Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

• Название: Смерть Анакреона
• Автор: Юханнес Трап-Мейер
• Издательство: «Импэто»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-7161-0076-7

Юханнес Трап-Мейер (1898–1929) — норвежский писатель, поэт, художник, автор трех романов, образующих тематическое единство, двух сборников новелл, стихов, статей.

Роман «Смерть Анакреона» считается главным произведением писателя. Данная книга — первый перевод творчества Трап-Мейера на иностранный язык.

Для широкого круга читателей.

---

Вильгельм Лино прочитал удивление на лице мальчика: «Но сегодня же, мама, свободный от занятий день».

— Тогда иди к себе в комнату.

Они вышли вместе. Что-то в ее тоне, в том, как она вела себя с сыном, не понравилось ему. Появилась боль, душу словно расчленили. И неприятное ощущение потери любви, любимого человека. Он взял себя в руки и подумал: «Дорогой ты, мой дорогой, секунду назад ты думал, что она хорошо воспитала сына, ты не увидел детской зависти, как это обычно бывает у других детей. Для нее мальчик — повседневность». Хорошие, хорошие мысли, но они требовали напряженной работы ума.

Но тут вошла она. Она вошла с его огромным многоцветным букетом, с пламенными красками поздней осени. Преобладали красные тона, были коричневые осенние, несколько огненно-красных и еще много других, холодные зеленые стебли. На ней был черный утренний халат из шелка с китайской вышивкой… Ни следа от бессонной ночи — лицо молодой девушки. И еще распущенные волосы. Губы слегка вывернуты — так, будто застыли в вечном поцелуе. Вильгельм Лино стоял и боялся шевельнуться, ничто не существовало для него сейчас кроме этой женщины, этой молодой женщины.

Она была очаровательна. Он не понимал, как ему удалось заполучить ее. Он сказал только: «Прочитай, что написано на визитной карточке».

Она прочитала: «Ой, — сказал она. — Ой! — Это прозвучало как птичье щебетанье. — Ой, как мило!»

Она читала его слова, не задумываясь над их смыслом, и ему стало неловко, захотелось убрать возможные недоразумения.

Он спросил прямо: «Тебе нравится? Мои определения? Может, чересчур прямолинейные?»

— Нет, нет, ничего, терпимо… Зато букет — роскошь, диво! Благодарю, благодарю! Какая фантазия! Надо же суметь соединить все красные тона! Смело… Это говорит о твоей чувственности.

Он сказал тихо: «Не ты, а я должен благодарить тебя за сказочную ночь».

— Ах, дорогой, не стоит.

Она отпустила его руку и села на диван.

Но ее странная холодность разожгла его, он хотел выговориться. Кроме того, что-то было в ней такое, что раздражало его.

— Лалла, выслушай меня, пожалуйста. Не знаю, как бы это точнее выразиться. Сегодня утром я не мог найти себе места. Раздумывал, анализировал, отчего я с непонятным мне рвением все дни напролет искал эротическое. И понял. Пришел к выводу, что любовь — единственное, сакраментальное, омолаживающее средство, источник жизненной силы и энергии. Суть ее метафизична, но в нее нужно верить.

Он видел, что она внимательно слушала его, и он продолжал: «Твоя открытость поразила меня, я стал себя уважать. Можешь ты понять, о чем я говорю? Я думаю также о библейском изречении: Betesda dam. Ангел, который коснулся вод, и немощные воспряли. Я один из этих счастливых немощных, а ты ангел, который коснулся вод…»

Она подняла голову и сказала: «Тебе было так плохо?»

Мгновенная реакция, искорка понимания, вселяющая надежду. Все дурные мысли сегодняшнего утра мигом исчезли.

Они сели на диван. Она сказала: «Знаешь, что поразило меня? Тебе понравилась моя грудь, все еще крепкая и упругая. Ты не забыл, что я мать… И руки у тебя, мой дорогой друг, такие осторожные, бережливые. Может быть, не стоит говорить, но, да простит мне Господь Бог, пережитое с тобой нечто совсем иное, нежели с… с Р.К.!»

Они сидели и говорили, говорили о разном, не замечая времени. Она призналась ему, что она очень ленива и очень хаотична. А он с пониманием дела говорил о положении женщины в обществе. Он говорил о том, что быть женщиной — это трагедия, но быть женщиной да еще талантливой и которую не понимают — еще хуже. Он предложил ей кое-что предпринять. Она на минутку забылась и уверовала в его слова, что сможет выйти из состояния вялой апатии: «До обеда я привыкла купаться, скажу тебе откровенно. Сижу в ванне, лежу, плещусь в теплой воде, обливаюсь».

Выяснилось, что она играет на пианино. Он предложил нанять лучших педагогов по музыке. Но она думала, что сначала нужно самой попробовать свои силы. Он обещал послать ей ноты, сонаты Бетховена. Он был чрезвычайно музыкален.

