. Очень важна констатация А. Капто: «...трагизм ситуации состоял в том, что до Первого съезда народных депутатов, где так остро был поставлен вопрос о „секретных протоколах“, ПБ проявляло просто поразительную политическую несостоятельность. Получая постоянные, начиная с 1987 года, просьбы от В. Ярузельского прояснить проблему „секретных протоколов“, как и „дело Катыни“, имея в распоряжении факты обострения ситуации вокруг „секретных протоколов“ не только внутри страны, но и в мировом сообществе, оно <Политбюро> „утопило“ эту проблему в различных „поручениях“, „комиссиях“, „согласованиях“, „обмене мнениями“. Поражала потрясающая неадекватность между бурным напором политического вулкана в обществе и расплывчато-неопределенными, замедленными как на кинопленке действиями партийного руководства»{34}. Капто не склонен выяснять причины этого, он лишь сожалеет об упущенном времени, когда от позиции Политбюро еще многое зависело. Об этом же, кстати, сожалеет и первый заместитель председателя КГБ Ф.Д. Бобков, опубликовавший книгу «КГБ и власть». Он полагает, задним числом, что «наша извечная секретность привела в данном случае к тяжелым последствиям», что можно было своевременно снять напряженность, опубликовав протоколы, и обсудить их в печати «хотя бы в шестидесятых годах», убедив в их «определенной положительной роли». Бобков сокрушается, что этого не сделал Андропов — видимо, «ничего о них не ведал». Он предлагает паллиативную оценку протокола: это «очень тяжелое соглашение, которое пришлось подписать в условиях надвигавшейся войны», — отодвинувшее границы{35}.

Горбачев был осторожнее. При публикации материалов встречи с представителями польской интеллигенции он написал в Послесловии, что пакт 23 августа «был неизбежен» и требует совместного изучения вопрос, «все ли было сделано в наших странах для того, чтобы противостоять надвигающейся угрозе...». Договор 28 сентября, как и заявления Молотова в связи с его подписанием, он назвал не только «политической ошибкой с тяжелыми последствиями и для нас, и для других стран, для коммунистического движения, но прямым и вызывающим отступлением от ленинизма, попранием ленинских принципов». Горбачев заверял, что поиски оригинала секретного протокола до сих пор ничего не дали, а признание «на уровне советского руководства» адекватности копий «было бы с нашей стороны несерьезно и создавало бы очень опасный прецедент»{36}.