Наталья Лебина - Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю

• Название: Cоветская повседневность: нормы и аномалии от военного коммунизма к большому стилю
• Автор: Наталья Лебина
• Жанр: Прочая документальная литература
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0385-1

Новая книга известного историка и культуролога Наталии Лебиной посвящена формированию советской повседневности. Автор, используя дихотомию «норма/аномалия», демонстрирует на материалах 1920—1950-х годов трансформацию политики большевиков в сфере питания и жилья, моды и досуга, религиозности и сексуальности, а также смену отношения к традиционным девиациям – пьянству, самоубийствам, проституции. Основной предмет интереса исследователя – эпоха сталинского большого стиля, когда обыденная жизнь не только утрачивает черты «чрезвычайности» военного коммунизма и первых пятилеток, но и лишается достижений демократических преобразований 1920-х годов, превращаясь в повседневность тоталитарного типа с жесткой системой предписаний и запретов.

---

Плохо была одета и основная масса вузовской молодежи. В.К. Кетлинская вспоминала о своей студенческой молодости: «В обиходе у меня были одна юбочка и две фланелевые блузки – по очереди стираешь, отглаживаешь и надеваешь в институт и на вечеринку, дома и в театр»325. Заметные трудности продолжала испытывать интеллигенция, ученые, писатели. Н.Я. Мандельштам совершенно серьезно писала: «Женщины, замужние и секретарши, все мы бредили чулками»326. Сама она к моменту переезда в Ленинград в середине 1920-х годов имела «одно пальто на все сезоны и туфли с проношенной подошвой, подшитые куском шелка от юбки»327.

О плохом состоянии гардероба горожан в первые годы нэпа свидетельствует и то, что они практически каждый день занимались починкой обуви и одежды. По данным С.Г. Струмилина, в декабре 1923 года по будним дням служащие занимались латанием дыр на своих вещах в течение 0,9 часа, а рабочие – 0,7 часа328. На различного рода развлечения они отводили значительно меньше времени. Много сил занимала и такая бытовая практика, как переделка одежды. Именно эту стратегию выживания в годы нэпа вынуждена была использовать Антонина, юная героиня романа Ю.П. Германа «Наши знакомые»:

«Ей долго не спалось. Стараясь надышать под одеяло, чтобы скорей согреться, она думала о том, как привести в порядок свое выцветшее, короткое и вытертое пальто… Вата в пальто сбилась, подкладка протерлась, какие-то дрянные лошадиные волосы то и дело вылезали наружу.

“Если кожей обшить по краям, – думала Антонина, – такой не очень толстой или даже тоненькой кожей…

А что, если не кожей? – внезапно подумала она. – А что, если воротник сделать ну хоть бы из барашка, тогда ту материю, что на воротнике, можно на обшлага пустить и так придумать обшлага, чтобы они клапанами заходили на локти, получится красиво, пожалуй…”»329.

Вообще типичной чертой внешнего облика жителей городов было ношение перешитых вещей, чаще всего одежды дореволюционного образца. Д.А. Гранин писал о временах своего детства: «Вещи в ту пору жили долго, многие дремали в сундуках, пересыпанные нафталином. В начале лета их вынимали, вывешивали во двор проветриваться. Мы, дети, сидели возле них, стерегли. Чего там только не висело: тулупы, шали, шелковые платья, френчи, будто мода ничего не могла сделать с этими прочными сукнами, бостонами, плюшами, чесучовыми пиджаками, габардиновыми плащами»330. В первоначальном виде носить эти вещи было уже невозможно, они не соответствовали новому жизненному темпу города. Морально устаревшие туалеты часто перешивались на новый лад, а то, что было уже непригодно к переделке, горожане отдавали старьевщикам.

Эта профессия возродилась после того, как прекратился прямой обмен вещей на продукты и началась купля-продажа. Петербуржец П.П. Бондаренко вспоминал: «После полудня и ближе к вечеру во дворах появлялись новые люди: неторопливо заглядывая в окна, как бы прохаживаются татары, одетые в длиннополые одежды и небольшие круглые черные шапочки. Слышится привычное: “Халат, халат”, – после продолжительной паузы “позывные” повторяются… Иногда из окна кивают, и старьевщики заходят в квартиру, а выходят оттуда, неся в руках старый сюртук, поношенный фрак, шляпу-котелок, цилиндр и тому подобное… Старой одежды хватало, и ее охотно брали старьевщики»331.

Примерно до 1924 года на вещевых рынках советских городов можно было найти одежду, носившую на себе еще отпечатки социальных приоритетов эпохи военного коммунизма, – в частности, кожанки. В первой половине 1920-х годов этот вид одежды был ходовым товаром. В первую очередь эти вещи даже после введения нэпа стремились приобрести начинающие партийные работники и особенно комсомольские активисты из рабочей среды. Бывшая фрезеровщица московского завода «Динамо» Е. Пылаева вспоминала, что в 1923 году «самой модной одеждой для комсомолки была черная юбка в складку, белая блузка, красный платок и кожаная тужурка»332. Знаковый контекст такой одежды очевиден и заметно усилен красным платочком, в культурной среде вызывавшим ассоциации с фригийским красным колпаком эпохи Великой французской революции. В.В. Вересаев в романе «Сестры» так писал о туалете юной работницы с резинового завода «Красный витязь»: «Бася после работы поспала и сейчас одевалась. Не по-всегдашнему одевалась, а очень старательно, внимательно гляделась в зеркало. Черные кудри красиво выбивались из-под алой косынки, повязанной на голове, как фригийский колпак»333.