II. Утро

Утро такое же, как тогда. Солнечный диск, пожалуй, немного выше, разместился меж светло-серыми облаками, которые надвигаются с юга и постепенно закрывают вид на стремительный бег сопок. Желтое пламя перед солнечным диском, пожалуй, немного сильнее, и движение облаков более бурное, когда они устремляются ввысь. Тот же самый светло-серый жемчужный фьорд. Ветер, как всегда, играет с пожухлой мертвой листвой на деревьях в городе. Отныне все замкнуто, нет далей, нет перспективы, нет вечности. Уныние и грусть копились в городе. Норвегия пребывала в страдании, особенном, привычном страдании. Царило зимнее настроение.

Дагни Лино стояла на балконе и наблюдала за тем, что происходило над фьордом и городом, и всей своей душой была там. Ах, как она мечтала об этом городе в годы своей вынужденной ссылки — незабываемые пять лет! Истосковалась по городу чуть не до умопомрачения! Страшные годы в царстве смерти. Она вспомнила, как однажды, теперь уже лет семь тому назад, тетя Каролине сказала ей, когда они в осенний день прогуливались по саду: «Твое непомерное увлечение природой может навредить тебе».

Так оно и случилось, хотя она сама однажды сказала, что человек никогда не может быть несчастливым, пока существует природа. Она явно переоценила свое преклонение перед природой.

Когда она с дядей Вильгельмом приехала в Берлин и узнала, что у нее не в порядке с легкими и что она должна ехать в Швейцарию, она отнеслась к этому удивительно спокойно. Особой радости она в жизни не видела, была равнодушна и пассивна. Она привыкла считать, что она, вероятно, страдает меланхолией, поэтому, когда она лежала в санатории, она сказала себе, что если судьба ранит человека таким образом, значит, в этом есть некая неотвратимость, разумность в том, что болезнь коснулась именно ее. Неприятно, да, но… Она несла этот крест не ропща, пока хватало сил.

Эти мысли, это ощущение собственной незначительности помогли ей выстоять в борьбе с болезнью, да, тогда, когда еще были силы нести бремя грядущих дней…

Удивительно это чувствование природы, оно, словно мерило человеческой силы, и позже, как бы она ни страдала в холодных снежных просторах Швейцарии или под зимним небом в Норвегии, оно помогало ей. Ужасно неприятно, конечно, стоять одиноко со своими невыразимыми муками и взирать на этот ландшафт мироздания — вечный, неизменный, огромный, безразличный или приветливый весной, но не замечающий, как бы игнорирующий тебя.

Она хорошо помнит один вечер в марте, когда она была дома. Предчувствие весны над лесами и звездная ночь. Тогда она изучала философию, историю философии. Она помнит также хорошо, что она думала: «Да, возможно, так оно и есть, что мировая Воля у Шопенгауэра простирается над всей вселенной и собирает под собой миллионы отдельных миров. Кроме того, интересно еще, что она, эта Воля, как бы олицетворяет дробь, да, самую обыкновенную, дробь, где ей принадлежит роль числителя, а знаменатель образует ее дробление, мириады отдельных миров. Значит, если существо самого высшего, высшего порядка захочет сверху увидеть крошечную, крошечную индивидуальность, называемую Дагни Лино, оно не в силах обнаружить ее. Да, прав этот философ испанско-арабского происхождения по имени Аверроэс, живший в двенадцатом веке и бывший также судьей и придворным врачом, что наивысшее существо в эманации связано своей собственной системой. Ибо между Богом и нами пролегло пространство и звезды, и каждая звезда была особью, но между Богом и индивидуумом находилось нечто более добродетельное, которое тогдашние образованные обозначили как «гуманитас», нечто вроде суммы всего человеческого, итак, нечто рациональное. Сверху, по всей вероятности, можно было видеть «гуманитас», но судьба, индивидуальность по имени Дагни Лино была иррациональной, была просто-напросто дефектом».

Снаружи — манящее предчувствие весны в ночи, заячьи норки… И она, рыдающая мука и тоска. Она примирилась с мыслью, что должна умереть. Но немилосердие жизни, сулившей ей одни горести и страдания, угнетало, давило. Природа казалась ей теперь недругом. Она не помогала ей, не сочувствовала. Только равнодушно безмолвствовала.

Ее болезнь считали неизлечимой, и она готовилась денно и нощно к последнему дню своей жизни.

И теперь все зло, которое утро несло в своем лоне, хлынуло к ней. Нервы после ночи совсем сдали, она ощущала их в руках, во всем теле, как они трепетали. Безнадежность, абсолютная безнадежность завладела всем ее существом. Интересно, знают ли другие, что плачется особенно горше, когда остаешься один в комнате? Не потому, что становится легче и спокойнее, а потому, что просто нет мочи уже держаться и слезы льются сами собой. Ах, это ужасное бессилие!