Куруматани Тёкицу - Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ

• Название: Неудавшееся Двойное Самоубийство у Водопадов Акамэ
• Автор: Куруматани Тёкицу
• Издательство: Издательство «Гиперион»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-89332-212-5

Чтобы написать эту книгу, автор провёл восемь лет среди людей, живущих за гранью бедности. Людей, среди которых не работают категории современного общества. Среди люмпенов, у которых нет ни дома, ни веры, ни прошлого, ни будущего. Которые живут, любят и умирают как звери — яростно и просто.

Она полна боли, полна отчаянной силы. Читать её тяжело, и всё равно читаешь на одном дыхании. И, прочитав, знаешь, что ты уже не такой, каким был тогда, раньше, когда открыл её в первый раз. И что снова возьмёшь её с полки — чтобы взглянуть в лицо этой тьме с её вопросами, ответов на которые, быть может, просто нет.

16+ Для читателей старше 16 лет. Текст содержит табуированую лексику.

---

— Слышь, сколько тебе лет было, когда война кончилась?

— Рассказывали, что я за день до начала бомбёжек родился. В полдень.

— Ага… Значит, в год петуха. То бишь теперь тебе тридцать три, так?

— Так.

— А мне двадцать семь стукнуло, когда войну проиграли.

— …

— Я тогда в Кисивада была, в провинции Сэнсю, но как война кончилась, сразу в город махнула, в Осака, и пошло-поехало, в двадцать семь блядью под оккупантами.

«А!» — подумал я.

— Чего это ты вдруг? Ишь морду какую сделал! Что, блядь первый раз увидел?

— Да нет, что вы…

Мне почему-то вдруг вспомнился холод её руки.

— Деньжат из мериканов повытянула — и к папке в Кисивада, а на ногах — хай-хилы[13] красные. Тоже от мерикана, выпросила у него, чтоб купил. И что, думаешь, мне папка сказал?

— …

— Хорошие, говорит, туфли у тебя. И всё.

Что она этим хотела сказать — я не понял. Знал я одно: сейчас эта женщина поделилась со мной самым сокровенным, тем, что сказать было тяжелее всего.

— Вчера проводила тебя, иду обратно в лавку и думаю: хоть тресну, а расскажу, тебе расскажу, понимаешь?

— Мне?

— Так я ж от Канита про тебя знаю, что ты хороший университет кончил, да в фирме хорошей работал. А потом взял да от всего добра нажитого отказался. Будто и не надо вовсе.

Что ей рассказал Канита — не знаю, но она, очевидно, составила обо мне неверное представление. Если оставить вечно мучившие меня сомнения в стороне и взглянуть на прожитый мною путь здраво, смотрелось всё весьма прозаично: я жил бессмысленно и тупо, потерял свою женщину, опускался всё ниже, пока не разорился дотла.

— Я ещё никому не говорила, что блядью была. Скрывала. Скрывать-то скрывала, а кто знает — тот знает, тут уж ничего не поделаешь. Но думала, вот встречу человека хорошего и расскажу ему всё, выговориться-то перед смертью хочется! Горько всю жизнь прожить, так никому не выговорившись.

— Да уж…

— Так-то оно так, а жизнь человеческая — суета сплошная, да? Говорят же, что не так жить надо — про других думать, каждому сказать, мол, пожалста, после вас, а все так и лезут, глаза кровью налили, вон возьми хоть вагон тут у нас на станции. Я к чему веду-то, понимаешь? Кто отказываться не умеет, тот и жить ни черта не умеет, вот к чему. А ты взял и отказался. А я блядью стала, так это ж то же самое — от своего, значит, тела отказалась.

Я подумал, что для неё прожитая молодость — «ненавистное прошлое». Во всяком случае, именно в таком контексте она и преподнесла мне свой рассказ. В одной книге я видел рядом с иероглифами «проституция» написанное азбукой чтение: «ад». И «красные хай-хилы», словно истекая кровью, повествовали об этом аде её давно ушедшей молодости.

Слова вдруг смерчем забурлили в груди. Разочарование, горечь, ненависть — слова, которые, наверное, описывали всё то, что ей пришлось пережить… Но я понимал и то, что покаяние сладко, как сладка сама смерть. Это её признание… Как мне следует понимать его? Почему она выбрала именно меня? Ведь я не святой и не дьявол, я никчёмная мразь. Упоение, с которым она, наверняка, сделала мне своё признание, будто теми холодными пальцами сжало мёртвой хваткой моё сердце.

— Эх ты… Точно дитя малое. Сколько лет мужик прожил, а всё чистенький, невинненький… Как же мужику без грязи, а? Хотя, тебе такое разве объяснишь…

В её голосе звучало презрение. Но почему же тогда она призналась в своей «блядской» молодости именно мне?

— Девушка та, Ая… Красавица, а?

— Красавица.

— Ишь, лыбится-то как!

— …

— Коряга она, к твоему сведению.

«А…» — снова вздрогнул я. Мои отец с матерью тоже за глаза звали живущих на окраине деревни корейцев именно так. От них слово переняли и многие из моего поколения, причём часто произносили его с таким же презрением. Не был исключением и я сам. И вздрогнул я отчасти и поэтому. Но по тону хозяйки я понял, что, говоря мне это, она преследовала ещё одну цель. Она не могла вынести восхищения, с которым я глядел на девушку. И должна была сказать то, что сказала, иначе слова застряли бы у неё в горле и задушили бы её… В девушке было что-то завораживающее, что наверняка притягивало к ней взоры всегда и всюду. Но что?

