Джоан Дидион - Синие ночи

• Название: Синие ночи
• Автор: Джоан Дидион
• Издательство: АСТ, Corpus
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-17-079645-8

Джоан Дидион (р. 1934) — писательница, журналистка, сценарист, автор пяти романов и восьми книг документальной прозы, среди которых знаменитые сборники очерков «Крадясь к Вифлеему» (1968) и «Белый альбом» (1979). Среди фильмов по сценариям Дидион — «Паника в Нидл-парке» (1971), призер Каннского кинофестиваля.

Последние книги писательницы стали осмыслением утраты самых близких людей. «Год магического мышления» (2005), получивший Национальную книжную премию США, рассказывает о смерти мужа Дидион — писателя Джона Грегори Данна, с которым ее связывали и тесные творческие отношения. Книга была переработана в моноспектакль, блестяще сыгранный на Бродвее Ванессой Редгрейв.

«Синие ночи» посвящены Кинтане-Роо — приемной дочери Дидион и Данна. Это откровенное и бесстрашное размышление о любви и материнстве, о времени и смерти. Джоан Дидион с поразительным мужеством превращает свою боль в прекрасную, человечную, возвышающую прозу.

---

Оговорить лишний раз не повредит.

Я считала, что таким образом оберегаю и Кинтану, и ее мать.

Пишу об этом сейчас, чтобы показать, как усыновление толкнуло меня на иррациональный поступок.

Спустя пару месяцев после той «субботней доставки» Кинтана встретилась со своей сестрой сначала в Нью-Йорке, а затем в Далласе. В Нью-Йорке Кинтана показала сестре Чайнатаун. Отвела ее за покупками в универмаг «Жемчужная река»[57]. Пригласила на ужин в ресторан «У Сильвано»[58], где представила ее нам с Джоном. Собрала у себя дома друзей и родню (многочисленных кузин и кузенов), чтобы всех разом познакомить с сестрой. Они были невероятно похожи. Когда Гриффин вошел в квартиру Кинтаны и увидел ее сестру, у него непроизвольно вырвалось: «Привет, Кью». Пили Маргариту. Закусывали гуакамоле. Все были лихорадочно возбуждены, и настроены на сближение, и верили в то, что это новообретенное родство будет во благо.

Однако уже через месяц в Далласе от первоначальных иллюзий не осталось и следа.

На другой день после вылета в Даллас Кинтана позвонила нам в смятении, с трудом сдерживая слезы.

В Далласе она впервые познакомилась не только с матерью, но и с другими членами своей «биологической» (как она теперь ее называла) семьи, и все эти совершенно чужие Кинтане люди вели себя так, будто последние тридцать два года только и жили надеждой на встречу с ней.

В Далласе эти совершенно чужие Кинтане люди тыкали пальцами в снимки, указывая на ее сходство с чьей-то двоюродной сестрой, тетей или бабушкой, абсолютно уверенные в том, что, раз она приехала, значит, ощущает себя частью их клана.

По возвращении Кинтаны в Нью-Йорк начались регулярные звонки от матери, которая сначала категорически противилась воссоединению сестер («Как можно воссоединиться с тем, кого до этого в глаза не видел?» — придирчиво вопрошала она), а теперь явно испытывала нужду вернуться к событиям, приведшим к усыновлению. Мать обычно звонила утром, когда Кинтана собиралась выходить на работу. Кинтана не хотела резко обрывать разговор, но не хотела и опаздывать на работу, особенно потому что Elle Décor (журнал, в котором она служила фоторедактором) проводил сокращения штатных сотрудников и угроза лишиться места была вполне реальной. Она обсудила ситуацию на сессии с психотерапевтом. После сессии написала матери и сестре, что «быть найденной» («Меня нашли» — так она теперь говорила знакомым, которые еще не были в курсе) оказалось «не так просто», что все произошло «слишком быстро», что ей нужно «сделать глубокий вдох», все обдумать, пожить какое-то время «привычной» жизнью.

В ответ она получила письмо, в котором мать сообщала, что не хочет чувствовать себя обузой и отключает телефон.

В этот момент я поняла, что усыновление всех толкает на иррациональные поступки.

Мать Кинтаны, сестру Кинтаны, меня.

Даже саму Кинтану.

Когда она говорит «Меня нашли» в отношении ситуации, перевернувшей с ног на голову привычный миропорядок.

Когда называет Николая и Александру «Никки и Санни», а фильм про них — «бомбой».

Когда описывает «сломатого человека» в таких пугающих подробностях, что холодок бежит по спине.

Когда доверительно признается, что с тех пор, как ей стало пять, «сломатый человек» перестал ей сниться.

Недели через две после того, как мать объявила, что отключает телефон, Кинтана получила еще одно письмо — не от матери и не от сестры.

Появился кровный отец из Флориды.

С момента, как она осознала, что живет в приемной семье, до момента, как ее «нашли» (то есть по меньшей мере три десятилетия), Кинтана много раз спрашивала нас про «другую» маму. В детстве так ее и звала — «другая мамочка»; когда подросла, стала говорить: «Другая мать». Спрашивала, кто она и где живет. Спрашивала, как она выглядит. Всерьез подумывала о том, чтобы ее разыскать, но в конце концов отказалась от этой затеи. Джон однажды спросил Кинтану, когда та была еще совсем маленькой, что будет, если она встретится с «другой мамочкой». «Обниму мамочку одной рукой, — сказала Кинтана, — а другую мамочку — другой рукой. И скажу: „Привет, мамочки!“»

Но никогда, ни разу она не спрашивала про отца.

