Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

• Название: Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Во втором томе избранных произведений украинского писателя Юрия Смолича представлены повесть «Театр неизвестного актера» и роман «Они не прошли».

Повесть «Театр неизвестного актера» посвящен памяти неизвестных героев — рядовых многочисленной армии театральных актеров, которые в тяжелые годы гражданской войны своим искусством помогали победе революции.

Роман «Они не прошли» рассказывает о деятельности подполья в оккупированном фашистами Харькове.

---

Я растерялся.

Ведь действительно басо-профундо Назаровский должен был сейчас выйти и пропеть «В двенадцать часов по ночам». Потом на бис — «Казав менi батько». Эти две песни, собственно говоря, и составляли весь концертный репертуар басо-профундо Назаровского.

Появление Назаровского встретил новый взрыв криков: «В двенадцать часов по ночам!» Но только Назаровский окончил петь, как вместе с бурей аплодисментов снова раздались крики: «Казав менi батько!»

Многие из бойцов, очевидно, не раз бывали в нашем театре в городе и репертуар каждого актера уже знали наизусть.

Две недели бродил наш агитпоезд в этом своем первом рейсе по фронту, и всякий раз, где бы мы ни были, как только приходилось выступать Назаровскому, бойцы встречали его этим дружным криком, заранее сами провозглашая его репертуар.

На следующей станции мы наконец показали и «Пьеро и Пьеретту».

Здесь нам пришлось играть прямо на земле. Поезд не мог остановиться у перрона, на шпалах железнодорожного полотна играть было невозможно, и пришлось отойти в сторонку и устроиться под стеной какого-то склада на небольшой площадке. Сейчас мы находились дальше от фронта, и канонады не было слышно. Бойцов собралось много, некоторые были даже без винтовок. Пьеро в белом балахоне с черными помпонами и Пьеретта в марлевых пачках вошли прямо в круг зрителей, и круг тут же сомкнулся. Рояль из вагона нельзя было сюда перенести, и все музыкальное сопровождение взял на себя капельмейстер Ковальчук — на флейте.

И странно было все-таки тут, под открытым, залитым солнцем небом, у стены амбара, слушать вступительную серенаду:

Спит, как во сне, зачарованный сад,
Ночь в бирюзе утопает,
Льется немолкнущий рой серенад,
Кто-то безумно рыдает…

А впрочем, и исполнители и зрители быстро освоились и приспособились. Вокруг действительно была будто бы черная ночь, будто и в самом деле дурманил запах сирени, будто вправду звучали далекие серенады. Что касается рыданий, то они действительно были совсем настоящими: Пьеро с его страшными треугольными бровями стоял тут же и действительно напропалую рыдал.

Потом из-за угла амбара выбегал Арлекин, и танец всепобеждающей любви поднимал густую, едкую пыль на площадке.

Актер, исполнявший роль Пьеро, имел неприятную и странную привычку. Когда ему своим лирическим тенором надо было взять высокую ноту, он хватался обеими руками за живот и как бы подтягивал его к самой груди.

Видимо, он помогал себе, нажимая на диафрагму. Но со стороны это было похоже на то, что брюки у него в эту секунду падают и он торопится подхватить их и подтянуть. И поэтому каждую печальную и страстную его арию, вместо взволнованного сочувствия, аудитория сопровождала взрывом хохота.

Почти тут же, рядом с несчастным Пьеро, стояли зрители-бойцы, и крайний из них — молодой и смешливый, весь в веснушках — даже приседал, прыская в кулак. Этот паренек, веселого нрава и комичной внешности, был одет чрезвычайно воинственно. На ремне через плечо у него висела винтовка, как у кавалериста, пояс был густо унизан всевозможными ручными гранатами, на боку болтался широкий уланский палаш, огромный немецкий стальной шлем был сдвинут на затылок. Под мышкой он держал густо оснащенную блестящими пряжками и ремешками уланскую польскую конфедератку, добытую, вероятно, только что в бою вместе с палашом. Парень все время рассматривал ее, вертел в руках, потом снова засовывал под мышку и снова вынимал и, отбрасывая шлем на спину, примерял ее себе на русую макушку. Когда Пьеро отрыдал свою финальную арию и последние звуки флейты Ковальчука затихли где-то там за складом, а Пьеро, поддернув штаны, застыл в тоске, заломив брови, смешливый красноармеец не выдержал. Он выхватил из-под мышки конфедератку и с силой нахлобучил ее Пьеро чуть ли не до подбородка.

Дружный хохот встретил эту неожиданную выходку. В кругу зрителей стоял согбенный Пьеро в белом балахоне с черными помпонами, схватившись руками за живот, как будто только ожидал удобного случая, чтобы удрать в уборную. На голове у него сверкала пряжками и галунами роскошная уланская конфедератка.

— Го-го-го! — залился веселым смехом парень. — Пилсудский!

