Данте Алигьери - Божественная комедия. Чистилище

• Название: Божественная комедия. Чистилище
• Автор: Данте Алигьери
• Жанр: Проза

«Божественная комедия. Чистилище» – вторая часть шедевральной поэмы великого итальянского поэта эпохи Возрождения Данте Алигьери (итал. Dante Alighieri, 1265 – 1321).*** Данте Алигьери заслуженно называют «отцом итальянской литературы». Заблудившись в дремучем лесу, Данте встречает поэта Вергилия, и отправляется с ним в путешествие по загробному миру. Пройдя девять кругов Ада, поэты оказываются в Чистилище, где находятся люди, успевшие перед смертью покаяться в своих грехах. Чтобы попасть в рай, они должны очиститься, испытав муки за свои прегрешения. Две другие части этого гениального произведения – «Ад» и «Рай». Данное издание содержит уникальный редкий перевод Дмитрия Мина, выполненный в 1855 году.

---

Песнь шестая

Преддверье чистилища. – Другие души погибших насильственною смертью. – Сила молитвы об усопших. – Сорделло. – Воззвание к Италии.

1. Как скоро кончат состязанье в кости, —
Кто проиграл, тот с места не встает
И учится, стуча костьми от злости.

4. Меж тем с другим валит гурьбой народ:
Кто спереди, кто сзади подступает.
Кто со стороны к счастливцу пристает;

7. A он идет и каждому внимает:
Кому подаст, тот отступает прочь, —
Так он себя от давки избавляет.[175]

10. В густой толпе таков был я точь-в-точь,
Внимая всем при плаче их и стоне
И обещаясь в мире им помочь.

13. Тут аретинец был, погибший в лоне
Судилища от ярых Гина рук,[176] —
И тот, кто в Арно утонул в погоне.[177]

16. Простерши руки, тут стонал от мук
И Федериг, и тот, чьей смертью злою
Столь доблестным явил себя Марцук.[178]

19. Тут был граф Орс и тот, чья плоть с душою[179]
Разлучена чрез зависть и вражду
(Как уверял), a не его виною, —

22. Пьер де-ла-Бросс! Имей же то в виду,[180]
Брабантинка, пока ты здесь с живыми,
Чтоб в стадо к худшим не попасть в аду! —

25. Лишь я расстался с сонмами густыми,
Просившими, чтоб я других просил
Мольбой помочь стать им скорей святыми, —

28. – О свет! – я начал, – помнится, решил
Ты явственно в своей поэме где-то,
Что глас молитв пред Божеством без сил;[181]

31. А сонм теней нас молит лишь за это?
Так неужли ж надежда их тщетна,
Иль, может быть, не вник я в речь поэта?

34. A он на то: – И речь моя ясна, и
И не тщетна надежда их, коль вникнет
Твой здравый разум в наши письмена.

37. Ведь суд чрез то вершиной не поникнет,
Коль жар любви ускорит мукам срок,
Сужденный всем, кто в этот мир проникнет.[182]

40. Но там, в аду, где мысль я ту изрек,
Не исправляется вина моленьем, —
Господь от всех молений там далек.[183]

43. Но, впрочем, ты под тяжким столь сомненьем
Не пребывай, доколь не встретишь ту,
Кто свет свой льет меж правдой и мышленьем.[184]

46. Ты понял ли, что речь я здесь веду
О Беатриче? Там, на той вершине,
Узришь ее святую красоту.

49. И я: – Вождь добрый, поспешим! отныне
Уже во мне истомы прежней нет,
И вон легла уж тень горы в долине.

52. – На сколько можно, – он на то в ответ,
Пройдем в сей день; но будет труд тяжеле,
Чем думаешь, идти за мной вослед.

55. И прежде чем взойдешь, узришь отселе
Возврат того, чей свет уж скрыт холмом,
И луч его в твоем не гаснет теле.[185]

58. Но видишь, – тень вдали на камне том,
В нас взор вперив, сидит одна направо?
Пусть скажет нам, где легче путь найдем.

