Борис Ямпольский - Дорога испытаний

• Название: Дорога испытаний
• Автор: Борис Ямпольский
• Жанр: О войне

Лирические повести Бориса Ямпольского привлекли внимание своей поэтичностью, романтикой.

Об одном из самых драматических и малоизвестных эпизодов Великой Отечественной войны — о судьбе бойцов, оборонявших Киев, — рассказывает повесть «Дорога испытаний». Вырвавшись из окруженного города, последние его защитники идут тысячу километров по опаленной земле, через вражеские тылы, сквозь немецкие боевые порядки, рвут кольцо за кольцом и после многочисленных боев и приключений выходят к фронту и соединяются со своими.

---

На тумбах висели старые, еще довоенные афиши: «Дети солнца», «Запорожец за Дунаем». Теперь это звучало как Софокл или Эврипид.

Смутно белеют дома, темные, будто залитые чернилами окна. Скрипят железные ворота, ветер качает потушенные фонари. Никто не крикнет: «Стой! Кто идет?» Никто не выступит вдруг из-за угла или из ворот: «Пароль!» Никто не осветит фонариком: «Документы!»

Зловещая и неизвестная, готовая в любую секунду взорваться стрельбой и внезапным уличным боем тишина.

— Стой! Стой!..

Вперед ушел разведчик. Как молот, стучат подкованные сапоги.

Стоим у дома, прижавшись к холодной стене, под темными окнами. И вот слышится: звонит в квартире телефон. Звонит долго-долго. Где те, которых зовет этот звонок?

— Пошли!.. Пошли!..

Кто-то в длинном кожаном пальто выбежал из рядов и стал стучаться в парадную дверь одинокого двухэтажного домика, но никто не отвечал. Тогда он, подняв лицо к окнам второго этажа, задушенным голосом стал звать: «Маша! Маша! Валька!..» Ответа не было. Он порылся в карманах и стал бросать в окна монеты; попадая в стекла, они звенели, потом, падая на тротуар, тоже звенели, — ни одно окно не открылось.

Где они? Спали ли они так крепко, или были в бомбоубежище, или же узнали все и сами ушли из города на восток?

— А мне вот так не с кем прощаться, — сказал Маркушенко. — Во всем городе не с кем прощаться.

— Молодой, вот и не с кем прощаться, — сказали со стороны.

— Нет, я с другой станции, — засмеялся Маркушенко. — Вот если бы там, так в каждый дом входи: вот так всех знал, и все меня знали.

— Почему так?

— А я знатный гармонист. — Он сделал руками движение, будто растягивал гармонь. — Э-э-эх!..

Вот и знакомый садик с темными липами и белыми скамейками, магазин «Канцтовары» на углу и узорчатые ворота.

— И тебе не с кем прощаться? — спросил меня Маркушенко.

— Обожди меня тут, я сейчас…

За узорчатой железной решеткой ворот стоит хлипкий человечек с маленькими усиками Чарли Чаплина и странно раздражающей бабочкой на шее. Он взглянул на меня. Я прошел мимо. И вдруг он пропел: «Любимый город может спать спокойно…»

Не успел я оглянуться, как он уже испарился, и нет его нигде, нет — как и не было все эти двадцать лет; в какой щелке прятался со своими усиками, со своей бабочкой?

Вдали прогромыхало, и в темном небе блеснули зарницы взрывов, осветив вход в бомбоубежище.

— Мама! Тревога?

— Спи, доченька, спи! Это гром.

— Мама, когда прилетят, скажи, что я сплю. Мама, ты скажешь?

Тишина.

— Мама, я уже сплю?

Пятый этаж. На косяке двери, как черные пуговицы на косоворотке, длинный ряд кнопок.

По очереди нажимаю кнопки — никого. Нажимаю сразу все, одним аккордом. За дверями кто-то шевелится и кряхтит. Спрашиваю:

— Кто там?

Как из подземелья, мрачный голос:

— Старуха.

Она долго открывает дверь, долго молча смотрит на меня. Когда она успела сделаться отшельницей?

Огромная, густо населенная раньше коммунальная квартира пуста.

— Есть письма от Вечтомовых?

Старуха молчит и мимо меня смотрит куда-то вдаль.

— От Вечтомовых, — повторяю я, — Лели…

Она продолжает смотреть мимо, вдаль, жует губами и сердится.

Я вслушиваюсь в ее сердитый шепот и начинаю понимать, что она не видит и не слышит меня и сердится на что-то давнее, бывшее еще в ее молодости.

На всех дверях замки. В комнатах вещает радио. Хозяева далеко, а радио продолжает для них говорить. Оно начинает в семь часов и поздравляет их с добрым утром, оно сообщает им новости со всего мира, в «Пионерскую зорьку» гремит фанфарами, потом вдруг гудит тревожно сиреной и беспокоится — ушли ли все в убежище; по вечерам оно поет для них веселые и грустные песни. И когда ночью играют куранты и торжественный гимн наполняет всю квартиру, она кажется населенной людьми, которым радио говорит: «День окончен, завтра будет новый день труда и жизни».

