Валерий Сергеев - Андрей Рублев

• Название: Андрей Рублев
• Автор: Валерий Сергеев
• Издательство: Молодая гвардия
• Жанр: Религия: прочее
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-235-03698-7

Давно уже признанная классикой биографического жанра, книга писателя и искусствоведа Валерия Николаевича Сергеева рассказывает о жизненном и творческом пути великого русского иконописца, жившего во второй половине XIV и первой трети XV века. На основании дошедших до нас письменных источников и произведений искусства того времени автор воссоздает картину жизни русского народа, в труднейших исторических условиях создавшего свою культуру и государственность. Всемирно известные произведения Андрея Рублева рассматриваются в неразрывном единстве с высокими нравственными идеалами эпохи. Перед читателем раскрывается мировоззрение православного художника, инока и мыслителя, а также мировоззрение его современников.

Новое издание существенно доработано автором и снабжено предисловием, в котором рассказывается о непростой истории создания книги.

Рецензенты: доктор искусствоведения Э. С. Смирнова, доктор исторических наук А. Л. Хорошкевич

Предисловие — Дмитрия Сергеевича Лихачева

знак информационной продукции 16+

---

Итак, одна икона из всего праздничного ряда. И в деисусе и в «пророках» трудно найти произведение, о котором можно было бы твердо и бесспорно сказать — да, это рука Андрея, а не Даниила или кого-нибудь из многочисленной дружины. Правда, из деисусных икон выделяются своей близостью к рублевским творениям две вещи: «Архангел Гавриил» и «Апостол Павел». Нежный и светлый лик Гавриила, струящийся ток его волос, деликатная его поступь — как много в этом образе того, что любил и умел изобразить именно Рублев. И все же в цветовом строе иконы проглядывает и нечто иное. Цвет одежд как будто бы необычно для Андрея темен, разделка их складок несколько скованна. Если кисть Андрея и касалась этой иконы, то далеко не все делал он сам, оставив дорабатывать, оканчивать ученикам. Но, может быть, и кто-то из них глубоко постиг мастерство учителя, писал в подражание гениальному наставнику.

Лик «Апостола Павла» близок к одноименной иконе из Звенигорода. Та же глубокая зрелость мысли, та же мощная объемная лепка мудрого лба, сильной, крепкой шеи. И все-таки чуть грузноватой, не по-рублевски приземистой кажется вся его фигура.

Возникает вопрос: зачем же так усиленно звал его Никон? Неужели для того только, чтобы он наряду с иными своим трудом ускорил окончание работ? Еще одна загадка — но разгадать ее нетрудно. Андрей был почти целиком погружен в то время в самое глубокое, самое удивительное свое творение. Он писал «Троицу».

«ВОЗЗРЕНИЕМ НА СВЯТУЮ ТРОИЦУ…»

Ему минуло уже к тому времени шестьдесят. Седьмой десяток жизни — время подводить итоги, собирать самые зрелые плоды опыта и умения. Пережитое, все, чем одарила жизнь, воплощалось теперь, приумноженное талантом и трудом. Есть притча о талантах. Не сразу и вспомнишь, что же это такое — талант. Так в давние времена звалась большая мера серебряных монет, значительное состояние. И рассказано в притче, как господин, отправляясь в дальнюю страну, поручил слугам свое имение, раздал им кому пять талантов, кому один, кому два. А когда вернулся, то потребовал отчета, кто на какое дело употребил оставленное богатство и насколько приумножил полученное. Только нерадивый слуга, который зарыл деньги в землю, вернул лишь то, что получил.

Время и ему, Андрею, дать ответ о полученном некогда таланте. Да будет человек в конце отпущенного ему пути как дерево, которое приносит плод. Пришло, незаметно пришло оно — осеннее время жизни. Тишина и покой в душе. Так не хотелось бы, не завершив, не все воплотив, дожить до иной, поздней осени, где холодно, ветрено, когда человек как «безводные облака, как осенние деревья бесплодные, дважды умершие, исторгнутые…».

Еще весной, как только приехали художники в монастырь, был у Андрея долгий, особый разговор со старым игуменом. Время безвозвратно поглотило подробности той беседы. Умолкли тихие голоса двух старых людей, что сидели некогда на скамьях друг против друга в деревянной келье на Маковце. Но сказанное не осталось тайной ни для собратий Рублева по дружине, ни для тогдашних троицких иноков. Никон просил Андрея, именно его, а не кого-нибудь другого, написать образ Троицы, главную храмовую икону для монастырского собора. Не исключено, что об этом разговоре было где-то записано. Однако сама запись, если она существовала, не попала в известные нам сейчас рукописи, которые были созданы близко по времени к этому событию. Неведомыми путями, по письменным ли источникам, ныне уже утраченным, или в устном предании — в рассказах, что из поколения в поколение передавались в среде монахов Троицкого и Андроникова монастырей, но все же не пропало для исторической памяти самое существенное из этой беседы художника с ближайшим учеником и наследником Сергия. Сохранилось в небольшом историческом сочинении XVII столетия — «Сказании о святых иконописцах» свидетельство, что Никон просил Рублева «образ написати пресвятые Троицы в похвалу отцу своему святому Сергию».

Это ценнейшее свидетельство со временем стало ключом к рублевской «Троице», к сокровенному ее замыслу. И для самого Андрея написание иконы, размышления над ней были пронизаны светом одной идеи, которой была отдана вся жизнь Сергия, основателя первого на Руси Троицкого монастыря.

