Борис Ямпольский - Дорога испытаний

• Название: Дорога испытаний
• Автор: Борис Ямпольский
• Жанр: О войне

Лирические повести Бориса Ямпольского привлекли внимание своей поэтичностью, романтикой.

Об одном из самых драматических и малоизвестных эпизодов Великой Отечественной войны — о судьбе бойцов, оборонявших Киев, — рассказывает повесть «Дорога испытаний». Вырвавшись из окруженного города, последние его защитники идут тысячу километров по опаленной земле, через вражеские тылы, сквозь немецкие боевые порядки, рвут кольцо за кольцом и после многочисленных боев и приключений выходят к фронту и соединяются со своими.

---

Появляется русый мальчик в кургузой курточке с оттопыренными карманами.

— Дима пришел! — говорят на перроне.

Командир бронепоезда разворачивает карту-двухверстку, находит дорогу, разъезд и село у разъезда.

— Ну, валяй!

— Одна орудия, дядя Степан, — говорит мальчик, — за переездом, как раз где паровозы дают свисток, а на поле, где была маевка, стоят черные машины.

— Сколько?

— Насчитал штук двадцать, а потом стали стрелять.

Мальчик-разведчик, сын станционного стрелочника, и «дядя Степан», секретарь парткома узла Степан Дацюк, долговязый, жилистый, цыганистого типа, в черном кожаном картузе, затянутый в ремни, с длинным маузером на боку, и комиссар в синем железнодорожном кителе, с умным юношеским лицом, и стоящие на подножках деповские слесари, котельщики, стрелочники, составители, сигналисты, технические конторщики в перепоясанных пулеметными лентами пиджаках — похожи на красногвардейский десант времен гражданской войны, прибывший на бронепоезде, стоявшем все эти годы на запасном пути. Железный, до последней капли крови преданный революции пролетарский десант, появляющийся немедленно в грозный для родной страны час!

5. Степан Дацюк и его товарищи

Степан Дацюк никогда не был военным. Правда, в комсомольской юности он носил картуз защитного цвета, гимнастерку с широким командирским поясом и любил употреблять в применении к мирным делам военные термины: «штурмуем прорыв!», «атакуем прорехи!», «двинем девчат в разведку!» и т. д. Но потом Степана Дацюка послали по комсомольской разверстке учиться, сначала на рабфак, а потом в университет, и уже много лет все на дороге знали Дацюка — лектора в мягкой шляпе и вышитой косоворотке с узким кавказским ремешком.

С большой пачкой книг и длинным круглым, похожим на зрительную трубу кожаным футляром, в котором хранились свернутые в трубку карты и наглядные иллюстрации, Дацюк ездил по станциям и полустанкам Юго-Западной дороги и читал лекции: «Как устроена вселенная?», «На чем Земля держится?».

У него был приятный украинский баритон, на лекциях всегда увлекался и рассказывал так достоверно и убедительно, что казалось, он сам присутствовал при возникновении мира и поэтому все знает во всех подробностях.

Его любили и знали на дороге и на станциях; завидя его долговязую фигуру, мальчики кричали:

— Лектор приехал!.. «На чем Земля держится»!..

Но теперь, когда видели нового Дацюка — в кожаном картузе, в кожаной куртке, с широкими и скрипучими ремнями, с длинной, до колен, деревянной кобурой маузера, Дацюка, громовым голосом отдающего команды, — всем казалось, что он был всегда таким.

Я представился Дацюку. Голова моя была на уровне ремней на его груди.

— Помнишь, когда родился Алкивиад? — усмехнулся командир бронепоезда.

— Да.

— И знаешь, как Плиний Старший наблюдал извержение Везувия?

Я кивнул. Дацюк стал серьезным.

— Забудь!

Я вышел тогда, в августе, из дому одетым в пиджак и рубашку в голубую полоску. Так и стоял я теперь перед командиром бронепоезда. Кепку я потерял по дороге, краги были в глине, ботинки разбиты.

— Не богато обмундирован, — сказал Дацюк и похлопал меня по плечу. — Соломонов, подбери-ка там что есть.

Маленький, толстенький и краснощекий Соломонов, начхоз, как все начхозы, не открывал, что у него есть и чего у него нет, а выписывал то, что ему казалось нужным выписывать. Он выдал мне пилотку со звездочкой, широкий брезентовый пояс с пустым подсумком и большие кирзовые сапоги.

— Намотаешь потолще портянку — и будет в точку, как в ателье, — отдуваясь, сказал Соломонов.

Мне нечего было делать в пассажирском зале, но я оказался там как бы случайно и раза два прошелся мимо большого зеркала, которое видело на своем веку столько разных пассажиров дальнего следования.

Пилотка со звездочкой — отлично! Если бы на войне принимала участие только одна голова, прямо первый солдат. Но широкий брезентовый пояс портил весь вид: будто бы я прибыл на пожар! С таким поясом и козырять смешно.

— Что, нет в поясе шику? — спросил, проходя мимо, толстый усатый кондуктор Поппель, подносчик снарядов.

