Орхан Кемаль - Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы

• Название: Мошенник. Муртаза. Семьдесят вторая камера. Рассказы
• Автор: Орхан Кемаль
• Издательство: Прогресс
• Жанр: Современная проза
• Год: 1975

Орхан Кемаль (1914–1970) не первый в турецкой прозе обратился к жизни рядового труженика. О ней писали в своих правдивых рассказах лучшие прозаики-реалисты 30-х годов прошлого века — Садри Эртем, Бекир Сыткы и прежде всего Сабахаттин Али. Но они изображали его жизнь со стороны, такой, какой она виделась деревенскому учителю, чиновнику, интеллигенту. И апеллировали главным образом к чувствам.

Внутреннюю жизнь человека из низов, во всем ее богатстве, динамизме, многосложности и своеобразии, впервые сделал предметом высокого искусства Орхан Кемаль. Это его главное художественное открытие. И потому без его книг нельзя теперь представить турецкую культуру, как нельзя без них по-настоящему понять и народ, которому писатель отдал все свои силы, весь свой талант.

В книгу вошли роман «Мошенник», повести «Муртаза» и «Семьдесят вторая камера» и рассказы.

---

— Подыщите себе одеяла, тюфяки, подушки. Я дам денег. — И вышел из камеры.

Измирец в восторге прыгнул Куриному на спину, повалил его на цементный пол. Тот ушибся, но браниться не стал. Не до того. Скала и внимания не обратил на удар коленкой под зад, которым кто-то успел наградить его на радостях. Лишь Бетон поторопился предупредить:

— Ко мне не привязывайтесь, братцы! Я этих шуток терпеть не могу!

Но его не послушали. Навалились скопом, загнули салазки и швырнули на капитанскую постель. «Это уж слишком!» — решил Скала.

— Поосторожнее с постелью аги! Смотрите, ребята, останетесь с носом!

Едва Капитан вернулся в камеру, как возня прекратилась. Через полчаса коридоры тюрьмы огласились криками обитателей семьдесят второй камеры:

— Ищу постель!

— Кто продает порядочное одеяло с тюфяком?

— Куплю одеяло! Куплю тюфяк!

К вечеру и эта проблема была решена. Притащили одеяла, тюфяки, набитые тряпками, паклей, оческами, расстелили вдоль стены. Операцией командовал Скала. На сей раз никто ему не перечил.

Когда Капитан в своей черной бурке вернулся из камеры Сёлезли и увидел своих товарищей по камере, кейфовавших на постелях, его лицо неожиданно смягчилось, глаза хеттской статуи потеплели. Он неторопливо направился в свой угол. В сверкавшей белизной стен чистой камере царили такой покой и уют, что ему казалось, он вот-вот прослезится.

Но он тут же дал Скале новое поручение:

— Завтра зайдешь к столяру, пусть сделает рамы, вставит стекла. Деньги получат с меня!

И это было сделано. Никто не помнил, когда, какой лютой зимой выломали и сожгли на бетонном полу старые рамы. Теперь вместо них были новые, с целыми стеклами. В мангале полыхали угли, и тепло больше не вылетало наружу.

Пришло время сменить одежку, обувку. Никто из обитателей семьдесят второй камеры уже не шлепал босыми ногами по бетону. На каждом были теперь штаны, пиджак или куртка. Изможденные лица порозовели, жизнь засветилась в погасших глазах. Есть траву, рыться в мусорных ведрах — казалось, этого и не было никогда.

Вместе с сытостью бывшая камера голых обрела и благопристойность, и совесть, и стыд, и честь. К ним повадились гости из других камер, они и сами стали ходить в гости. Варили чай да кофе, угощали сигаретами.

И только Сёлезли не находил себе места. Отощал от злобы — кожа да кости. Беспрерывно требовал денег из дому. Вначале деньги текли рекой, потом река оскудела. Требованиям, однако, не было конца. Дома его хорошо знали — раз начав играть, он уже не мог остановиться независимо от того, выигрывал или проигрывал.

Ему перестали отвечать. Конечно, оливковые рощи, поля и дома принадлежали ему и он вправе ими распоряжаться как пожелает. Но дома у него были жена, дети. А ему еще не один год сидеть в тюрьме.

Тогда он совсем взбесился. Распродал ковры, которыми была увешана камера, паласы, костюмы, продал даже самовар. Большая часть вырученных денег вскоре уплыла в карманы Капитана.

IX

Во второй половине апреля погода совсем наладилась. Солнце напоило теплом пробуждающуюся жизнь. Полопались почки на голых деревьях, все вокруг зазеленело. Нежные листки подорожника, молодого клевера, ирисов слились во дворе тюрьмы в сплошной зеленый ковер. Особенно ярким этот ковер был перед небольшим зданием под красной черепицей, откуда после полудня выходили на прогулку заключенные женщины. Прижавшись друг к другу, они чинно сидели на траве и, казалось, не слышали криков, долетавших до них из мужских отделений, не видели столпившихся у решеток заключенных, которые колотили себя кулаками в грудь, стараясь привлечь их внимание. Но безразличие женщин было напускным. Они ощущали за спиной голодное дыхание осатаневших без них мужчин и жадно вдыхали тяжелый, пропитанный табаком мужской дух. Ах, если б распахнулись двери и мужчины, выскочив, словно разъяренные быки из загона, могли бы наброситься на них!

— Где те денечки? — вздохнула Хатидже.

