Богдан Сушинский - Странники войны

• Название: Странники войны
• Автор: Богдан Сушинский
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 2011
• ISBN: 978-5-9533-5704-3

Военно-приключенческий роман «Странники войны» известного писателя, лауреата Международной литературной премии имени Александра Дюма (1993), Богдана Султанского посвящен событиям 1943—1944 годов.

В центре разворачивающихся событий — «диверсант номер один» Третьего рейха Отто Скорцени. Именно он принимает непосредственное участие в подготовке и заброске в Советский Союз двух террористов, которые должны совершить покушение на Сталина, и готовит двойников для Адольфа Гитлера и Евы Браун.

Роман отличают широта охвата исторических событий, насыщенность малоизвестными или совсем неизвестными фактами о деятельности фашистского «спецназа» и контрразведки, интригующие повороты сюжета.

---

Конечно, к вершине славы, к вечному первенству Скорцени стремился не в меньшей мере, чем когда-то Гейдрих. Ради них он и совершал все то, что сумел совершить. Однако не собирался превращать свою жизнь в сплошной ад терзаний. В стенах СД до сих пор помнят зловещую фразу, оброненную когда-то Гейдрихом: «Своих врагов я намерен преследовать до самой могилы».

Но это сказал Гейдрих. Скорцени не желал повторять его роковую ошибку — в этом Кальтенбруннер мог быть спокойным.

«Первый диверсант рейха» предпочитал вообще не преследовать врагов. Он попросту старался не замечать их. Брезгливо не замечать, что убивало некоторых его противников вернее яда или пули. Но если уж его ставили в такие обстоятельства, когда не преследовать становилось невозможно, начинать он предпочитал с того, чем Гейдрих собирался завершать, — с могилы.

Понимал ли это преемник Гейдриха Эрнст Кальтенбруннер? Наверняка понимал. Или по крайней мере улавливал тенденцию.

И когда Кальтенбруннер своим полувнятным голосом проклокотал: «Верю, уступите» — это была не просто фраза. За ней стояла уверенность в слове «самого страшного человека Европы».

— Но есть еще одна вершина, которую мы можем взять только вместе, обергруппенфюрер.

— Вместе берут только одну вершину — вершину власти. Высшей власти в рейхе. Вы ее имеете в виду?

Скорцени рассмеялся. Он смеялся так, что Кальтенбруннер взглянул на него с опаской: уж не рехнулся ли?

— Вынужден разочаровать: я не рвусь к власти. Всего лишь спросил, — запоздало начал оправдываться Кальтенбруннер. И прозвучало это настолько унизительно, что вызвало у Скорцени новый приступ смеха. До сих пор обергруппенфюрер вообще не слышал, чтобы Скорцени когда-либо хохотал. Теперь он знал, что самое страшное, чего можно ожидать от «самого страшного человека Европы», — его смех. Источаемый офицером с таким свирепым лицом и таким убийственно холодным взором, он и сам становится убийственным.

— Что такое высшая власть в рейхе, Эрнст? — Кальтенбруннер так и не заметил, когда маску смеха сменила застывшая, цвета посеревшего гипса маска презрительной ненависти. — Высшая власть в рейхе — это не вершина, а падение. Достигнув высшей власти в рейхе, мы с вами, обергруппенфюрер, достигнем не славы, а бесславия.

— Так к чему же вы стремитесь, Скорцени? К чему вы тогда стремитесь?

Штурмбаннфюрер задумчиво посмотрел в окно. Он не любил предаваться философским рассуждениям. Не будь его собеседником Кальтенбруннер, он попросту прервал бы этот разговор.

— Хочу завершить свой путь так, чтобы потом обо мне сказали: «Это был человек с профессиональной хваткой и фантазией Шекспира».

— Поскольку всегда был «любимцем смерти», — теперь они рассмеялись вдвоем.

— Когда я смотрю на элиту Третьего рейха, равно как и на верхушку заповедника коммунистического еврейства — СССР, то с ужасом думаю о том* до какой же степени многие партийные и государственные бонзы лишены элементарной фантазии. Я не могу так жить. Не желаю жить так, как живут они. Вот почему не стремлюсь к высшей власти. Маниакальный комплекс «первого Гейдриха империи» меня не привлекает.

— «Первый Гейдрих империи», — оценил его юмор Кальтенбруннер. — Жаль, что вы не пустили гулять эту фразу еще при его жизни. И вообще жаль, что Гейдрих разворачивался в СД еще тогда, когда вы сражались на фронте. Пока вы в сорок первом шли на Москву, Гейдрих вовсю шел на Берлин — вот в чем несовпадение ваших жизненных линий. А мне интересно было бы видеть вас вместе рвущимися к Берлину. Из любопытства: кто первым дошел бы до звезды фюрера. Вы, Скорцени, если и не выиграли бы этот «заезд», то уж во всяком случае не проиграли бы.

«А ведь он совершенно не верит, что я не рвусь к власти и не стремлюсь стать первым человеком рейха. Хотя... сам-то ты в этом уверен разве на все сто?»