— Пилсудский, Пилсудский! — раздалось со всех сторон, и бойцы так и схватились за животы. Хохот катился кругом, возвращался назад и на волнах громких аплодисментов снова ударял в стены склада. От нежной трагедии бедного Пьеро уже не осталось и следа. Он стоял растерянный, пытаясь сорвать тесную конфедератку со своей головы.

Но веселый парень уже разошелся. Он, видимо, был заводилой в своей части. Его голос высоко зазвучал бойким припевом к песенке, возможно сымпровизированной тут же, экспромтом:

I вiд можа, аж до можа,
Зажурився пан вельможа…

Толпа ответила новым взрывом хохота, а веселый парень запел звонко, приспосабливая текст известной песни:

У сусiда зеленiє,
У сусiда жито cпiє,
А мене гризе Антанта —
Пся крев, лайдака i франта…

У сусiда украïнця
Хлiба повно, аж по вiнця,
Кукурудзи, сочевицi,
Гречки, проса i пшеницi.

Потом он ударил каской об землю и, схватив за руку Пьеро, широким жестом свободной руки пригласил его на танец. А припев уже дружно подхватила вся аудитория, все собравшиеся бойцы.

В первую минуту Пьеро еще не мог превозмочь своей растерянности, но в следующую уже вспомнил, что ведь он актер, и к тому же не только тенор, но и танцор: в дивертисменте он должен был исполнять танец «Испанского нищего» в постановке Мордкина. И Пьеро, лихо заломив конфедератку, топнул своими черными бархатными туфлями и пустился вприсядку. Раздался гром аплодисментов. Ладоши захлопали в такт, и неожиданно начался непредвиденный дивертисмент!

Веселый красноармеец уже убегал, отходя на носках от своего партнера, а Пьеро догонял его вприсядку. Потом веселый красноармеец выхватил палаш из серебряных ножен и, выбивая дробь, стал наступать на своего партнера, а партнер, Пилсудский-Пьеро, начал удирать от него всевозможными «ключами», «ножницами» и прочими балетными пируэтами. Оркестр Ковальчука грохотал бубнами и литаврами в такт знакомой мелодии, и дружный припев, не совсем, правда, пристойный, но зато от всей души, гремел далеко вокруг:

I, пся крев, вiд того хлопа
Заболiла в пана…

Так зародилась идея импровизации, политического шаржа и «малой формы» в выступлениях театра перед бойцами на фронте.

Теперь, когда в очередных концертах заканчивался оперный отрывок «Пьеро и Пьеретта», Пьеро сам напяливал конфедератку, которую ему от чистого сердца подарил тот веселый заводила-боец, и, выходя на эстраду и отвешивая глубокий поклон, прежде всего подтягивал брюки. Куплеты никто не писал. Они рождались сами. Он пел те куплеты, которые распевал фронт, которые сочиняли бойцы. За куплетами появились танцы-шаржи. Потом и целые сцены.

Перед отходом поезда все зрители-красноармейцы пришли провожать актеров. Актеры так и оставались в гриме: Пьеро, Пьеретта, Арлекин. Все пританцовывали и кричали «ура». Но неожиданно товарищ Моржев влез на ступеньку вагона и поднял руку. Сразу же наступила абсолютная тишина. И тогда он торжественно провозгласил:

— А теперь, товарищи, разрешите прочитать доклад-лекцию на тему «Империалистическая политика Антанты». Внимание!.. Доклад буду делать я. — И он открыл свой беременный портфель.

Полтора часа длился доклад, и полтора часа стояли бойцы перед вагоном прямо на рельсах, отходя лишь тогда, когда надо было пропустить эшелон по соседней колее. И полтора часа они внимательно слушали. И, странное дело, вот здесь, на железнодорожной линии, под открытым небом, без столика с красной скатертью и графина с водой, доклад действительно был к месту и слушался с интересом.

Когда поезд уже трогался, сквозь толпу протиснулся какой-то паренек в папахе и в штатском пальто, подпоясанном пулеметной лентой. В руках у него была тетрадь.

— Вот, — сказал он, хватая актеров за руки, — это пьеска, называется она: «Марат, или Друг народа», в одном действии, и все такое прочее. Я, — застеснялся он, — понимаете, все время сам хотел организовать ее тут силами наших бойцов, но все бои да бои, и никак не хватает времени. Да и женщина у нас была только одна, сестра милосердия, чтоб играть гражданку Суриэль, но сестру милосердия, понимаете, как раз убило шрапнелью. Может, вы поставили бы нам этот спектакль? Бойцам очень хотелось бы этого. Ее уже все знают наизусть. А? Ведь вы скоро вернетесь? Может, приготовите и представите нам? А? И книжечку возьмите; как сыграете — отдадите? Хорошо?

Мы пьесу взяли.

И когда через неделю наш агитпоезд остановился снова на этой станции, мы дали премьеру «Марат». Правда, той части уже здесь не было. Мы показали спектакль другой части. Тетрадку пьесы «Марат, или Друг народа» возвратить ее владельцу нам так и не удалось. Может быть, он был уже где-нибудь далеко, а может, пал смертью храбрых в бою?