В. Чаплыгин - Всемирный следопыт, 1930 № 06

• Название: Всемирный следопыт, 1930 № 06
• Автор: В. Чаплыгин
• Издательство: Государственное Акционерное Издательское Общество «Земля и Фабрика»
• Жанр: Публицистика
• Год: 1930

СОДЕРЖАНИЕ

Обложка худ. А. Шпир. — Серая банда. Рассказ В. Чаплыгина. — Пушки. Рассказ Д. Руссель. — Клад хана-пастуха. Туркменский рассказ М. Зуева-Ордынца. — Охотники за пшеницей. Биографические рассказы Поля Крюи. (Продолжение.) — На манчжурском рубеже. Рассказ В. Белоусова. — Как это было: Белуга с хронометром. Рассказ-быль Ал. Смирнова-Сибирского. — Памяти великого полярника. — Очаги социалистического строительства СССР. — Рудная промышленность. — Объявления.

С 1927 по 1930 годы нумерация страниц — общая на все номера года. В № 6 номера страниц с 401 по 480.

Орфография оригинала максимально сохранена, за исключением явных опечаток — Гриня

---

— Ишь как коня заморил, все жилы дрожат! — сказал осуждающе Семен Кузьмич. — И где его черти носят, и чего он вынюхивает?

Покачиваясь на кривых ногах истого номада, Канлы-Баш подошел к крыльцу и опустился на корточки.

— Ас- салам-алейкум, — буркнул неприветливо басмач.

Мухамед не ответил и отвернулся демонстративно. Немешаев же откликнулся насмешливо.

— Здорово, пехлеван[7]!

Басмач или не понял или не обратил внимания на насмешку. Лицо его, молодое и дикарски выразительное, было устало, а в глазах Канлы-Баша залегло, как показалось Семену Кузьмичу, болезненное раздумье.

Басмач Арка Клычев, по прозвищу Канлы-Баш, не принадлежал к племени туркмен-иомудов, населявших аул Сан-Таш. Иомуды были для него чужаками. Канлы-Баш вел свой род от неизвестного мелкого племени, от одной из тех крошечных племенных брызг, которые, утратив свое родовое единство, влились небольшими группами в основные туркменские племена.

— Ну как же быть, уртак? — попрежнему, не обращая внимания на басмача, продолжал Мухамед прерванный разговор. — Ничего мы с тобой не придумали? А время идет, время — враг! Скоро вон та курица, — указал он на квохчущую наседку, рывшуюся в пыли, — перейдет в брод наши арыки. Беда близка, уртак!

Канлы-Баш поднял голову, вслушиваясь напряженно в слова Мухамеда. А когда тот кончил, басмач перевел взгляд на курицу, которая скоро будет переходить в брод сан-ташские арыки.

И вдруг наседка эта, истерично заквохтав, бросилась в сторону. Цыплята ватными комочками понеслись в панике за матерью.

В яме, вырытой курицей, что-то ярко и красочно блестело.

Мухамед одним прыжком слетел с крыльца и поднял блещущий предмет, перепугавший курицу. Это был старинный изразец, фигурный кирпич из обожженной глины, покрытый сверху слоем цветной эмалевой глазури. А по глазури разбежались отчетливые, словно сию минуту вышедшие из рук мастера узоры: цветы, фантастические животные, человеческие фигурки, наивные по выполнению, а для современного глаза даже и карикатурные.

— Какова работа? — протянул Мухамед изразец Немешаеву.

— Н-да, — удивился равнодушно Семен Кузьмич. — Довоенного качества!

— Именно довоенного, — улыбнулся Мухамед, — так как этот кирпич был изготовлен до войн… Тамерлана и Чингиз-хана. Ему не менее тысячи лет. А ты посмотри, уртак, какая свежесть. На глазури ни одной трещинки, как будто кирпич вчера только вышел из печи. Это говорит о том, что коэффициент расширения глазури был в точности равен коэффициенту расширения глиняного черепка.

— Ну, понес теорию! — отмахнулся недовольно Семен Кузьмич. — Ты скажи лучше, как попал он сюда?

— Этот изразец из города Пяпш-Дяли-хана! — произнес вдруг по-туркменски глухой гортанный голос.

Мухамед и Немешаев удивленно оглянулись. Канлы-Баш протянул руку к изразцу и повторил упрямо:

— Я вам говорю, что он из города Пяпш-Дяли-хана!

— Какого хана? — удивился знавший туркменский язык Семен Кузьмич. — Тяпш… люли?..

— Пяпш-Дяли! — резко поправил его басмач. — Неужели вы не слышали о джан-хане, о хане-пастухе по имени Пяпш-Дяли и о его столице Кизилджа-Кале?[8].

Хлопчатник. 1—ветка с листьями и цветами, 2—коробочка, 3—семя с хлопком.

— Ты, парень, брось-ка рассказывать нам сказки о каком-то разлюли-хане! — сердито оборвал басмача Семен Кузьмич. — А если у тебя язык очень чешется, то расскажи о Джунаиде-хане. Этот хан тебе лучше знаком! — многозначительно закончил Немешаев.

— Молчи, сакали[9]! — бешено крикнул Канлы-Баш. — Я не знаю Джой-хана, я не служил у него!

— Джунаида не знаешь? — прищурился насмешливо Немешаев. — А это, приятель, чья работа? Не твоя ли с Джунаидом? — ткнул он пальцем в обгорелые стены школы.