61. Мы к ней спешим. – О! как ты величаво,
Ломбардский дух, полн гордости святой,
Взор медленный водил, одеян славой!

64. И, не сказав ни слова, пред собой
Дал нам пройти, нас оком озирая,
Как грозный лев, возлегший на покой!

67. Тут подошел Виргилий, умоляя
Сказать, где легче всход на верх горы;
Но гордый дух, ответа не давая,

70. Спросил нас: кто мы? из какой страны?
И вот, лишь начал вождь свои заклятья:
– О, Мантуя!.. – как дух, до той поры

73. Весь замкнутый, вскричал, простря объятья:
О, мантуанец! Я Сорделл! твоей[186]
Страны я сын! – И обнялись, как братья. —

76. Италия – раба, приют скорбей,
Корабль без кормщика средь бури дикой,
Разврата дом, не матерь областей!

79. С каким радушием тот муж великий
При сладком имени родной страны
Сородичу воздал почет толикий!

82. A y тебя – кто ныне без войны?
Не гложут ли друг друга в каждом стане,
За каждым рвом, в черте одной стены?

85. Вкруг осмотри, злосчастная, все грани
Морей твоих; потом взгляни в среду
Самой себя: где край в тебе без брани?[187]

88. Что пользы в том, что дал тебе узду
Юстиниан, наездника же не дал?
Ведь без нее б быть меньшему стыду![188]

91. Зачем, народ, коня во власть не предал[189]
Ты Цезарю, чтоб правил им всегда,
Коль понял то, что Бог вам заповедал?[190]

94. Смотри, – конь заупрямился, когда
Не стало шпор того, кто встарь им правил.
С тех пор, как взял ты в руки повода!

97. Зачем, Альберт Немецкий, ты оставил
И дал так сильно одичать, что мер
Уж над собой не знает конь, ни правил?

100. Да снидет же суд Божий с звездных сфер[191]
На кровь твою – суд новый и открытый,
Чтоб был твоим преемникам в пример!

103. С отцом своим ты бросил без защиты[192]
Италию и допустил, увы! —
Чтоб сад Империи заглох, забытый.

106. Приди ж взглянуть, беспечный, каковы[193]
Мональди здесь, Монтекки, Капеллети[194] —
Те в горести, a эти – без главы!

109. Приди, жестокий, посмотри, как дети
Твои скорбят; приди к ним, чтоб помочь;
Приди взглянуть, как Сантофьор пал в сети![195]

112. Приди взглянуть на Рим твой! День и ночь
Он, как вдова, винит в слезах и горе:
– О, Цезарь мой, куда бежишь ты прочь?

115. Приди взглянуть, в каком мы тут раздоре.
И, коль тебе не жаль твоих детей,
Приди краснеть хоть о твоем позоре!

118. О, да простит мне высший Царь царей,
За нас распятый здесь в земной долине: —
Куда от нас отвел Ты взор очей?[196]

121. Иль, может быть, безвестное в пучине
Предвечного совета Своего
Ты благо нам уготовляешь ныне?

124. Все города в стране до одного —
Полны тиранов; каждый смерд ничтожный
Марцелом стать готов из ничего.[197] —

127. Но ты, моя Флоренция, тревожной[198]
Быть не должна: народ твой ведь не глуп
И не пойдет по той дороге ложной!

130. Иной народ чтит правду, но он скуп
На стрелы, зря не гнет он самострела;
A твой народ их тучей мечет с губ!

133. Иных страшит общественное дело;
A твой народ, и незваный никем.
Кричит: – Давай! за все беруся смело![199]

136. Ликуй же, родина! и есть над чем:
Живешь ты в мире, ты умна, богата,
A что не лгу, конец докажет всем.

139. Афины, Спарта, где закон когда-то
Был так премудр и славен, и хорош,
Жить не могли, как ты, умно и свято.

142. Уставы ж ты так тонко создаешь,
Что к половине ноября без смены
Не длится то, что в октябре спрядешь.