— Слава, к которой я стремлюсь, покоится на вершине профессионализма, — молвил он вслух. — Это когда самый отпетый и воспетый диверсант мира скажет: «Нет, такое мне не под силу. Такое было под силу только Скорцени. Но его уже нет. А кроме Скорцени на такое никто уже не решится». В нашем деле нужна не только отчаянная храбрость, но и отчаянная фантазия, господин обергруппенфюрер. Оглянитесь вокруг, и вы увидите, что вас окружают целые сонмища властолюбцев, совершенно лишенных фантазии. Лишенных настолько, что ни на что другое, кроме примитивной жестокости, зависти и еще более примитивной жажды власти, их уже не хватает.

Они стояли друг против друга: оба крепкие, рослые, уверенные в себе. Прошедшие суровую школу жизни и пробившиеся в высокие берлинские кабинеты из провинции, как могут пробиваться только очень целеустремленные люди. Шрамы на их суровых рожах, эти фетиши студенческих дуэлей напоминали их недругам о страшной метке, которую жизнь неминуемо оставляет на лицах и душах истинных воинов.

— А тем временем фюрер торопит, — резко изменил тему разговора Кальтенбруннер. — Ему надоело терпеть еще одного фюрера, пусть даже он находится в другом конце Европы.

— Было бы странно, если бы не торопил. Предлагаю послать двоих: Кондакова и Меринова. — Скорцени отобрал из кипы фотографии этих двоих и показал Кальтенбруннеру.

— Значит, только двое?

— Чем больше группа, тем меньше шансов на успех операции. У этих двоих почти одинаковые судьбы: оба отбывали ссылки в Сибири, куда сослали их отцов, а значит, привыкли к самым худшим проявлениям русского климата, обладают достаточной выдержкой, ненавидят коммунистов... К тому же, несмотря на пленение, были неплохими солдатами. Особенно Кондаков, он же агент Аттила. Ему и стоит поручить руководство операцией.

— «Аттила»? Кличка внушительная, ничего не скажешь.

«Еще несколько минут назад ты готов был требовать, чтобы эти люди ни в коем случае не были включены в состав группы, — упрекнул себя Скорцени, — а теперь дичайшим образом расхваливаешь их. Странные метаморфозы...»

— Вы уверены, что, приземлившись на советской территории, они в тот же день не явятся с повинной?

— Я не всегда уверен в этом, даже когда засылаю в Россию убежденных национал-социалистов. Что уж тут говорить о русских? Такая это порода. Сами русские бьют друг друга с величайшим остервенением, а пытаемся помочь им разжечь пламя их же ненависти — мгновенно ополчаются против нас. Или являются с повинной, любимцы смерти.

Кальтенбруннер вяло плюхнулся на стул, на котором еще недавно восседал приятель механика из сталинского гаража, и вздохнул с таким огромным облегчением, словно только что вырвался с большой глубины.

— В ваших интересах, Скорцени, чтобы эти ваши «любимцы смерти», как их там?..

— Кондаков и Меринов...

— ...Чтобы они во что бы то ни стало достигли гаража вождя всех времен и народов. А с повинной явились только к Богу. Если уж им не терпится повиниться.

— Им будет разъяснено это в самой доступной форме, — сурово ухмыльнулся Скорцени. Слова, сопровождаемые таким тигриным оскалом, воспринимались из уст Скорцени с особой «убедительностью».

3

Жизнь есть жестокое милосердие божье.

Автор

То, что эта, третья по счету казнь — не очередная «шутка» Штубера, Беркут донял еще в лагере [2]. Понял до тому, как спешно формировали их группу, отбирая не по именам или номерам, а просто так, кто попадется под руку, на ком остановится взгляд...

И взгляд одного из охранников — так уж случилось, очевидно, не могло не случиться — вдруг задержался на нем. Может быть, потому, что выделялся ростом, крепким телосложением и слишком заметной неистощенностью... А может, почувствовал, что этот пленник сумел подавить в себе страх, что лицо его все еще излучает сдержанное солдатское мужество.

Да, еще вчера пленных вызывали по списку. И ясно было, что фамилии обреченных согласованы с начальством, что истребление проводится с истинно немецкой педантичностью. Сегодня же охранники вели себя так, словно получили приказ расстрелять энное количество заложников. Кого угодно — лишь бы их было двадцать четыре. По двенадцать на машину. Андрей оказался двадцать третьим. Немцы считали вслух, громко.

Охранники подхватывали «избранных» под руки и буквально выбрасывали из барака на улицу. Там их принимали полицаи, чтобы пинками и прикладами загонять в машину, проводя через плотный — плечо к плечу, штык к штыку — коридор вермахтовцев.

Оглушенный ударом в голову, чуть не потеряв сознание, Беркут взошел по трапу, и конвоиры сразу же толкнули его в кузов, просто на головы сидящим. Пленные зашевелились, раздвинулись, давая возможность его телу прикоснуться к днищу. Но на него сразу же упал последний, двадцать четвертый обреченный. И Беркут почувствовал себя заживо погребенным, которого погребли в могиле не из земли, а из грешных тел.