— Они нас просто разорвать готовы! — отозвалась черноглазая волоокая Фатьма.

— Пусть разорвут, девка! Я согласна!

Женщины фыркнули. Тощая, как жердь, надзирательница, жена стоявшего у ворот охранника, подняла голову от вязанья.

— Чего ржете, как кобылицы, почуявшие жеребцов?!

Снова раздался смех.

— Тьфу на вас! Совсем стыда нету!

— А чего нам стыдиться? — возразила Недиме.

Надзирательница промолчала. Знала, что Недиме получила семнадцать лет за то, что, выследив изменившего ей любовника, всадила ему в живот кухонный нож. Стыд для нее теперь пустое слово. Но Недиме не унималась:

— По ночам валяешься со своим в постели, а днем приходишь сюда срамить нас! Не выйдет, бабонька! Мы ни днем, ни ночью места себе не находим без мужиков! Так-то вот!

Недиме не врала. Бывало, всю ночь проводили они в постели, прижимая к груди грязную мужскую рубаху, лаская и целуя заляпанные старые штаны.

Боби Ниязи приносил для стирки грязное белье из мужских отделений — десять курушей за штуку. И как волновало воображение это мужское белье.

— И то правда! Помоги вам аллах! — согласилась надзирательница.

— Я и говорю, солнце грязью не замажешь! Мне, правда, уж за сорок, а ты вон на нее погляди! Что брови, что глаза, что грудь!

Айше залилась краской. Не от стыда, от похвалы. Сговорившись с дружком, Айше зарубила в хлеву своего пятидесятипятилетнего мужа. И чуть не угодила на виселицу. Она должна была отсидеть еще двадцать два года. И если аллах не повелит иначе, Айше выйдет на волю в сорок четыре. «Лучше уж сразу в реку броситься!» — говорила Недиме.

Не появись Боби с охапкой грязного белья под мышкой, Недиме не скоро бы замолчала. Дерзко глянув на него из-под тонких длинных бровей, она спросила:

— Зачем пожаловал, сукин сын?

— Да вот белье принес вам, матушка!

— Спасибо, дорогой сынок! Спасибо! Боюсь, что и это только для красотки Фатьмы!

Красотка Фатьма, осужденная за «прелюбодеяние», черноглазая, чернобровая, черноволосая молодуха, подскочила к Боби, точно распаленная кобылица.

— От кого?

— От Капитана!

Фатьма так привыкла получать белье от Сёлезли и других записных богатеев, что никто иной ей и в голову не приходил.

— От Капитана? Это еще кто?

— Жнец да на дуде игрец. Главное — денежный!

— Новенький?

— Попал давно, а раздобрел недавно.

— Как так?

Боби изложил во всех подробностях. Закончив рассказ, прибавил:

— Дурачок он, бабский страдатель! На кой он тебе? Стирай, получай денежки и не забывай про Боби. Не то, клянусь матерью, испорчу тебе коммерцию!

— Отдай белье и проваливай! — прикрикнула на него надзирательница.

Боби передал белье Фатьме, подошел к надзирательнице:

— Не бойся, сестричка, не съем я твою Фатьму! Говорю только, что на сей раз хозяин белья — человек капризный, все должно быть сделано как следует!

— Поди сюда, Боби, — встряла Недиме. — Съешь меня!

— Тебя? Помилуй аллах! Без тонны меда от горечи загнешься!

— Ах так, значит, брезгуешь земляками?

— Помилуй аллах, — проговорил Боби и, заметив старшего надзирателя, бросился наутек. Зажав в кулаке свисток, надзиратель глядел на него волком.

— Сколько раз тебе говорил: не трепись с бабами! — рявкнул он, когда Боби подбежал ближе.

Боби расплылся в улыбке, заегозил, как нашкодивший кот.

— Говорил, отец ты наш, говорил! Разве я тебя ослушаюсь? Эти шлюхи сами ко мне пристали, еле ноги унес. Может, кофею выпьешь? Я сварю. И сигареты есть, «Золотой Рог».

— Где разжился?

Боби решил, что будет лучше, если он не назовет имени Капитана.

— Ешь изюм, господин старший, а про виноградник не спрашивай!

Он перемахнул через несколько ступеней, влетел в контору, открыл дверь в крохотную заднюю комнатку. Боби обитал здесь не один. В этой сырой конуре вместе с ним жили заключенные, исполнявшие писарскую и другую работу для конторы. Быстро сварил кофе, отнес в дежурку старшему надзирателю. Выложил пачку «Золотого Рога».

— Если нет других приказаний, я пойду!

— Ступай!

Боби вернулся к себе в каморку, уселся на деревянный сундук, в котором прятал чай, кофе, сигареты, сахар, и задумался. Как облапошить этого придурка Капитана и выманить у него деньги? Вчера да и позавчера Боби долго толковал ему о том, какие послания передают бабам вместе с бельем другие заключенные. У него аж глаза заблестели. Но он так и не решился попросить Боби о такой услуге. Застенчив, дурак, ясное дело. Даже пропуска не попросит, чтоб отправиться в город к зубному или в больницу. Не хочет говорить об этом со мной, стесняется, а напрасно.

Боби встал с сундука, вышел во двор и направился к мужскому корпусу.

У дверей дежурил надзиратель-татарин. Они с самого начала невзлюбили друг друга. Вернее, надзиратель не выносил Боби за то, что тот не считался с рядовыми охранниками, поскольку служил у старшего.