— Нет, — признался я.

— Не в поясе, браток, дело, а вот где! — и он кулаком стукнул в грудь.

— Понимаю, — согласился я.

Но все-таки ведь совсем другое дело — широкий кожаный, с горящей как жар звездой на пряжке командирский ремень, сцепленный с портупеями, крест-накрест заковывающими грудь, на боку которого висит большая и блестящая, как новенький каштан, кобура, — отстегни пуговку, и выглянет черная тяжелая рукоятка «ТТ», — а бывают еще на поясе и медные крючки, и висят на них новые гранаты, бутылки с горючей смесью…

Я прошелся по вокзалу.

Удивительно выглядело огромное, во всю стену, расписание прибытия и отправления поездов, точно осколок от некогда существовавшего мира. Измаил… Львов… Кишинев… Названия этих городов звучали как Сириус, Марс, Юпитер. Теперь до них было дальше, чем до самой дальней звезды галактики.

Но я с жадностью прочел все расписание от начала до конца — до последних поездов с трехзначными номерами, до поездов «бис», назначаемых по особому распоряжению, с наслаждением повторяя знакомые с детства названия городов: Киев — Одесса, Киев — Николаев, Киев — Херсон, Киев — Умань…

Открылось окошечко кассы, в ячейках которой еще лежали билеты с наименованиями этих городов, теперь билеты межпланетного путешествия. Я подал в окошко направление Соломонова. Седая кассирша в пенсне на носу долго изучала документ, поглядывая сквозь пенсне то на бумажку, то на меня, и, убедившись, что я выдерживаю ее взгляд, вздохнула, возвратила документ и выдала талоны на обед и ужин.

Бронепоезд, замаскированный ветвями ив, стоял на первом пути у перрона, как раз там, куда раньше ежедневно прибывали скорые Москва — Одесса и Москва — Кишинев.

Было тихо. Маскировочно теплились синие лампочки. Вяло пахли ветви ив. Я только что выпустил листовку: «Киев был и будет советским» — и вывесил ее у штабного вагона. Пулеметчики и зенитчики группой подошли к ней. Эти суровые рабочие люди надевали очки и медленно, шевеля губами, читали при свете луны написанные мною строки, повторяя каждое слово вслух, и в их устах они были полны такого высокого значения и силы, что я не узнавал своих слов.

— Бойко пишет, — одобрил солидный кондуктор Поппель.

— Тревога! — прокричал в это время от паровоза дежурный, и тут же подтвердил колокол.

Именно в эту самую тихую за всю оборону ночь неожиданно пришел приказ об оставлении города.

«Борис Петрович» вышел в последний рейс на запад — огнем прикрыть отход бойцов с дальних рубежей круговой обороны.

Буча… Ворзель… Клавдиево…

В звездном молчании ночи грохочет бронепоезд.

Темные, душистые леса. Свежий, пряный запах осени, чего-то хорошего, бесконечно возможного и неосуществленного…

Стоп!

Грохот орудий, и вдали — во тьме полей — взметывается будто вырвавшееся из-под земли пламя, освещая небо, леса.

Где-то там, в полях, оврагах, рощах, последние бойцы отходят на восток.

— Вперед!.. Полный вперед!..

И снова: стоп!

— Корнилов, — позвал комиссар, — отправляйтесь в батарею, изучите настроение.

— Проходите, товарищ редактор! — криком оглохшего кричит командир орудия, машинист Вакулинчук, открыв изнутри железную дверцу в углярку артиллеристов, только закончивших стрельбу. — Что слышно на свете, товарищ редактор?

В тусклом свете еле мерцающих под низким железным потолком лампочек артиллеристы в разных позах сидят на полу. Одни дремлют, другие смазывают и перетирают тряпочкой затворы винтовок, третьи, борясь с темнотой, пытаются читать газету.

— Американцы выступили? — интересуется подносчик снарядов, солидный кондуктор Поппель.

— Американцы? Шоколадники? — фыркает наводчик, худенький Маркушенко, проводник международного вагона; он считается специалистом по международным вопросам. — Ты гори, а он дом строит и еще смеется.

— А Маркушенко-то силен в политграмоте! — басит кто-то из угла.

— Умие миркуваты, — заключает Вакулинчук.

Пока поезд гремел и бряцал на стыках рельсов и, извергая огонь, летел, железный, непобедимый, и вокруг были суровые рабочие лица людей, знающих, как стрелять во врага, я чувствовал себя сильным, храбрым, готовым вот так, на железном поезде, ворваться в самую гущу немецких войск, и передавить, перестрелять уйму фашистов, и, как я это видел на плакате, водрузить где-то там, на вражеском доте, красное знамя, и петь победную песню «Если завтра война…».

Но вот неожиданно на горизонте нависшее над дальним селом темное облако точно разорвалось, лопнуло и полыхнуло пламенем. В броневую обшивку забарабанили осколки, и неведомая сила прижала меня в холодный железный угол, и так вдруг сжалось сердце, и стало неуютно, и что-то противное, холодное засосало под самым сердцем.