Только нет замка на одной из дверей. Кто-то за ней сопит.

— Кто там?

— Катька!

Худенькая, с тоненькими косичками Катька с бойким любопытством разглядывает меня.

— Ты одна?

— Не…

— А кто еще?

— Мама.

— А мама где?

— В гошпитале.

— А что ты одна делаешь?

— А ничего!

— Вот что, Катька, Лелю знаешь?

— Они куированы, — тотчас же ответила девочка.

— Письма есть?

— Не…

Она помолчала, подумала про что-то свое, потом, пристально глядя прямо мне в глаза, вдруг спросила:

— Дядя, а когда они будут обратно вкуированы?

— Кто здесь? — громко спросил от двери испуганный голос.

— Мамка!

— Гражданин! — сурово сказала женщина. — В чем дело, гражданин?

Она подошла ближе и увидела на пилотке звездочку.

— Товарищ!.. Товарищ!.. — повторяла она, словно лаская это слово, словно хотела насытиться им, таким прекрасным, всеобъемлющим.

И долго, долго после этого: в пути на фронт через немецкие тылы, военные дороги и заграждения, и на фронте — под Балаклеей, на Сандомирском плацдарме — всю войну, словно радиоволнами, доносило и гремело в ушах произнесенное с мукой, любовью и преданностью слово «товарищ».

Может, это в Бабьем Яру кричала она, вызывая нас через тысячу верст, или в каменной трущобе Берлина на окровавленном топчане бредила она этим словом, или на дощатом сельском эшафоте, когда палач накидывал на нее мертвый намыленный узел, крикнула она его с силой и ликованием, чтобы птицей перелетело через головы двухсот сорока немецких дивизий…

Кто из нас забудет этот отчаянный крик из окон пыльных горящих городов 1941 года? В веках, когда слово «товарищ» будет единым словом, связывающим все народы от Чукотки до Огненной Земли, вспомнят этот крик, который сплотил нас в тот самый страшный для человечества год.

— Простился? — спросил Маркушенко.

— Пошли! Нагоним! — сказал я.

В предрассветном небе, среди аэростатов воздушного заграждения, кричали перелетные птицы, и в крике их была тревога. Может, они звали кого-то пропавшего в этом ночном перелете или же искали в темном океане знакомый золотой город и не находили, и теперь им казалось, что они заблудились. И этот крик перелетных птиц тоской и болью отдавался в сердце.

Когда мы спустились на Крещатик, улица была черна от народа — будто двигалась река. Пока где-то там — на Соломенке, за Демиевкой — красноармейцы держали последние рубежи, из города выходило гражданское население.

— Можешь себе представить немцев на Крещатике? — спросил я Маркушенко.

— Нет!

— Немцев, входящих в дома, выглядывающих как хозяева из окон?..

— Не могу себе представить и на секунду, не могу, и все! — сказал Маркушенко.

— И я не могу.

Молчали заводские гудки. В это утро, кажется впервые со времен Игоря Святославича, киевляне не вышли на работу.

Порыв предрассветного ветра прошелся по липам, и они в ответ долго и смутно шумели. И этот утренний трепет отчего-то со страшной живой силой напомнил далекие золотые киевские утра, когда с первыми трамваями шел ты по оживленным рабочим потоком улицам Киева.

Нет, не было безверия, не было того, что вот все кончено в этом сумрачном, предрассветном городе и больше ничего не будет и больше никогда не вернемся и не увидим эти дома на холмах, днепровские кручи, Первомайский сад и смутно виднеющиеся там, вдали, домики Труханова острова и то место, где пляж, и лодки, и байдарки, и катера, и плавание саженками…

Один уносил с собой горстку киевской земли, другой — цветок из городского сквера, третий — ключ от квартиры, в которой жил.

Шли тихими, грустными Липками, по знаменитой улице Январского восстания, мимо арсенальского памятника с маленькой пушечкой, мимо зеленой тысячелетней Аскольдовой могилы, мимо веселых окраинных рабочих домиков с диким виноградом на стенах, мимо желтых каштанов…

Во время ветра падали каштаны… Зеленые, чуть пожелтевшие, с острыми шишечками кубышки от удара о тротуар раскалывались, и появлялись новенькие, лакированные, нежно-золотистые каштаны. И точно это было само детство, точно оно все время продолжалось тут без тебя и вот выглянуло из кубышки и спросило: «И ты здесь?»

Никто, никогда ни огнем, ни взрывом, ни словом, ни обидой не оторвет от этой земли.

Нас обгоняли машины с войсками, мимо везли раненых. Из засады выезжали танки, осыпанные желтыми листьями акаций. Проезжали орудия, еще горячие от стрельбы, и, держась за них, плелись артиллеристы с черными лицами. И только зенитные пушки не двигаясь стояли на площадях, длинными стволами чутко прислушиваясь к далекой жизни утреннего неба.

Мы вышли на крутой правый берег и в последний раз оглянулись на Киев. Светлели крыши и купола, и странным казалось, как эти дома, холмы остаются, как это они будут жить тут без нас?