Кальман Миксат - Том 1. Рассказы и повести

• Название: Том 1. Рассказы и повести
• Автор: Кальман Миксат
• Издательство: Художественная литература
• Жанр: Классическая проза
• Год: 1966
• ISBN: не указан

Кальман Миксат (Kálmán Mikszáth, 1847―1910) — один из виднейших венгерских писателей XIX―XX веков, прозаик, автор романов, а также множества рассказов, повестей и эссе.

Произведения Миксата отличаются легко узнаваемым добродушным юмором, зачастую грустным или ироничным, тщательной проработкой разнообразных и колоритных персонажей (иногда и несколькими точными строками), ярким сюжетом.

В первый том собрания сочинений Кальмана Миксата вошли рассказы, написанные им в 1877―1909 годах, а также три повести: «Комитатский лис» (1877), «Лохинская травка» (1886) и «Говорящий кафтан» (1889).

Миксат начинал с рассказов и писал их всю жизнь, они у него «выливались» свободно, остроумно и не затянуто.

«Комитатский лис» — лучшая ранняя повесть Миксата. Наиболее интересный и живой персонаж повести — адвокат Мартон Фогтеи — создан Миксатом на основе личных наблюдений во время пребывания на комитатской службе в г. Балашшадярмат.

Тема повести «Лохинская травка»  ― расследование уголовного преступления. Действие развертывается в родном для Миксата комитате Ноград. Миксат с большим мастерством использовал фольклорные мотивы — поверья северной Венгрии, которые обработал легко и изящно.

В центре повести «Говорящий кафтан» ― исторический эпизод (1596 г. по данным хроники XVI в.). Миксат отнес историю с кафтаном к 1680 г. — Венгрия в то время распалась на три части: некоторые ее области то обретали, то теряли самостоятельность; другие десятилетиями находились под турецким игом; третьи подчинялись Габсбургам. Положение города Кечкемета было особенно трудным: все 146 лет турецкого владычества и непрекращавшейся внутренней войны против Габсбургов городу приходилось лавировать между несколькими «хозяевами».

---

На его счастье профессор Липпаи оказался там. Узнав, что он в своей лаборатории, наш путешественник тут же почтительно нажал на ручку двери.

— Слава Иисусу Христу! Вот и я.

— Аминь! Неужто вы и есть Штража?

— Бог свидетель, это так.

Перед профессором стоял маленький, приземистый человечек с юркими, как ящерицы, глазами.

— Когда же вы приехали?

— Сию минуту.

— Но ведь поезда-то сейчас не было.

— А я пешком, — простодушно ответил кузнец.

— Пешком? Ночью?

— Ну да.

— Помилуйте, как же вы возьметесь теперь оперировать глаза? — разочарованно спросил ученый-доктор.

— Да что там, подумаешь! Сниму бельмо, из-за которого вы меня вызвали, — и вся недолга.

— И вы считаете, что ваши руки будут достаточно спокойны?

Почтенный кузнец недоуменно смотрел на профессора:

— Разве они твари, чтобы беспокоиться?

— Но вы же утверждаете, что всю ночь шли пешком, — значит, не спали и устали с дороги. Кузнец улыбнулся.

— Не на руках же я шел. То было давно, ваша милость, когда я на руках ходил. Еще когда несмышленышем был.

— Смотрите сами, но предупреждаю вас, что на операции будут присутствовать венские ученые-доктора, и мне было бы очень неловко, если вы оскандалитесь.

Кузнец его подбадривал: пустяки, мол, не стоит разговора. Немного успокоившись, Липпаи послал в соседнюю гостиницу «У золотого орла», где остановились гости, и венские господа сразу же явились. Тогда он провел их и Штражу в операционную, где уже дожидался портной с больными глазами, человек крупный, дюжий, как библейский Самсон.

(«Вот несуразица-то, — подумал Янош Штража, — где же тут мудрость, ежели провидение допускает, чтобы такой здоровяк был на земле не кузнецом, а портным».)

— Вот, друг мой Штража, ваш больной, — сказал Липпаи. Кузнец доходил этому Голиафу до подмышки и заглянуть ему в глаза, разумеется, не мог. Тогда он усадил пациента на стул и внимательно осмотрел его левый глаз. На роговице перламутровым блеском разлилось бельмо с расходящимися в виде колесных спиц трещинами.

— Да, браток, вечереет тебе, — пробормотал он и занялся правым его глазом.

Правый глаз был хуже, здесь бельмо уже перезрело.

Венские глазники тоже осмотрели бельмо сквозь свои очки.

— Сложная операция, — сказал Артл, имея в виду правый глаз больного. — Она требует такой точности, на какую человеческая рука, можно сказать, не способна.

Почтенный же Штража преспокойно снял сюртук и стал один за другим вынимать из-за голенища сапог и закладывать обратно различные ножи, наконец выбрал один и направил его лезвие на болтавшемся кончике поясного ремня.

— Бог с вами! — испуганно воскликнул Липпаи. — Уж не этой ли железякой собрались вы оперировать?

Кузнец только глазом моргнул — да, именно этой. Липпаи быстро отыскал среди разложенных на столе инструментов нож Граафа и сунул его кузнецу в руку.

— Нет, — сказал презрительно Штража, — это не годится.

Он оттолкнул нож Граафа и решительно подошел к перепуганному портному со своим инструментом; сверкнуло лезвие, и вот оно с игривой легкостью, будто очищая плод от кожуры, скользнуло по глазному яблоку; одно мгновение — и бельмо было снято.

— Что за чертовщина! — ахнул пораженный Артл. Штража вытирал свой нож рукавом рубахи.

— Ну вот, — заметил он, довольный, — одно окошко уже открыто.

