Владимир Пшеничников - Выздоровление

• Название: Выздоровление
• Автор: Владимир Пшеничников
• Издательство: Южно-Уральское книжное издательство
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1990
• ISBN: 5-7688-0196-0

Третья книга молодого прозаика из Оренбургской области. Первая — «В Кирюшкине топятся бани» — вышла в издательстве «Молодая гвардия» (1983 г.), вторая — «Поющая половица» — в издательстве «Современник» (1988 г.). Критика сразу же отметила глубокое знание им сельской жизни, его повести и рассказы расценила как удачное «продолжение нашей деревенской прозы» с ее пристальным вниманием к нравственным традициям народной жизни. В новом сборнике автор остается верен себе, по-прежнему остро вслушивается в живую речь сельчан, касается самых болевых точек жизни современного крестьянства.

---

Да ему еще повезло, вот ведь что! А если бы колхоз, не дай бог, в передовые выдвинулся, что с Гончаруковыми связями было реальной вещью? Вот когда обрушилась бы ниагара лжи! А так его больше прорабатывали, ставили ему на вид, навешивали выговора, и попутно говорилась, хотя и частичная, правда, и ему не было нужды завираться. Кому-то доставалось похлеще, и до пенсии не отмыться, и в должности оставаться еще, может быть, не один год — жди, когда развенчают неправедные победы. Глотов сегодня: «Мы не требуем перестраиваться товарищей из «Прогресса», они всегда умели работать…» А в «Прогрессе» за головы хватаются: «хозяин» (Герой, депутат и член обкома бывший) на пенсии увлекся рыбалкой, помогать не хочет, и что завтра делать с незавершенным строительством — неизвестно…

Борис Павлович сел за стол, накружившись по скрипучим половицам, вздохнул. Ладно, никуда он не денется. Ничего ведь не случилось с райкомом. Был Гнетов, стал Глотов, тезка его уважаемый… «Постоянное движение вперед с непременным ускорением», — прочитал он на листочке. Какое-никакое, а ускорение они обеспечат…

Так. Если завтра с утра в третью, то в школу только к концу примерно четвертого урока можно попасть. Это поздно. На картошку надо будет завтра же; транспорт на Гончаруке, вольнонаемные на Чилигине, а ему вот школьников мобилизовать… Нет, в школу надо с утра, если не появится какой-нибудь нюансик… Борис Павлович вспомнил, что Матвеев в больнице. Вот, подумал облегченно, и не надо тащиться в Богодаровку даже и на председательском «бобике».

Он снял телефонную трубку.

— Машенька? Хм, ты чего, бабак, в детство впадаешь?.. Короче, я тут закончил. Сейчас зайду в больницу к Матвееву, и домой, — он подумал и решил сказать: — По календарю сегодня, между прочим, ровно десять лет… Что? Откуда вы знаете?.. Так они в кино собирались… Ну, и не такой уж это юбилей, между прочим… Ну, тогда иду, двигаюсь, короче, к дому!

Говорит, надоел ты за эти десять лет, как, знаешь, кто?.. «Выясним», — подумал Борис Павлович, улыбаясь. Входную дверь правления он защелкнуть не забыл, для надежности подергал за ручку и пошел домой, где, оказывается, уже изжарилась юбилейная утка.

«ЧЕРНАЯ ДЫРА» (страницы амбарной книги)

Мы давно не виделись, и сегодня Моденов назвал себя «черной дырой». Столько, говорит, заглатываешь ежедневно газет, столько журналов ежемесячно; через глаза, уши и открытый рот проникает в бренное тело страхового агента дьявольское излучение телевизора, — а где же выход? Во что все это переплавляется, перепекается внутри?

Куда мы торопимся?

Амиель: «Критицизм, ставший привычкой, типом и системой, становится уничтожением нравственной энергии, веры и всякой силы…

Чтобы делать людям добро, нужно жалеть их, а не презирать и не говорить о них: дураки! Но говорить — несчастные!

Доставлять счастье и делать добро — вот наш закон, наш якорь спасения, наш маяк, смысл нашей жизни. Пусть погибнут все религии, только бы оставалась эта, у нас будет идеал, и стоит жить».

Прежде чем начинать перестройку, надо было решить, а что станут люди читать?

Понимаю ли я чеховское: с котомочкой по белому свету? Действительно ли понимаю?

ПИСЬМО К ВНУКУ. Встретимся ли мы с тобой, я не знаю. Твоему деду тридцать три года, а он уже стар и устал.

Я родился в год, когда были запрещены аборты. Но я-то мог родиться и в следующем году, когда запрет сняли. Твое появление проблематично. Я знаю по крайней мере трех женщин, из которых каждая могла стать твоей бабкой. Могла, но не захотела, и, может быть, станет вечно проклинать меня. И я все никак не встречу твою бабушку. Но время еще есть. Поговорим.

Тебе семнадцать? Двадцать два? Сорок? Когда ты захотел поговорить со мной, своим дедом? Жив ли я еще?

Поговорим.

Тебя уже волнуют твои корни? Можешь радоваться: я готов рассказать тебе о твоем прадеде, прапрадеде и даже кое-что о двух коленах прапра-. Видишь, насколько было труднее мне, без домыслов и фантазии, выстроить столько же колен, сколько без труда нарисовал ты. У тебя шесть? семь? У меня четыре. Мы с тобой крестьянского рода.

