Юханнес Трап-Мейер - Смерть Анакреона

• Название: Смерть Анакреона
• Автор: Юханнес Трап-Мейер
• Издательство: «Импэто»
• Жанр: Современная проза
• Год: 2002
• ISBN: 5-7161-0076-7

Юханнес Трап-Мейер (1898–1929) — норвежский писатель, поэт, художник, автор трех романов, образующих тематическое единство, двух сборников новелл, стихов, статей.

Роман «Смерть Анакреона» считается главным произведением писателя. Данная книга — первый перевод творчества Трап-Мейера на иностранный язык.

Для широкого круга читателей.

---

Он возвратился к недавнему событию действительности — адвокат Дебриц и его друзья. Значит, вот каким он оказался слабовольным, позволил себя одурачить, обвести вокруг пальца. Лакеи, убогие, падкие до его денег! А он, умудренный жизненным и профессиональным опытом делец, поднял бокал и благодарил, и предлагал выпить за тесные контакты с этими господами, за дружбу! Он посмотрел на нее: «Ничтожные людишки, ну, конечно, так!»

— Вы понимаете, насколько вы благородны и прекрасны? Понимаете, что для меня значит, вращаясь в этих кругах, встретить такого человека, как вы?

Он совсем растерялся от ее слов, слезы выступили на глазах. Ему было стыдно. Он смутился, сник. Ее рука на его плече… Заботливая и теплая, охраняющая его, будто в ней заключалась вся мудрость жизни.

— Повторяю, вы — благородны и прекрасны!

И он не увидел в ее словах, в ее типично женской манере говорить ничего необычного или отрицательного, потому что когда женщина хвалит тебя в таком тоне, такими словами, то часто принимаешь это за кокетство, за чисто женское. К тому же оба находились в таком душевном состоянии, когда женщина является ведущей, поскольку она ближе стоит к очагу жизненного пламени.

Он возвысился в своих чувствах, понял многое и почувствовал облегчение. «Теперь я позволю себе, наконец, закурить». Он достал сигару из коробки и разжег ее. «Выслушайте меня внимательно, фру Кобру, я хотел бы сделать вам дорогой подарок, жемчуг или нечто в этом роде… Вы должны принять его, ведь вы спасли дом Лино, если не от разорения, то все же от потери значительной суммы денег. Если бы не вы, я заключил бы новые сделки с Дебрицем и его фирмой».

Она рассмеялась: «Вы бы не сделали этого, Лино. А потом я хочу сказать, что даме в моем положении не совсем просто принимать жемчуга от своих друзей». Она продолжала смеяться и добавила: «Говорите обо мне, что хотите, но я не вымогательница».

Он нашел эти слова: «говорите обо мне, что хотите» — трогательными, странно-причудливыми. Они застряли в нем, он находился сейчас в самом решающем моменте своей любви. Серьезный, поглощенный мыслями, он тихо сказал: «Вы знаете, что обо мне говорят?»

Впервые в жизни он сказал открыто о своем личностном и впервые с необыкновенной легкостью, без всяких натяжек.

Она отвернулась и улыбнулась:

— Вы помните, о чем мы только что говорили?

— Да.

Он не совсем понял ее. Но эта женщина, которая сейчас сидела рядом с ним, как бы сняла с него груз его нечистой совести, смахнула, будто ее и не было. Он оказался прав, когда думал, когда чувствовал и когда говорил всегда: «Любовь — чудо из чудес!»

Это была реальность, это была правда, это была жизненная действительность. Волна радости захлестнула его, и он опустился перед ней на колени. Когда падают на колени в театре, стараются тем самым правдиво выразить древнейшее свойство человеческой натуры. Вот почему этот прием оказался действенным и постоянным в сценической технике. Он стоял перед ней на коленях и держал ее руки в своих: «Фру Кобру, как вас зовут?»

— Лаура Луиза, или просто Лалла.

И он нашел простые, древние, как мир, слова: «Луиза (он не знал, почему он выбрал именно второе имя), ты не представляешь, что ты для меня значишь. Все эти годы я жил не своей жизнью, сам не понимаю, как я мог. Ужасно, ужасно!»

Он замолчал. Наступила тишина. В комнате не было часов, ход которых мог бы разорвать установившуюся тишину. Тишина комнаты и холод. Холод, потому что комната не отличалась уютом, была безликая и невзрачная, и холод, потому что просто-напросто не разожгли камин. Снаружи — пронизывающая сырость сентябрьской ночи. Они слышали, как ветер шумит в каштанах вдоль аллеи. Шум города: здесь, в центре, и в такое время, ночью, было относительно спокойно. Вот проехала мимо карета, почти неслышно на резиновых колесах, но с цокотом лошадиных подков по мостовой. Особый звук, издаваемый подковами по влажному камню. Нетрудно было догадаться, что карета была пустая, она раскачивалась мягко на рессорах, лошадь двигалась свободно в постромках. Она сказала: «И так вы жили, я имею в виду ты, всю жизнь?»