3

День за днём я проводил в комнате, нарезая на куски говяжью и свиную требуху, разделывая куриные тушки, насаживая куски на шампуры. Первое время я с непривычки надавливал слишком сильно и то и дело колол шампуром пальцы. Вся эта требуха была мёртвой плотью некогда живых существ, и жир, склизкой плёнкой липший к моим рукам, вечно напоминал мне об их кровавой кончине. Иногда я напевал под нос песню, которой ещё в детстве меня научил священник, приходивший в наш дом помолиться за души предков в годовщину их смерти: «А в саду том, а в саду финики созрели…»[14]

Парень по имени Сай приходил в десять утра и в пять вечера с полиэтиленовым мешком и уносил всё, что я успевал наготовить к его приходу. Он молча смотрел на меня исполненными гневом глазами, не произнося ни слова. Я подумал было изловчиться и как-то разговорить его, но потом решил, что у него есть свои причины молчать, и что соваться не в своё дело не следует.

Работа моя кончалась в девять или десять вечера. Как и в тот день, когда я впервые пришёл сюда, вечером на втором этаже воцарялась тишина. Но в другое время дом оживал. Со временем я заметил, что в комнату напротив то и дело приходит какой-то мужчина, а в соседнюю со мной комнату поздно вечером приходит ночевать пожилая пара. По доносившимся из-за стенки голосам я понял, что иногда они приходили под хмельком, и ещё отчётливо слышал звуки, не оставлявшие сомнения в том, что они любились. Мужчину я пока что не видел ни разу, но с женщиной однажды встретился — я шёл утром по коридору, когда она вышла из общей уборной. Она оказалась болезненно грузной особой с давно увядшей красотой. Возрастом она была, пожалуй, несколько моложе хозяйки «Игая». Днём же соседняя комната всегда пустовала.

Однажды в середине дня в комнату напротив по очереди пришло несколько человек. Один, громко топая ногами, поднялся по лестнице и бесцеремонно проорал: «Сэнсэй! Ты дома или как?» и заколотил в дверь. Судя по решительной походке и громоподобному голосу, обычным бродягой он быть никак не мог.

Однажды ввечеру, выйдя в коридор, я чуть не столкнулся с одним из них. К моему немалому удивлению, он оказался тем самым человеком с мрачным взглядом и мертвенно-бледным лицом, который сунул мне в карман десятитысячную купюру в тот день, когда я только приехал в этот город. Однако он лишь мельком взглянул на меня и ушёл в комнату. Мне показалось, что он меня не узнал. Сам не свой от беспокойства, я сходил за чем-то в лавку по соседству, вернулся и, заходя в свою комнату, услышал из комнаты напротив стон:

— Уу…

Стонал мужчина, причём голосом совершенно жутким. Я прислушался.

— Уу… — снова послышался мучительный стон. Затем кто-то рявкнул:

— А ну тихо!

И всё равно стон раздался снова:

— Ууу…

Казалось, будто боль усилилась. Будто человек что есть сил пытается терпеть, но стон всё равно прорывается сквозь крепко сжатые зубы. Разборка между своими? Пытка? Разделывая требуху, я настороженно прислушивался к доносившимся из комнаты напротив звукам, ожидая развития событий. Но ничего нового не услышал. Немного приоткрыв дверь, я смог услышать лишь такие же отрывистые стоны. Солнце зашло. Скрипнув, открылась дверь.

— Спасибо, сэнсэй, — проговорил кто-то. Затем послышались быстрые шаги по коридору. Некоторое время было тихо, потом я услышал, как уходит кто-то ещё. И почему-то подумал, что вторым уходил тот, мертвенно-бледный.

На следующий день человек с громоподобным голосом снова пришёл в комнату напротив. И снова послышались мучительные стоны, и снова, простившись как вчера, посетитель ушёл. Вечером, когда ушёл Сай, я спустился на первый этаж и в дверях повстречался с девушкой, которая только вошла в дом. Она взглянула на меня, и на лице её отразилось удивление. Я узнал в ней ту, которую видел тогда в «Яблочке». Как и при нашей первой встрече, она не отвернулась. Жгучими глазами посмотрела на меня в упор. Затем прошла по коридору до самого конца, остановилась перед дверью последней комнаты справа, то есть комнаты, расположенной прямо под моей, достала ключ, вставила в замочную скважину, повернула. Затем обернулась и ещё раз взглянула на меня. Одно мгновение мы смотрели друг на друга. Я задрожал всем телом, проклиная себя за то, что дал ей увидеть, как украдкой смотрел на неё сзади. Сердце билось как бешеное.

Начиная с того вечера я стал прислушиваться к звукам, доносившимся из комнаты внизу, к голосу ребёнка. Насколько я понял, это был мальчик. Время от времени мне казалось, что он поёт.

Дни шли, и я невольно, а то и против воли стал узнавать всё больше о людях, сокрывшихся от мира в этом обветшалом доме. На первом этаже жила женщина, на вид служащая фирмы, и пожилые мужчина с женщиной, неизвестно чем зарабатывавшие себе на жизнь, похоже супруги. Кроме того, мне то и дело встречались загадочные личности, приходившие к кому-то из жильцов. Разумеется, все эти люди в свою очередь смотрели на меня — это тоже было неизбежно, и когда тебя раз за разом у лестницы приветствуют при встрече взглядом, рано или поздно приходится хотя бы слегка поклониться в ответ — насколько бы я ни считал себя отшельником, что-то в этих встречах не оставляло мне другого выхода. Из такого рода мелочей мы составляли друг о друге представление — безошибочное — и, не произнеся при этом ни единого слова, как-то само собой понимали и признавали друг друга.