От большого байского дома, в котором помещалась когда-то аульная «первая ступень», остались лишь обгорелые стены. Джунаид-хан по достоинству оценил советскую школу. Знаменитый басмач ничего не имел против былых мектебе и медрессе, в которых муллы и мударрисы учили молодежь тому, что «земля есть плоскость, окруженная со всех сторон горами Кап», что эта плоскость делится на семь «иклимов», параллельных полос, и что узбеки живут на пятом «иклиме», а туркмены на шестом, но очень может быть, что и наоборот. А советская школа, в которой ученье начинают с фразы — «мы не рабы», не менее опасна, чем штыки и сабли Красной армии. А потому в одну из темных осенних ночей сан-ташская «первая ступень» запылала ярким пламенем. Но и теперь, перенесенная в кочевую туркменскую кибитку, а руководимая попрежнему Мухамедом Ораз-Бердыевым, сан-ташская школа служила для остальных методическим центром.

— Моя работа? — брезгливо вздернул раскосые рысьи брови Канлык-Баш. — Валла! Я школ не жгу, я воин!

— Погоди, товарищ Немешаев, — вмешался вдруг Мухамед. — Расскажи нам о городе Пяпш-Дяли-хана, Арка, — обратился он к басмачу только по имени, тактично опуская его кровавое прозвище. — Рассказывай же, Арка, мы слушаем тебя!

— Хоп! — сразу притих басмач. — Слушайте!

И, опустившись снова на корточки, он начал:

— Так вот: если считать, что в наш край русские пришли в год курицы, то тому, как Пяпш-Дяли был ханом Хивы, прошло уже около полутораста лет. В те времена гурты иомудских чарва (скотоводов) вольно гуляли на просторе хивинских пастбищ. Жизнь текла спокойно. Племена не знали распрей.

В глушь степей редко доходили новости города и, встречаясь у колодцев, чабаны (пастухи) передавали друг другу лишь вести узун-кулака о кочевьях.

Среди чабанов бывали свои знаменитости. И во время этого сказа таким был Пяпш-Дяли. За превосходство в силе и уме пастухи присвоили ему звание хана, и он часто разбирал тяжбы и давал советы в различных делах.

Однажды был устроен той (праздник) у одного из пастухов по случаю рождения сына. Все чабаны были званными гостями. Кокчай, дурама (бульон) и пилав обильно украшали достархан (скатерть)[10] хозяина. Борьба, игры и дутар веселили степных удальцов!

В разгар веселья, когда лучшие певцы восхваляли богатырей иомудских племен и звуки тюйдюка далеко врезались в степное безмолвие, усталый, в пыли пришел чолык (подпасок) из коша Пяпш-Дяли с вестью, что люди хивинского хана описали скот для получения закета (религиозного налога).

— Значит, нашлись ханы и над Пяпш-Дяли? — презрительно вымолвил Пяпш и приказал немедленно разослать по всем пастбищам джарчи (вестников), чтобы от каждого коша бы, снаряжен один чабан на верблюде, с припасами на путь до Хивы и обратно.

Через несколько дней у кибитки Пяпш-Дяли собрались тысяча пастухов и во главе со своим пастушьим ханом двинулись на Хиву. По пескам и такырам, то в золотистых лучах заката, то в стальном полумраке надвигающейся ночи, от колодца к колодцу, мерно двигалось пастушье войско, узкая бесконечная лента верблюдов. Наконец показался зеленый оазис, исполосованный арыками, вырытыми нечеловеческими трудами хошарных рабочих. Над плоскими крышами выделялись минареты, отливая голубой лазурью полукруглых куполов. По дороге то-и-дело встречались узбеки в пестрых халатах на покорных ишаках. Караван пришел в Хиву.

Дикие всадники на верблюдах по узким переулкам живым потоком влились на главную городскую площадь и заполнили ее шумливой гурьбой.

Пяпш-Дяли слез со своего черного, коротко остриженного «нара» (дромадера), выделил себе в свиту отряд чабанов и под предлогом, что он явился с прошением к хану, прошел через ряды охраны. Чудные узоры ханских хором, мягкие ковры и шуршанье шелковых одежд придворных не отвлекли внимания пастухов, — они не признавали другой красы, кроме раздолья кочевий, не знали милей звуков, чем песнь камыша в багряные вечера и гул барханов при серебряной луне.

Первым словом Пяпш-Дяли после селяма было: — «Ты ли хан Хивы?» И вместе с важным ответом: «Да!» — на голову хана опустилась крепкая палка чабана. И гордый Кутли-Мурад, дед Асфендиара, последнего хивинского хана, зарезанного Джунаидом, скатился к ногам пастуха, сметая пыль с его чокая (лаптя). Большая часть визирей была перебита тоже палками по голове, как глушат баранов, и лишь немногие спаслись бегством.

Между тем товарищи Пяпш-Дяли разоружили растерявшуюся охрану, и по городу помчалась на верблюдах джарчи, объявляя о вступлении на престол пастуха Пяпш-Дяли.

Так чабан стал ханом! Весть об этом быстро распространилась среди иомудских племен. Издавна питавшие ненависть к торгашескому городу, иомуды тысячами стекались в Хиву. Везде слышны были восклицания: — «Девр-девр, Пяпш девр!»

Но Пяпш-Дяли не захотел оставаться в Хиве, городе, оскверненном пороками и насилиями. Пяпш скучал по просторам родных степей. И вскоре из Хивы вышел бесчисленный караван верблюдов, нагруженных богатейшей добычей. Пяпш-Дяли-хан привел своих пастухов сюда, и здесь, — басмач указал на небольшие холмы, носившие название Шах-Назар, вздыбившиеся верблюжьими горбами в километре от аула, — и здесь пастушеский хан основал свою пайтахт (столицу), назвав ее Кизилджа-Кала!