Немцы восторженно хватали его за мозолистые узловатые руки, чтобы пожать их, но профессор Липпаи вдруг вспылил:

— Послушайте, Штража, вы все-таки ужасный, отчаянный человек! Да знаете ли вы, чем вы играете? Знаете ли вы, что вы режете? Сознаете, какую ответственность несете перед богом и людьми? Известно ли вам, что такое глазная оболочка, сосудистая оболочка, оболочка зрительного нерва, слезный мешок и все прочее? Какой из нервов откуда и куда ведет? Знаете ли вы, что такое афакия, глаукома и что такое моргагниана? Вы же понятия ни о чем не имеете, правда?

— Так ведь оно нам и ни к чему.

— А знаете ли вы, что стоит вам чикнуть на сотую долю волоска правей или левей, и вы погубите и другой глаз?

Штража насторожился.

— Что же касается бельма, только что снятого вами, — продолжал профессор, — то это удается, согласно статистике, один раз на две тысячи случаев.

— Неужто? — задумчиво перебил его кузнец.

— Потому что если сморщится хрусталик, то во время операции легко могут порваться волокна цинновой связки, и в рану вольется стекловидное тело, или же разжижится его сумка, и тогда легко может получиться полный вывих хрусталика, более того, он может погрузиться в стекловидное тело.

— Ну и ну, — отозвался Штража, у которого весь лоб был покрыт испариной.

— А ну-ка, приблизьтесь, — подозвал его профессор, входя в раж, — я объясню вам на живом глазу пациента, какими путями связаны эти нежные маленькие сосудики со вторым глазом.

Он с увлечением описывал волшебную страну глаза, точно перед ним был глобус, иссеченный руслами рек и ручьев. Штража смотрел не отрываясь, до рези в глазах, и слушал; волосы его встали дыбом. Наконец, совсем отчаявшись, он ударил себя по голенищу и, окончательно пав духом, пробормотал:

— Все, Янош Штража, отныне ты, сударь мой, никто, хуже собаки.

У кузнеца было такое ощущение, будто он свалился с большой высоты, с колокольни или с чего-то в этом роде, и будто это уже вовсе и не он, а только дух прежнего Штражи. Когда же, покончив с объяснениями, профессор попросил его прооперировать, наконец, и второй глаз портного (это было совсем нетрудно в сравнении с уже проделанной только что операцией), то Штража заупрямился, стал отнекиваться и только после горячих уговоров взялся за нож, — но, боже ты мой, что это с ним стряслось? Нож дрожал у него в руке! Он склонился над больным, но тут голова у него закружилась, и он, побледнев, бессильно опустил руку.

— Ох, доктор, — простонал он, — плохо я вижу, нет, не смогу… не посмею я больше…

После того, как он узнал, какой сложный, особый мир представляет собой глаз и какими опасностями чревата малейшая неточность его руки, малейшее ускорение тока его крови, незаметное отклонение его ножа, он больше не брался врачевать даже ячмень, не то что делать операции.

…Эта судьба ожидала бы и меня, милостивый государь, узнай я из Вашей книги, сколько всего требует наука от литературного произведения. И я никогда не посмел бы больше писать рассказы.

При сем остаюсь и т. д.

1903

КОЖИБРОВСКИЙ ЗАКЛЮЧАЕТ СДЕЛКУ

Перевод И. Миронец

Вы, вероятно, знаете графа Кожибровского. Ну, хотя бы из моих же рассказов. Удача иногда сопутствует, иногда изменяет ему, но при всех обстоятельствах он остается джентльменом. Случается, граф исчезает на годы, тогда о нем говорят: все, конец ему, пошел ко дну, втерся приживальщиком к какому-то русскому князю — и тому подобное; затем он вдруг снова во всем своем прежнем блеске появляется в клубах, на местах состязаний, в обществе политических деятелей в Кракове, Вене или Будапеште.

Помнится, года два назад, когда судьба забросила его в Грац, в этот город стариков, доживающих свой век на пенсии, те, что знали его убежище, поговаривали: «А наш неугомонный весельчак Кожибровский угодил-таки на свалку. Стал агентом фирмы по продаже недвижимого имущества и, прежде всего, вилл («Крузе и компаньон, усовершенствователи природы». Гауптштрассе № 11. Агент, да еще в Граце! Страшная участь. На этот раз Кожибровскому не воскреснуть». А вот он взял да воскрес.

Впрочем, чтобы ему воскреснуть, кое-кто должен был прежде умереть.

Эту печальную миссию взяла на себя старая его кормилица, некая Алоизия Шраммель из Львова, нажившая на склоне лет небольшое состояние изготовлением искусственных цветов; почувствовав приближение своей кончины, она, будучи бездетной, вспомнила о маленьком плутишке, коего вскормила когда-то собственной грудью: ему-то и оставила она свои двадцать тысяч форинтов наличными, а также лавчонку, набитую коробками с искусственными цветами.

Узнав о случившемся, Кожибровский не мешкая поехал во Львов и, как собака зазевавшуюся муху, проглотил нежданно привалившее ему наследство. Что с того, что оно мизерное: kleine Fische — gute Fische[24].

Бедная старая Алоизия поступила прекрасно и вполне логично. Когда у нее было молоко, она снабдила Кожибровского-младенца молоком, теперь же оставила ему на булочку, надо же что-то и покрошить в молочко. Правда, между молочком и булочкой зияет пропасть лет, — ну да что с того!

Деньги сиятельный граф взял себе, что же касается лавки, то одной недели, понадобившейся для оформления наследства во Львове, вполне хватило графу, чтобы подыскать прехорошенькую продавщицу, которой можно было с благородством истинного кавалера подарить эту самую лавку.