Тянулись к внешней революционной атрибутике и представители средних городских слоев, желавшие таким образом приобщиться к «пролетарской культуре», и в первую очередь молодежь. Надеть кожанку для многих означало зафиксировать факт изменения своей социальной ориентации. Писательница В.Ф. Панова вспоминала некую Лялю Орлову, дочь известного в Ростове профессора-офтальмолога: «Она была настоящая тонная “барышня”, но, подросши, вступила в комсомол, стала носить кожаную куртку, и буденовку с красной звездой, и кобуру с револьвером у пояса. Куртку и буденовку она купила на толкучке, там можно было купить все – от самодельных папирос до именного оружия»334. Любопытное свидетельство восприятия кожаной куртки даже в годы нэпа как некоего мандата на привилегии встречается в дневнике молодой москвички, дочери мелких служащих. В 1924 году она писала: «Я видела одну девушку, стриженую, в кожаной куртке, от нее веяло молодостью, верой, она готова к борьбе и лишениям. Таким, как она, принадлежит жизнь. А нам ничего»335. Феномен кожанки демонстрирует определенную инертность ментальных норм в условиях отсутствия прямого нормирования и жесткого распределения одежды.

Время новых вещей

Со второй половины 1920-х годов ситуация поменялась – кожанка перестала считаться модной и престижной, как и вся милитари-мода. Бывший член Государственной думы, ярый монархист В.В. Шульгин тайно посетил в 1925 году СССР. Он не хотел выделяться из толпы советских граждан и заранее продумал детали своего туалета – высокие сапоги, штаны-галифе, синяя фуражка с желтым верхом. Но каково же было его удивление, когда он заметил, что пассажиры трамвая с нескрываемым любопытством поглядывают на «комиссарского вида человека»: «Этот вышедший из моды тип, еще хранивший облинявшие заветы коммунизма, был я. О ирония судьбы»336. В 1926–1927 годах кожанка утратила популярность даже в среде молодежи, о чем свидетельствуют данные комсомольской печати. Работница московской типографии «Красный пролетарий» писала в журнал «Смена»: «Теперь, если ходить в кожаной куртке, девчата фыркают»337. А молодые текстильщицы Иваново-Вознесенска, развивая эту тему на страницах «Комсомольской правды», сообщали: «Что иногда говорит комсомолец? Если ты в кожанке, какой к тебе интерес!»338 Действительно, кожанка была символом моды в условиях неустроенности быта, вынужденного аскетизма. Падение престижа кожаной куртки как модного атрибута было признаком демилитаризации жизни.

Отказ от старых военизированных атрибутов одежды демонстрировал не только усталость от психологического напряжения военного коммунизма, но и повышение уровня жизни рядовых горожан. Одновременно хорошая цивильная одежда постепенно превращалась в норму. В. Беньямин записал в своем дневнике 7 января 1926 года: «Правда, похоже, что безразличие к одежде начинает отступать. Из униформы господствующего класса оно превращается в признак слабого в борьбе за существование. В театрах робко появляются… первые туалеты»339. Люди начали приобретать и шить себе новые вещи с новым знаковым содержанием.

В середине 1920-х часть горожан стала вновь прибегать к услугам портных. Пошивочные услуги довольно смело предлагали частники, нередко пользовавшиеся известностью еще до революции. Следует заметить, что практику обращения к бывшим модным столичным портным ввели в повседневную жизнь представители большевистской верхушки. Художник Ю.П. Анненков вспоминал: «Известный московский портной… одевавший до революции московских богачей и франтов, был поставлен во главе “народной портняжной мастерской”, доступной, конечно, только членам советского правительства и партийным верхам»340. В этой мастерской был сшит знаменитый фрак для Г.В. Чичерина, в котором нарком иностранных дел выступал на Генуэзской конференции в 1922 году. Здесь же по эскизам Анненкова изготовили специальную амуницию для Л.Д. Троцкого. В ней он запечатлен художником на огромном портрете. Самым активным образом начали пользоваться услугами портных и модельеров жены представителей высшей советской номенклатуры. В середине 1920-х годов среди кремлевских дам особым шиком считалось иметь туалет «от Ламановой». Эта художница по костюмам в 1925 году получила Гран-при на Всемирной выставке декоративного и индустриального искусства в Париже за модель платья, где сочетались модный силуэт и национальный русский стиль – домотканый материал с вологодским кружевом. Модель демонстрировала писательница Эльза Триоле, сестра Лили Брик341.