Франсуа Рабле - Гаргантюа и Пантагрюэль

• Название: Гаргантюа и Пантагрюэль
• Автор: Франсуа Рабле
• Жанр: Европейская старинная литература
• Год: 1973

"Гаргантюа и Пантагрюэль" — веселая, темпераментная энциклопедия нравов европейского Ренессанса. Великий Рабле подобрал такой ключ к жизни, к народному творчеству, чтобы на страницах романа жизнь забила ключом, не иссякающим в веках, — и раскаты его гомерческого хохота его героев до сих пор слышны в мировой литературе.

В романе "Гаргантюа и Пантагрюэль" чудесным образом уживаются откровенная насмешка и сложный гротеск, непристойность и глубина. "Рабле собирал мудрость в народной стихии старинных провинциальных наречий, поговорок, пословиц, школьных фарсов, из уст дураков и шутов. Но, преломляясь через это шутовство, раскрываются во всем своем величии гений века и его пророческая сила", — писал историк Мишле.

Этот шедевр венчает карнавальную культуру Средневековья, проливая "обратный свет на тысячелетия развития народной смеховой культуры".

Заразительный раблезианский смех оздоровил литературу и навсегда покорил широкую читательскую аудиторию. Богатейшая языковая палитра романа сохранена замечательным переводом Н.Любимова, а яркая образность нашла идеальное выражение в иллюстрациях французского художника Густава Доре.

Вступительная статья А. Дживелегова, примечания С. Артамонова и С. Маркиша.

---

— Я бы предпочел смоченную добрым анжуйским вином, — ввернул Панург. — Ну, помахивайте, помахивайте!

— А, чтоб тебе ни дна ни покрышки! — воскликнул брат Жан. — Как это досадно, что у меня в животе сейчас пусто! Если бы я, по монашескому обычаю, успел хорошенько позавтракать и подвыпить, то, затяни он Requiem, у меня нашлись бы и хлеб и вино для погребения усохших, то бишь усопших{727}. Валяйте, махайте, пихайте, но только я вас прошу: отбарабаньте вы мессу поскорее, а то как бы меня с голодухи не вырвало или еще того хуже.

Глава L. О том, как Гоменац показал нам прообраз папы

По окончании мессы Гоменац, вынув из ларца возле главного алтаря большую связку ключей, отомкнул тридцать два засова и четырнадцать замков, на которые было заперто зарешеченное окно над помянутым алтарем; засим он с весьма таинственным видом накрылся мокрым мешком и, раздвинув пурпуровую атласную завесу и показав нам некое изображение, на мой взгляд довольно плохое, дотронулся до него длинным жезлом, а потом дал нам всем приложиться к кончику этого жезла.

— Как по-вашему, чье это изображение? — спросил он.

— По-видимому, это папа, — отвечал Пантагрюэль. — Я узнал его по тиаре, по омофору, мантии и туфлям.

— Ваша правда, — молвил Гоменац. — Это идея того всеблагого бога, который на земле и которого мы с трепетом ждем к себе. О счастливый, чаемый и долгожданный день! А вы, блаженные и преблаженные! Светила небесные были к вам так благосклонны, что вы удостоились воистину и вправду лицезреть этого всемилостивейшего земного бога, одно изображение коего уже дарует нам полное отпущение всех памятных нам грехов вместе с одной третью и восемнадцатью сороковыми грехов позабытых! Вот почему мы осмеливаемся взирать на него только по большим праздникам.

Пантагрюэль заметил, что это изображение напоминает работы Дедала{728}. Пусть даже это, мол, подделка, да еще топорная, а все же в ней сокровенно и незримо должна присутствовать некая божественная сила, отпускающая грехи.

— Это как все равно у нас в Сейи, — подхватил брат Жан. — Сидели как-то за праздничным ужином в больнице разные побирушки и давай похваляться: один — тем, что выклянчил нынче шесть бланков, другой — два су, третий — семь каролюсов, а какой-то толстый попрошайка будто бы набрал целых три тестона. «Стало быть, у тебя божья нога», — сказали ему товарищи. Должно думать, они были уверены, что в его изъеденной коростой, гниющей ноге таится некое божество.

— Прежде чем угощать такими рассказами, потрудитесь в следующий раз подставить мне тазик, — молвил Пантагрюэль. — Меня чуть-чуть не стошнило. Как вы можете, говоря о таких отвратительных, мерзких вещах, произносить священное имя господне? Фу, фу, как вам не стыдно! Там у себя, за монастырской стеной, вы, монахи, привыкли празднословить, но уж здесь вы это оставьте.

— Но ведь и врачи не отрицают, что божественная сила до известной степени причастна к некоторым заболеваниям, — возразил Эпистемон. — Так же точно Нерон хвалил грибы и называл их вслед за греками «пищей богов», потому что ими он отравил своего предшественника, римского императора Клавдия.

— По мне, — заговорил Панург, — это ваше изображение не имеет ничего общего с последними нашими папами, — я их видел без омофора, но зато в шлеме и в персидской тиаре, и меж тем как во всем христианском мире царили тогда тишина и спокойствие, они одни вели вероломную и ожесточенную войну{729}.