Он взглянул на нее в недоумении, находясь еще во власти своих дум и звуков проехавшей кареты: «Я, право, не знаю. Да, должно быть всю, всегда!»

— Но как же ты выдержал жизнь взаперти?

— У меня всегда была, к сожалению, лазейка, далекий закуток, на задворках.

— На самом деле, никогда не было.

— Нет, к сожалению, была.

— А я не верю, не верю.

— К сожалению, так оно и есть, непреложная истина, и ты должна свыкнуться с этой мыслью.

— Надеюсь, ты не содержал эту дурочку, мадам Стремберг, подобно государственному советнику Кристенсену. Как сейчас помню, я знала об их связи, будучи ребенком, и, естественно, не понимала всего. Но мне было крайне неприятно, когда государственный советник спустился в сад, а я была там и играла с детьми Кристенсена.

— Нет, — сказал он сначала, — никогда никакой мадам Стремберг, я никогда не мог выдержать их более, чем… правда.

Но это сравнение с государственным советником рассмешило его: жирный, отвратительный мясник, один из богатейших торгашей Кристиании.

— Нет, — сказал он снова, устало улыбнувшись, — я никакой не государственный советник Кристенсен.

Она посмотрела на него: «Этот слух, о котором ты говорил, это ведь, по сути, одна болтовня. Просто для такой персоны, как ты, не подобает совершать прогулки на стороне, пусть и небольшие. Не к лицу тебе выходить за ограду своего дома, вот отсюда и слухи…»

— И моя собственная болезненная слащавая совестливость.

— Да, нечто в этом роде.

Но было другое, сказанное ею, что врезалось ему в память. То, что ей показалось неприятным, когда этот Кристенсен спустился в сад, а она была там — итак, дети! И он сказал: «У меня самого, к несчастью, дети!»

— Ах, давай не будет говорить на эту тему.

Она сидела и пристально смотрела прямо перед собой: «Когда сам совершишь несколько прогулок на стороне, знаешь, какое это чувство… Боязнь, что дети однажды узнают, что у матери был возлюбленный».

— Ты должна сохранить эту тайну про себя, пока дети маленькие. А когда они вырастут, что ж, тема перестанет быть актуальной, может, им вообще не понадобится знать прошлое своей матери. Вот мой совет, иного пути я не вижу.

— Хороший совет, нечего сказать! Нет, я знаю вас лучше, милостивые господа! Насквозь вижу! Разве ты не подумывал, когда сидел и разглагольствовал здесь о любви, о предпосылках, стать моим любовником или, когда высказывал умные мудрые мысли, а сам в глубине души помышлял о том же. Но я скажу тебе прямо, человек больше всего любит манипулировать своей порядочностью. Но ты… ты не делаешь этого.

— Нет, честно говорю, клянусь всем, что мне дорого на этом свете, и отвечаю «нет», во всяком случае, не в данный момент.

— Но ты думал так там, на лестнице?

Она вдруг захохотала и отдернула свою руку: «Да, одно нельзя поставить тебе в упрек, ты не манипулируешь своей порядочностью».

— Ах, господи, мы все немного манипулируем. Сегодня вечером, например, я точно делал это.

— Нет, нет, тебе это плохо удается. Разве что в начале нашего разговора?

— Пожалуй.

— Все равно, ты не особенно много грешил. Но теперь я предупреждаю тебя, я тоже манипулирую своей порядочностью!

Они замолчали. Снова воцарилась тишина. На улице по-прежнему — ветер, неясные шаги прохожих по тротуару. На балкон перед гостиной намело много сухой листвы, отовсюду слышалось завывание ветра, налетавшего порывами с моря.

Он сидел и смотрел на нее, как она, обхватив руками одно колено, изогнулась, что неизбежно было при такой позе, и взирала прямо перед собой. Этот взгляд ничего не выражал, он заметил лишь скорбь в нем и еще другое — жесткость, безучастность и отчужденность, которые обычно появляются, когда попадаешь в водоворот жизненных неудач. Таким образом обнаруживается горькое, ужасающее одиночество. Внизу у рта залегла складка, почти угрожающая. Ее поза, ее вид привели его в смятение. Прежней мягкости в лице не было. Он думал о ее словах: «манипулирую своей порядочностью», в общем-то, это большой грех.

Она повернулась к нему: «Но как ты выдержал эту жизнь? Ни разу не взорвался?»

— Почему же не взорвался? Было, все было, только втихомолку, втуне.

— Никогда не пытался выкинуть этак чего-нибудь дьявольского?

— Нет, кроме лазейки, нет.

— Никогда?

— Клянусь, никогда.

— Чем же ты тогда занимался?

— Ну, у меня ведь кроме всего прочего было дело.

— Хорошо. Но твоя жена?

— Моя жена?

— Твоя жена, да!

— Я женился, как обычно женятся богатые люди. Я следовал существующим традициям и нормам, верил в святость супружества, верил, что должен помогать… Сейчас я не имею понятия, где она есть и где она бывает.