Юрий Смолич - Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли

• Название: Избранное в 2 томах. Том 2. Театр неизвестного актера. Они не прошли
• Автор: Юрий Смолич
• Издательство: Государственное издательство художественной литературы
• Жанр: Советская классическая проза
• Год: 1960

Во втором томе избранных произведений украинского писателя Юрия Смолича представлены повесть «Театр неизвестного актера» и роман «Они не прошли».

Повесть «Театр неизвестного актера» посвящен памяти неизвестных героев — рядовых многочисленной армии театральных актеров, которые в тяжелые годы гражданской войны своим искусством помогали победе революции.

Роман «Они не прошли» рассказывает о деятельности подполья в оккупированном фашистами Харькове.

---

— Уходите! Вы срываете мне спектакль! Я вас посажу на двое суток в подвал!

Я надел треуголку и, сохраняя министерское достоинство, удалился.

Перед последним действием, выпив горшок кипятку, чтобы прочистить горло, комиссар выбежал осмотреть сцену до поднятия занавеса. За это действие комиссар особенно волновался. Отчаявшись возвратить блудного сына-коммуниста в правоверное лоно религии, благонравия и буржуазной морали, старушка мама-изувер умирала с горя и от грудной жабы. Ее хоронили на роскошном кладбище. И вот сын-коммунист пробирался тихо и склеп на ее свежую могилку — сказать ей последнее «прости», проклясть старый мир и произнести среди крестов и памятников горячую речь против мировой буржуазии. В это время за сценой уже начинался бой — стрельба из винтовок и пулеметов, — и, вынув маузер, студент-коммунист, банкирский сын, должен был спешить, чтобы занять свое место на баррикадах.

— Бой готов? — выбежав на сцену, спросил у сценариуса комиссар.

— Готов, — флегматично ответил сценариус.

— А пулеметы?

— И пулеметы готовы! — пожал плечами сценариус. У него было готово все. Но какая от этого польза, когда своим непреодолимым монологом комиссар все равно проглотит всё, все чудесные сценические эффекты — и мелодично-печальный похоронный звон, и «Вечную память» за сценой, и истерику банкира над могилой жены, и даже треск пулеметов, когда начнется бой. Вот они, пулеметы, да какой толк от них?

Комиссар, пораженный, остановился перед двумя театральными трещотками.

— Это пулеметы?! — ужаснулся он.

— Это…

— Вы просидите у меня под арестом двое суток! — зашипел он на сценариуса. — Сейчас же добыть пулеметы: послать вестовых ко мне в комиссариат!

Через полчаса вестовые притащили два «максима». Заднее окно за кулисами — оно как раз выходило в сторону линии фронта — открыли, и комиссар собственноручно установил на подоконнике рядом оба «максимки». Дула он направил немного вверх, с таким расчетом, чтобы пули ложились где-то там, по ту сторону фронта, на петлюровской территории.

Дальше все было так, как и должно было быть. Печально гудел погребальный звон, тихо лилась «Вечная память», папаша-банкир истерично рыдал, невеста сына банкира, студента-коммуниста, появлялась из-за гроба и напрасно силилась не то чтобы уговорить своего жениха, а вообще хотя бы заговорить с ним. Все это слышали только сценариус и суфлер. Зритель же не слышал ничего, кроме катарального хрипения комиссара о гидре контрреволюции и красном зареве.

Терпеливо дождавшись слов: «Слышишь, слышишь, они вышли уже на улицу», после которых, по сценарию, надо было производить пулеметную стрельбу, сценариус махнул рукой пулеметчикам, стоявшим у окна.

Оглушительный треск потряс маленький зал нашего провинциального театрика. Машинистки военного комиссариата с визгом бросились врассыпную. Штукатурка густо посыпалась на головы зрителей.

Напрасно сценариус махал руками, забегая со всех сторон к пулеметчикам, и, дергая их за полы шинелей, просил прекратить, отставить, — ведь достаточно было короткой очереди! Но где там: пулеметчики уже вошли в азарт, механизмы, как назло, работали прекрасно, без отказа, стрелять из таких исправных пулеметов одно наслаждение — и пулеметчики шпарили и шпарили, стараясь расстрелять ленты до последнего патрона. Схватившись за голову, сценариус сел на пол и замер.

Только комиссар в азарте носился по сцене из конца в конец, размахивая своим маузером.

Наконец бесконечные ленты все-таки кончились. Пулеметы за кулисами смолкли.

Однако от этого не стало тише. Где-то совсем близко, сразу же за стенами театра, затрещал еще пулемет, немного дальше густыми пачками раздавались винтовочные выстрелы, потом застрочило еще несколько пулеметов; наконец, воздух содрогнулся, и загрохотало могучим железным гулом — это ударил из пушек бронепоезд. Ожесточенный пулеметный и артиллерийский бой залил всю территорию на много гон [1] вокруг.

В это же время входные двери в театр, двери за кулисы и боковые двери, «запасные на случай пожара», распахнулись под сильными ударами прикладов, и в зал ворвались красноармейцы с винтовками.

— Руки вверх! — кричали они.