— Но ведь они же воевали с бунтовщиками, еретиками, непокорными протестантами, не желавшими подчиняться святейшему владыке — всеблагому богу, который на земле, — возразил Гоменац. — Такую войну священные Декреталии не только дозволяют и одобряют — они вменяют ее папе в обязанность, ему надлежит нимало не медля предавать огню и мечу императоров, королей, герцогов, князей и целые государства, буде они хотя на йоту уклонятся от его повелений; ему надлежит отбирать у них все достояние, отнимать королевства, отправлять их в изгнание, анафематствовать и не только умерщвлять Их тела, а равно и тела их чад и домочадцев, но и души их ввергать в самое адово пекло.

— Да, черт побери! — воскликнул Панург. — У вас тут не сыщешь еретиков вроде Котанмордана или же тех, что водятся среди немцев и англичан! Вы все христиане отборные.

— Вот, вот, — подтвердил Гоменац, — а потому все мы будем спасены. Теперь пойдем за святой водой, засим попрошу вас у меня откушать.

Глава LI. Дружеская застольная беседа, коей предмет — восхваление Декреталий

Обратите внимание, кутилы, что пока Гоменац служил сухую мессу, три звонаря, держа в руках вместительные тарелки, обходили молящихся и громогласно взывали к ним:

— Пожертвуйте на счастливцев, его лицезревших! Когда же Гоменац выходил из храма, они поднесли ему эти тарелки, доверху наполненные папоманской монетой. Гоменац нам объяснил, что это пойдет на кутеж и что одна часть этой подати и побора будет истрачена на обильное возлияние, а другая — на сытную закуску, как того требует некая чудесная глосса, запрятанная где-то в священных Декреталиях.

И точно: пиршество состоялось, да еще в прелестном кабачке, напоминавшем Гийотов кабачок в Амьене. Яства были обильны и пития многочисленны, уверяю вас. Во время этого обеда мне врезались в память два любопытных обстоятельства: какое бы мясное блюдо ни подавалось, будь то козули, каплуны, свинина (а в Папомании разводят пропасть свиней), голуби, кролики, зайцы, индюки или же еще что-либо, — все было начинено изрядным количеством отменного фарша; и первая и вторая перемена блюд подавались девицами на выданье, местными уроженками, красотками (уж вы мне поверьте!), милашками, очаровательными куколками со светлыми букольками, в длинных легких белых туниках, дважды перетянутых поясом, с ленточками, шелковыми лиловыми бантиками, розами, гвоздикой, майораном, укропом, апельсинным цветом и другими душистыми цветами в ничем не прикрытых волосах, и при каждом своем появлении они с учтивыми и грациозными поклонами обносили гостей вином, гости же любовались ими. Брат Жан поглядывал на них искоса, как пес, несущий во рту крылышко. Когда с первым блюдом было покончено, девушки стройно пропели эпод{730} во славу пресвятых Декреталий.

Когда же внесли вторую перемену, Гоменац, пришедший в веселое и игривое расположение духа, обратился к одному из виночерпиев с такими словами:

— Служка, услужи!

При этих словах одна из девиц с великим проворством поднесла ему полный кубок экстравагантического вина. Гоменац принял кубок из ее рук и, глубоко вздохнув, сказал Пантагрюэлю:

— Государь, а равно и вы, любезные друзья мои! Я пью за вас от всей души. Вы — мои дорогие-предорогие гости.

Тут он осушил кубок и, отдав его девице-чаровнице, возгремел:

— О божественные Декреталии! Сколь усладили вы сладкое сие вино!

— Да, винцо — ничего себе, — согласился Панург.

— Я бы предпочел, чтобы они из невкусного вина делали вкусное, — объявил Пантагрюэль.

— О серафическая Книга шестая{731}, столь необходимая для спасения несчастных людей! — продолжал Гоменац. — О херувимические Климентины{732}! Как полно в вас содержится и как точно описывается идеал истинного христианина! О ангелические Экстраваганты! Без вас погибли бы несчастные души, блуждающие здесь, в сей юдоли скорби, будучи заключены в тела смертные! Увы, когда же наконец ниспослана будет людям та особенная благодать, которая внушит им бросить все дела и занятия, дабы читать вас, постигать вас, познавать вас, применять вас, претворять в жизнь вас, всасывать, впитывать и вводить вас в самые глубокие желудочки головного мозга, в мозг костей, в запутанный лабиринт кровеносных сосудов! О, лишь тогда, но ни в коем случае не раньше и не иначе, жизнь на земле станет счастливой!

При этих словах Эпистемон встал из-за стола и так прямо и брякнул Панургу:

— За неимением стульчака придется выйти! От этого фарша у меня прямую кишку так распирает, что сил никаких нет.

— О, тогда, — продолжал Гоменац, — не будет больше града, мороза, изморози, бури! О, тогда наступит изобилие всех благ земных! О, тогда во всей вселенной воцарится постоянный, нерушимый мир: прекратятся войны, грабежи, лихоимство, разбой, убийства, — убивать можно будет только еретиков да окаянных смутьянов! О, тогда для всего человеческого рода воцарятся ликование, отрада, услада, нега, забавы, утехи, блаженство! О великое вероучение, неоцененная наука, божественные наставления, увековеченные в дивных разделах бессмертных сих Декреталий! О, кто из нас, читая хотя бы полканона, коротенький параграф или же одно-единственное поучение пресвятых Декреталий, не ощущал в себе, если только он не еретик, возжженного светильника божественной любви и сострадания к ближнему, неодолимого отвращения к тщете мирской, восторга души, восхищенной даже до третьего неба, и полного удовлетворения всех своих желаний!