Знаешь ли ты, что есть (была) на земле Роптанка? Там наши корни. Речка наша уже сейчас стала обрастать новым лесом. Старый, погубленный, помнил твой прадед. Ну, и прапрадед, конечно. При мне стал подниматься новый… Но, может быть, я не о том?

— Ты счастлив? Это о тебе мы мечтали в 1987 году?

Ну, слово «перестройка» ты знаешь, конечно, ведь мы назвали процесс, обозначаемый им, бесконечным. Чему теперь равно ускорение? Вы еще не надорвались?

Не думай, что твой дед — это та самая ржавая шестеренка, которую не известно, куда следует приложить. Я уверен, действует еще механизм торможения… Что попиваешь ты, читая это письмо? Ты счастлив?

Знаешь ли ты, что такое одиночество? Если ты не удивился такому количеству вопросительных знаков в моем письме, — знаешь. Если сердит от этого, — знай. Коммуникабельный человек легко снимает свои вопросы сам. Не потому, что он трепло. Его фонтан отдыхает, когда хочет, нет нужды затыкать его. (Имей в виду, я шучу. Это шутка.)

Ты прав, я не уверен, что мы встретимся. Мне бы успеть наговориться с твоим отцом.

Нет, теоретически наша жизнь не короче вашей, хотя и не длинней. Где у вас сеют табак? Сколько еще осталось неразряженных боеголовок? Я родился в год, когда в сорока километрах от Роптанки «испытывали» атомную бомбу. Что нового вы узнали о раке? Сколько еще умерло от другой, «неприличной», болезни? Вирус уже поменял свой код? Ты действительно не имеешь понятия, что значит искать окурок в час ночи у подъезда, когда вдруг кончилось курево?

Что ты читал у Чехова?

Посмотреть бы на ваши поля…

Скажи, вы вместе? Нам и то надоела разобщенность. Ликвидировали, наконец, образцово-показательные хоры? Никогда не надевай дебильники! Всегда должно быть, с кем слушать музыку. Ведь ты счастлив?

Идея этого письма так взбудоражила меня! Я, пожалуй, передохну. Отвлекусь. Дел-то у нас хватает… В конверт я потом положу вот этот двугривенный прошлогодней чеканки. Он еще сияет как луна… Нет, ты действительно счастлив? Мне еще не приходилось говорить со счастливым человеком.

Сенека: «Чистая совесть может созвать целую толпу, нечистая и в одиночестве не избавлена от тревоги и беспокойства. Если твои поступки честны, пусть все о них знают, если они постыдны, что толку таить их от всех, когда ты сам о них знаешь? И несчастный ты человек, если не считаешься с этим свидетелем! Будь здоров».

ДЕВЯТЬ КУБОМЕТРОВ БОЛЬНИЧНОГО ПОКОЯ

Через неделю в соседнюю палату положили Егора Кузьмича Делова. Сказали: в тяжелом состоянии, черного. Василий пошел посмотреть. Егор Кузьмич лежал возле окна и лицом был действительно страшен. Но, может быть, это скупой свет непогоды, может, просто годы, его-то… Переступить порожек полупустой палаты Василий не решился. Да его уже и Маринка на укол звала. Он стал думать о Делове со стороны. Какие такие потрясения довели пенсионера до прединфарктного состояния? Стихийное бедствие, в которое превратилась нынешняя осень?.. Во время раннего больничного ужина он додумался только до того, что самые разрушительные потрясения человеческого организма не обязательно должны соответствовать таким же внешним переворотам. Это кто как настроен, кто как содержит себя, кто какую роль отрепетировал, какую цель перед собой поставил и каким путем к ней направился. Можно ведь первый шаг шагнуть — и с копыт. Можно доползти и дух испустить… Значит, надо было Егору Кузьмичу полеживать на печке и молодость вспоминать. Но сердечная болезнь пенсионера вызывала уважение. Воспаление легких (а может, и просто бронхит), которое схватил Василий, — ерунда, детская болезнь, которая не от душевного состояния, а от погоды зависит… В этот момент Маринка сказала, что к нему посетитель. Не «ребята ваши», не «Вера Петровна» — посетитель! Василий отодвинул кисель и вышел в коридорчик.

— В приемном покое, — подсказала сестра.

Даже так! Василий открыл дверь самой тесной в больничке комнатушки и увидел парторга Ревункова, отряхивающего над ванной мокрую шляпу. Повесив головной убор на манометр титана, он улыбнулся и протянул руку.

— Привет, Василий Софроныч, привет! В палату не стал проходить — как барбос мокрый!

Они сели на кушетку.

— Как ты? — спросил Ревунков. — Хотел еще неделю назад заглянуть, да закружился, понимаешь…

— А я… вот, — выдавил Василий, не зная, что говорить партийному начальству; может, взносы платить пора…

— Воспаление — дело нешуточное, — энергично тряхнул головой парторг. — Лечиться надо всерьез.

— Да уж искололи, сидеть не на чем! — выручила обкатанная за неделю фраза.