Весь зал вскинул руки вверх, и только комиссар в студенческой тужурке и парике «блонд» возвышался над суфлерской будкой, не поднимая рук. Он совал свой маузер в кобуру и что-то победоносно орал своим сорванным голосом.

Маузер, правда, у него тут же отобрали. Окруженный возмущенными красноармейцами, комиссар в студенческой тужурке, в парике, с размазанным гримом прямо со своего дебюта проследовал в подвал особого отдела.

Стрельба, спровоцированная чрезмерной склонностью комиссара к сценическому натурализму, быстро утихла. Но она утихла только с нашей стороны, а петлюровцы еще до самого рассвета беспрестанно били из пушек и пулеметов, отражая внезапное «наступление» красных частей.

«Красное зарево» временно было снято с репертуара.

Меценат «Князь Ковский»

Он появился в театре и стал в нем постоянной фигурой, как, по-видимому, появляются и все меценаты: неведомо когда и неизвестно откуда.

Однако в актерской жизни он сразу же занял место главного героя в еще не написанной пьесе.

Его привыкли видеть на каждом спектакле. Он приходил аккуратно к началу и высиживал до конца, независимо от того, смотрит он эту пьесу первый, второй или, может быть, десятый раз. Покурив наскоро в антракте за кулисами, он спешил на свое место, как только помреж давал второй световой сигнал. В промежутках между торопливыми затяжками табачного дыма он успевал высказывать актерам только беглые замечания — не столько об их игре, сколько о своем отношении к исполняемым ими персонажам: «буржуй, стерва», «гидра», «контра» или «наш братишка». Приходил он в театр не через главный вход, а через актерский, прямо за кулисы, и смотрел постановку тоже из-за кулис, устроившись под мостиком электротехника на огромных рулонах реквизированных ковров, рядом с работником, на обязанности которого было тянуть веревку занавеса. Если занавес «заедало», он хватался за веревку сам, и тогда против его могучих мускулов не могли устоять никакие узлы, никакое «заедание». Запаздывавших на выход актеров он подгонял озабоченным и недовольным: «Шмал, шмал, обратно опаздываешь, паразит!»

Когда комиссар театра вывесил за кулисами тарификацию — точнее говоря, распределение красноармейского пайка и «марок» среди актеров — с печатью военкомата и подписью начагитпросвета, то и он, внимательно прочитав тарификацию, вынул из-за обшлага шинели огрызок карандаша и подмахнул внизу наискосок, рядом с подписью начагитпросвета:

«Присоединяюсь!

      От гарнизона:

            командир бронепоезда «Верный»

Князь Ковский».

Его фамилия была Князьковский. Но вторую букву «К» он выводил выше строки, как прописную, и перед ней делал небольшой интервал. Получалось таким образом: Князь Ковский.

На нем была матросская бескозырка с георгиевскими ленточками, темно-коричневая матросская шинель и высоченные охотничьи ботфорты с графскими гербами на голенищах. На поясе с правой стороны он носил наган, с левой — две гранаты с деревянными ручками. На груди, повыше пояса, висел бинокль «цейс», чуть пониже — офицерский порттабак. В порттабак вмещалось, самое меньшее, сразу три пачки махорки, и он угощал ею всех, вынимая из своей бескозырки книжечку папиросной бумаги, сделанную из старых чайных бандеролей царского времени. Свой бронепоезд, сооруженный из длинных угольных пульманов, выложенных изнутри мешками с балластом, он наименовал «Верный» — в честь тральщика, с которого началась его широкая дорога в жизнь.

В театре к «князю Ковскому» привыкли сразу. Около печки, в углу актерской костюмерной, он появлялся за полчаса до начала спектакля и внимательным, хозяйским глазом следил оттуда, как гримировались и одевались актеры. Он чаще всего молчал, но от его быстрого внимательного взгляда ничего не ускользало. «Патлы, патлы!» — сердито кричал он, если актер неаккуратно надевал парик и из-под него виднелись собственные волосы. «Собачью радость поправь», — бросал он недовольно, если у кого-нибудь из-под фрака выглядывал уголок плохо пристегнутой манишки. «А усы, усы где?» — возмущался он, если кто-нибудь из исполнителей на втором или третьем спектакле почему-то решал изменить грим персонажа и играть его не с усами, а начисто выбритым. Актерская костюмерная была у нас одна и для актеров и для актрис, и, ясное дело, и те и другие уже давно привыкли не считаться с предрассудками: раздевались и переодевались, не обращая внимания на присутствующих. Но Князьковский педантично соблюдал правила приличия. «Отвернитесь, хлопцы», — укоризненно говорил он, как только замечал, что какая-нибудь из актрис неожиданно появлялась среди костюмерной в одних панталонах. И он сам первый быстро отворачивался к печке, искоса, из-под руки поглядывая, закончен ли уже туалет, и можно ли снова занять свое место. С третьего представления Князьковский уже знал каждую пьесу наизусть. Он точно запоминал все паузы, выходы и мизансцены. И если кто-нибудь из исполнителей не сразу подхватывал реплику, поданную суфлером, лицо Князьковского багровело, и он, высунувшись из-за кулис, со своих ковров, изо всех сил шептал реплику своим простуженным басом.