Юрий Скоп - ТУ-104 и другие

• Название: ТУ-104 и другие
• Автор: Юрий Скоп
• Издательство: Правда
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1968

Опубликовано в журнале «Юность» № 6 (157), 1968

Рисунки Е. Шукаева

---

Бревенчатые дома со ставнями, заборы, резьба на старинных воротах и петушиные вопли придают улочке уютный, несколько заброшенный вид. Раньше она называлась странно и ласково: «Слобода весны». Теперь ее переименовали, и улочка стала улицей Марата.

Наш двор начинается с нескольких кустов сирени. Слева двухэтажный особняк с антресолями и скрипучими лестницами. Чуть подальше, в глубине двора, еще один. Тоже в два этажа. На первом живем мы.

Еще в нашем дворе есть кладовки, поленницы, бочки, немного травы, а в самом конце, у забора, растет огромный, под облака, тополь.

С легкого Фаридкиного слова, мы зовем свою комнатку «зимовьем». На всех четверых: меня, Майку, Фариду и Клаву — имеется один ключ, поэтому его всегда легко найти — стоит лишь наклониться и в пазу между пятым и шестым венцом нащупать «золотой ключик».

Прежде чем попасть в зимовье, нужно еще миновать узкие холодные сенки. Потом дверь, высокий порожек, гобеленовая занавеска — и комната.

В ней всего понемногу. Крохотный кухонный столик с посудой, рядом с ним табуретка, на которой стоит ведро с водой. Железный умывальник со звонким соском, печь с плохо закрывающейся дверцей, в нее для уплотнения навечно воткнут обгоревший нож. Далее следует оттоманка, прикрытый цветной накидкой ящик из-под коровьего масла — пьедестал тихоголосой, доживающей век радиолы, стол для еды и писания писем, железная койка, две раскладушки, вешалка — и все.

Кроме трех стульев и десятка всяких размеров чемоданов и сумок, натолканных под койку, в зимовье больше ничего нет. Даже электросчетчика. Его мы, по-видимому, так никогда и не соберемся приобрести. А счетчик необходим. Тогда бы мы не зависели от тети Паны, соседки по смежной квартире. Ее владения отделены от наших дощатой, легко оштукатуренной стенкой.

Тетя Пана — одинокая пожилая женщина. Ей где-то за шестьдесят. Вместе с ней живет такая же дряхлая, с поседевшей мордой и слезящимися глазами собака Мирка. Она, не в пример своей хозяйке, существо довольно добродушное, зато тетя Пана почти физически не переносит мужских голосов. Фаридкин Аркадий говорит, что это у тети Паны от «собственного одиночества». Возможно, он прав: наверное, очень страшно чувствовать себя одиноким среди людей.

Я хорошо помню мужа тети Паны, Теофиля Гордияновича, тихого, всегда чему-то улыбающегося. Крохотная зеленая палатка, в которой он ремонтировал часы, стояла на углу нашей улицы. Теофиль Гордиянович сидел в ней, держа в глазу черную, поблескивающую стеклышком трубочку.

Мы могли подолгу простаивать возле мастерской, а он, изредка отрываясь от работы, улыбчиво говорил нам, девчонкам и мальчишкам:

— Ну, вот-с, уважаемые... Я могу сказать уже за то, что вы прожили еще целых тридцать восемь минут. Да-с... И прожили вы их, сами понимаете, зря. А время идет, и его не починишь... Даже мне, молодые люди, это не под силу...

Теофиль Гордиянович долго болел. Ему сделали какую-то сложную операцию, после которой он редко выходил из дома и сидел на скамейке возле ворот, а рядом с ним лежали и весело желтели новенькие костыли...

Тетя Пана гасит свет сразу же, без предупреждения, как только услышит на нашей половине после десяти вечера мужские голоса. И мы на нее не сердимся: привыкли. К тому же сидеть в сумраке уютней. Луна ползает по стенам, кряхтит печурка, а Кирилл тихо-тихо на гитаре:

...Когда на старом корабле
уходим вдаль мы.
У берегов родной земли
нас провожают пальмы...

Через два часа — старт. Разбежится по отпотевшей бетонке самолет, и останется внизу забрызганный капелью город, его скверы с оплывающими снежными наметами, тополевая «Слобода весны».

Оттепель пришла ночью. И воскресный день подарил аэродрому бездонное солнечное небо. Дядя Костя разбудил нас очень рано. Выбритый до синевы, со свежими порезами на худых, морщинистых щеках, он тоскливо сидел потом до самого вечера на оттоманке, волновался, смотрел напряженными, ожидающими глазами.

Почти весь двор вышел провожать дядю Костю. Голуби, и те сгуртились внизу, у ворот. Дворник, дойдя до скамейки, повернулся, постоял, подумал, снял шапку и низко-низко поклонился всем. Ветер взбил, поставил торчком седые, реденькие дяди-Костины волосы. Так он и шел по улице, забыв надеть шапку, пока Майка не подсказала.