На семейном портрете, который она себе мысленно нарисовала, отца почему-то не было.

«Каким долгим и странным оказался путь к нашей встрече»[59], — говорилось в письме из Флориды.

Кинтана не удержалась от слез, дойдя до этих строк.

— Надо ж такое, — сказала она со всхлипом, — он еще и фанат Grateful Dead.

Потом три года никаких писем. И вдруг телефонный звонок.

Сестра посчитала необходимым сказать Кинтане о смерти их брата. Причина была неясна. Что-то с сердцем.

Кинтана ни разу его не видела.

Конечно, могу ошибаться, но, по-моему, он родился в тот год, когда ей исполнилось пять.

С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.

Насколько я знаю, это был последний разговор двух сестер.

Когда Кинтана умерла, сестра прислала цветы.

24

Сегодня зачем-то решила перелистать дневник, который на протяжении всего учебного года она вела по заданию преподавательницы английской литературы в выпускном классе Уэстлейкской женской гимназии. «Читая Джона Китса[60], сделала потрясающее открытие», — так начинается очередная тетрадь (страница датирована 7 марта 1984 года, запись под номером 117 с момента начала дневника в сентябре 1983-го). «В поэме Эндимион есть строка, в которой отражается мой теперешний страх жизни: превратится в прах[61]».

Запись от 7 марта 1984 года на этом не заканчивается: дальше Кинтана полемизирует с Жаном Полем Сартром и Мартином Хайдеггером об их понимании пропасти, но я быстро теряю нить ее рассуждений: машинально, безотчетно, ужасаясь самой себе, мысленно вношу исправления, словно она все еще учится в Уэстлейкской гимназии и попросила проверить свою работу.

Например:

Взять название поэмы в кавычки.

«Строка, в которой отражается мой теперешний страх жизни» — нехорошо. «Отражается» не годится.

Заменить на «нашел свое отражение».

Или «передан». «Передан» еще лучше.

С другой стороны, может быть, оставить «отражается»? В том смысле, который она в него вкладывает. Попробуй.

Пробую: В полемике с Сартром «отражается» ее теперешний страх жизни.

Еще пробую: В полемике с Хайдеггером «отражается» ее теперешний страх жизни. «Отражается» ее понимание пропасти, отличное от Сартра и отличное от Хайдеггера. Приведя свои доводы, она поясняет: «Просто я это так понимаю, но я могу ошибаться».

Проходит изрядное количество времени, прежде чем я осознаю: цепляясь к словам, я отвлекаю себя от необходимости подумать над смыслом, понять, почему в мартовский день 1984 года она делает эту запись.

Сработала защитная реакция?

Я автоматически «выключилась», когда она заговорила про свой страх жизни, как раньше автоматически «выключалась», когда она заговаривала про «сломатого человека»?

Привет, Кинтана. Сейчас я запру тебя в гараже.

С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться.

Неужели всю ее жизнь между нами была пусть тонкая, но стена?

Неужели я предпочитала не слышать главного — того, что она на самом деле мне говорила?

Меня это пугало?

Снова перечитываю отрывок в поисках главного.

Мой теперешний страх жизни. Вот главное.

Превратится в прах. Вот главное.

У мира нет ничего, кроме утра и ночи, нет ни дня, ни обеда. Забери меня в землю. Забери меня в землю спать вечным сном. Вот чего я не слышала. И, когда говорю вам, что боюсь встать со складного стула в репетиционном зале на Западной Сорок второй улице, разве я это на самом деле хочу сказать?

Разве меня это пугает?

25

Хватит вокруг да около, пора прямо.

В мой последний день рождения, 5 декабря 2009 года, мне стало семьдесят пять.

Обратите внимание на странное строение фразы: мне стало семьдесят пять — слышите отголосок?

Мне стало семьдесят пять? Мне стало пять?

С тех пор как мне стало пять, он перестал мне сниться?

И еще отметьте: в записях, где уже на первых страницах речь зашла о старении, в записях, не случайно названных «Синие ночи», названных так потому, что, приступая к ним, я не могла думать ни о чем, кроме неизбежно грядущей тьмы, сколько понадобилось времени, чтобы произнести эту вопиющую цифру, сколько понадобилось времени, чтобы назвать вещи своими именами! Процесс старения неизбежен, о его признаках известно всем, но мы почему-то предпочитаем замалчивать эту сторону жизни, оставляем ее неизученной. Я не раз видела, как наполнялись слезами глаза немолодых женщин, женщин, не обделенных любовью, талантливых и успешных, женщин, плакавших лишь потому, что какой-нибудь златокудрый ангелочек в комнате (чаще всего обожаемая племянница или племянник) называл их «сморщенными» или спрашивал, сколько им лет. Детская чистота и непосредственность, с которыми задается этот вопрос, всегда обезоруживают: нам вдруг становится стыдно. Стыдно за свой ответ — он ведь никогда непосредственным не бывает. А бывает неясным и уклончивым, даже виноватым. Я же, когда сейчас на него отвечаю, еще и не уверена в точности, перепроверяю свой возраст, вычитаю из пятого декабря 2009-го пятое декабря 1934-го, всякий раз спотыкаясь на стыке тысячелетий, словно хочу доказать себе (а больше никому и не интересно), что где-то обязательно закралась ошибка: ведь только вчера мне было пятьдесят с небольшим, сорок с небольшим; только вчера мне был тридцать один.