Наступил день, когда он начал работать над этой иконой. Старшинство в дружине, конечно же, требовало иногда оторваться ненадолго для иных забот. Но главой художников все же был Даниил, и положение Андрея, второго из двух главных мастеров, как нельзя лучше способствовало теперь сосредоточенному вниманию к основному труду. Ему отвели просторную светлую келью для работы, чтобы была возможность писать при дневном освещении.

Прозрачны и легки весенние дни. По утрам в иной из дней яркое солнце, свежий еще холодок, на ветру шумит молодая листва. После общей трапезы — сразу за работу. Не обильна, скудна в эту весну еда в монастыре. Но ему ли, по крайней мере третий десяток лет монаху, сетовать на это. Да и кто посетует, когда кругом скудость, не оправились еще люди от голода. Оно и к настоящим древним установлениям ближе — всегда поститься перед тем, как писать иконы.

Бывают дни — с утра стучит веселый крупный дождь по тесовым крышам. Вода потоком гремит по желобам, булькает, давится в подставленных на углах келий ушатах. Холодно старым натруженным рукам в нетопленых помещениях. В иное время достать немного дровец, подтопить несколькими поленьями небольшую печку в углу, согреться. Если темно в келье, чтобы начинать писать, то можно затеплить малый светильник, сесть за книгу. В полумраке видна в углу, под самым потолком, икона, вдоль стен широкие деревянные скамьи, уставленные сосудами с олифой, коробами с красками, клеем, кистями.

Но вот жаркая полоса потянулась от оконца к золотистой в солнечном луче бревенчатой стене. Пора за работу. Недолго будет светить утреннее солнце, сверкать в каплях на траве у крыльца, на деревьях в монастырской ограде. Едва высушит оно дерево построек, поднимется теплый парок от земли, затянет все прозрачным серебристым маревом. И такие деньки по-своему светлы. Не видно солнца, но чувствуется — оно не за дальними темными облаками, а где-то совсем близко. Вот-вот просияет оно мягким, разлитым ровно и повсеместно жемчужным свечением. Такие вот дни и располагают подумать в тишине. Выйти из монастырских ворот, посидеть на скамье, откуда вольным кругом, во весь окоем видны окрестности. Омытые недавним дождем перелески, петляющая в зеленых берегах речка внизу под холмом, полосы возделанных полей.

Или перед вечером, устав от работы, передохнуть, пройти полем до ближайшего леска. Постоять у межи, где пробивается между камней и травы золотистый весенний первоцвет, под молодой березкой с прозрачной еще, в желтизну зеленой сенью. К вечеру похолодает, засветит ненадолго закатное зарево. Ударят на холме в било, созывая на вечерницу.

А в келье на скамье прислоненная к стене стоит начатая «Троица». Больших размеров задумана икона. Наложен уже на рогожного плетения паволоку необыкновенно плотный, тонкий левкас. Сейчас, когда он отполирован, поверхность кажется мраморной. Но левкас по полям и верхней половине иконы уже покрыт листовым золотом, тонко раскованным, мягко светящимся. Наверху золото положено не сплошь, местами границы его неровны, большие, неправильных очертаний полосы левкаса оставлены без золотого покрытия. Если подойти ближе, то можно разглядеть, что Андрей уже разметил жидкой краской очертания всего изображения. Кое-где на этом первоначальном рисунке видны следы поправок. Где-то чуть выпрямлена или, напротив, округлена линия, слегка уменьшен или едва сдвинут предмет. Поправок немного, уже по первоначальному этому рисунку даже и весьма искушенный в художестве человек, загляни он в тот день к Андрею, увидел бы нечто хорошо понятное, но все же необыкновенное, досель невиданное. И не столько редкая соразмерность, разумная красота гибких очерков, которые легко угадывались в предварительном рисунке, способны были приковать к себе внимание. Андрей давно уже славен только ему данным даром легкой певучей красоты этих округлых движений кисти. Дивным было главным образом другое — в будущей иконе как будто отсутствовало многое из того, что привыкли тогда видеть на других «Троицах», наших и греческих.

Действительно, Рублев начал писать нечто непохожее на прежнее, когда легли на сверкающую белизну левкаса первые очертания, хотя первооснова, конечно, была той же, что и у других художников, предшествующих и современных.

…С тех пор как стал разуметь слово, знал Рублев этот рассказ. Приобщившись к книжному учению, множество раз прочитывал его в особых сборниках — «Паремийниках», которые предназначались и для церковного, и для домашнего обихода. То были отдельные главы, отрывки из Библии, располагавшиеся в порядке календарных чтений. Существовал в его время и полный перевод книги Бытия, в которой помещалось это повествование. С редкими подробностями, которых не встретишь в самом Писании, о нем можно было узнать и еще в одной книге. Называлась она Палея, от греческого слова «ветхий», «древний». То был пересказ библейских событий, иногда с толкованиями, примечаниями русских книжников. Эти русские дополнения под названием «обличения на жидовина» толковали «ветхое» в духе «новом», христианском. Издавна Палею читали, во многом по ней созидали свои воззрения на ветхозаветные «сени и образы». Водилась Палея и по монастырским и мирским книжницам. И здесь, у Троицы, если перебрать по коробам хранимые рукописи, возможно, найдешь хотя бы один ее список[52]. И немалое число встречающихся по старым «отеческим» книгам разъяснений кратких библейских строк хорошо знал Андрей. Множество столетий человеческая мысль прикована была к этому, казалось бы, ничем не выделяющемуся из множества других древних преданий рассказу…