Особого труда провести дворника в машину нам не составило: Фаридка заговорила зубы знакомой дежурной по перрону. Теперь почти все зависит от самого дяди Кости. Мы устроили его на время в кухоньке — самолет семидесятиместный — «ТУ-104-А», и он должен там вести себя до взлета тише воды, ниже травы.

Уходя, я приложила палец к губам, показывая дяде Косте, что нужно сидеть смирно, и заметила, как сильно он встревожен всей этой таинственностью. Лицо его покрылось красными пятнами. Дядя Костя погладил мою руку своей мозолистой, негнущейся ладонью и согласно покачал головой.

...Через два часа — старт. Этих ста двадцати минут едва хватает на кучу неотложных приготовительных дел.

В самолетном расчете бортпроводников — «тройке» — у каждого свои, строго расписанные обязанности. Сначала все мы отмечаемся в специальном журнале о явке на вылет. Потом Фаридка — первый номер, старшая «тройки» — звонит командиру корабля и докладывает о готовности. Она же идет в бытовой цех и забирает там железный чемодан, где собрано все — от мыла и полотенец до настольных игр и лекарств.

Второй номер — я — оформляю документы на питание, посуду. Майка — третий номер — в это время получает на грузовом и почтовом складах накладные, квитанции, затем отправляется к самолету и ждет привозки багажа и груза.

На трапе ко мне пристал сияющий Генка Липаев, второй пилот.

— Ритонька, дайте я вас обниму. На вокзалах разрешается...

Он очень неприятен мне этот Генка. Весь какой-то гладенький, прилизанный, с бакенбардами.

— Отстань! — кричит ему Фаридка. — По воскресеньям не подаем.

— Ах, Фаридка! — Генка не успевает сочинить очередную пошлость, мы проскальзываем в самолет.

До взлета еще минут сорок. Дядя Костя, нахохлившись, сидит в кухоньке. Я подмигиваю ему. Он едва заметно улыбается. Снизу, из-под пола, слышится голос Майки, высокий, сердитый. Она ругается с грузчиками. Мы с Фаридкой бегаем по салонам, рассовываем в карманы сидений вешалки.

А самолет облеплен со всех сторон: утюгами-заправщиками, машинами со свежей питьевой водой, маслом, санитарной жидкостью для туалетов.

В последнюю очередь приходит «каша» — так мы зовем между собой грузовик с подъемником, который доставляет на борт контейнеры с питанием, термосы, корзины.

И, наконец, привозят пассажиров. Возле трапа длиннющая очередь. В кабине сразу делается тесно и шумно. Всех надо рассадить, показать, где и что. Краем уха я слышу, как Фаридку расспрашивает какая-то бабуся:

— Ты мне, дочка, вот что, старой, скажи. Правду ль, сказывали, ямы в небе есть, ухабины? Я вота к сыну насмелилась, дак как, ямы-то?

Фаридка, как всегда, за словом в карман не лезет:

— Встречаются, бабуся. Вернее, раньше встречались. А сейчас нет. Прошлую субботу у нас в Аэрофлоте массовый воскресник был. Вот мы последнюю яму и засыпали. Так что все в порядке, бабуся.

В салоне смеются, а старушка очень серьезно благодарит Фаридку:

— Спасибо тебе, милая. Я тебя после вареньицем угощу.

Первые двадцать минут полета, пока идет набор высоты, у нас, стюардесс, спокойное время. Ходить нельзя, и мы отсиживаемся в кухне.

Фаридка уже выдала информацию. Теперь болтает с нами:

— По пятому ряду, на «Д», сидит капитан, моряк! — И Фаридка мечтательно заводит глаза. — Мишка на Севере!

Самолет прокалывает небо. Подрагивает. Я заглядываю в отсек, где сидит дядя Костя. Он показывает на уши: мол, заложило. Я успокаиваю:

— Ничего, ничего. Пройдет.

Фаридка возится с бутылками, готовит поднос для воды и по привычке болтает:

— Это хорошо иметь мужа моряка. Ушел себе в плавание, а ты его, как дура, жди, плачь в подушку, на берег крутой выходи.

— Глупости мелешь, Фаридка, — говорит Майка. — Какой тебе еще матрос? У тебя же есть Аркадий...

— Ну и что, что Аркадий? Помечтать не даешь. Ограниченная ты, Майка. Лучше расскажи, как там твой Кирилл...

Майка так и вспыхивает. Она забавная, все у нее забавное. Рыжие потешные кудряшки. Реснички, если бы она их не подкрашивала, тоже бы золотились. Шея у Майки длинная, белая и как попало забрызганная веснушками. Но самое примечательное на Майкином кругленьком с ямочками лице — глаза. Левый черный-пречерный, а правый (он с едва заметной косинкой) не то коричневый, не то серый. И фамилия у Майки — Котяткина.

— Кирилл... А мы в этот прилет с ним не встречались. Он уехал куда-то. Не знаю...

— Не знаю, не знаю, — поддразнивает Фаридка. — Ты, Рита, только посмотри, что делается? Она не знает, где ее кавалер. А может, он...

— Не надо, Фаридка. — Майка ежится и умоляюще смотрит на нее. — Кирилл хороший, он меня любит.