145. Припомни лишь, как часто перемены
Ты делала в законах, должностях,
В монетах, нравах, и меняла члены.[200]

148. И согласись, коль ум твой не зачах,
Что ты сходна с больной, чей сон так слабок,
Что на пуху лежит, как на ножах,

151. И ищет сна, метаясь с боку на бок![201]

Песнь седьмая

Преддверие чистилища. – Сорделло. – Долина государей, не радевших о спасении души своей. – Император Рудольф. – Оттокар. – Филипп Смелый. – Генрих Наваррский. – Петр Аррагонский. – Генрих III Английский. – Гюльельм Монферратский.

1. Как скоро три, четыре раза новый,[202]
Живой привет меж них обменен был, —
Вспять отступя, спросил Сорделло: – Кто вы?

4. – Еще к горе священной не парил
Сонм душ, достойный к той взнестись вершине,[203] —
Октавиан уж прах мой схоронил.[204]

7. Виргилий я, и лишь по той причине[205]
Лишен небес, что веровал в ничто.[206]
Так отвечал тогда мой вождь в кручине.[207]

10. Как тот, кто вдруг увидел вещь, во что
И верит он, и нет, пока он вникнул,
И говорит с собою: то! не то![208] —

13. Так и Сорделл: сперва челом поникнул,[209]
Потом, смиренно подойдя, ему,
Как раб, колена обнял и воскликнул:[210]

16. – О, слава всех латинян, ты, кому
Дано явить, сколь мощно наше слово![211]
Честь вечная и граду моему![212]

19. Чем заслужил виденья я такого?
Скажи, коль стою я речей твоих,
Из адского ль ты круга и какого?

22. – По всем кругам из царства скорбей злых,
Он отвечал, – прошел я, послан силой
Небесною и ей ведомый в них.

25. Бездействие – не действие – сокрыло
Мне Солнце то, к Нему ж парит твой ум,
Чей свет познал я поздно за могилой.[213]

28. Есть край внизу: он тьмой своей угрюм,[214]
Не казнями, и оглашен не воем
От мук, но вздохами от тщетных дум.

31. Там я с младенцами – с невинным роем,[215]
Попавшим в зубы Смерти, прежде чем[216]
С них первый грех омыт пред аналоем.

34. Там я с толпой, что не познав совсем
Трех добродетелей святых, признала
Другие все и следовала всем.

37. Но, если можешь, объясни, хоть мало,
На тот уступ как восходить должно,[217]
Где первое чистилища начало?[218]

40. И он: – Границ нам точных не дано:
Везде ходить я волен в этом бреге
И я твой вождь, насколь дозволено.

43. Но, посмотри, уж день почти на сбеге,
Нельзя стремиться ночью к вышине;
Подумай же и о благом ночлеге.

46. Есть души там направо в стороне;
Я к ним сведу тебя, коль ты согласен;
Тебе отраду могут дать они.[219]

49. – Как? – был ответ. – Мне твой совет неясен:
Другой ли кто претит на высоту
Всходить в ночи, иль самый труд напрасен?[220]

52. И по земле Сорделл провел черту
Перстом, сказав: – Смотри, лишь Солнце канет.[221]
За линию не переступишь ту.

55. Всем вверх всходящим здесь в отпор восстанет
Не кто иной, как мрак: ночная тень,[222]
Лишая сил, и волю в нас туманит.

58. Но нисходить на низшую ступень
И вкруг горы блуждать и в мгле здесь можно.[223]
Пока в плену у горизонта день.[224]

61. Тогда владыка мой, почти тревожно:
– Веди ж, – сказал, – туда, где нам приют
Отраду даст, коль говоришь неложно.

64. Мы недалеко отошли, как тут
Я выемку на склоне вдруг приметил.
Как здесь у нас долины гор идут.

67. – Пойдем туда, и там, – Сорделл заметил, —
Где из себя долину круть творит,
Дождемся дня, – и станет мир весь светел.

70. Был путь меж гор и плоскостью прорыт;[225]
Змеясь, привел он нас на край раздола.
Где больше чем в полкруга он открыт.[226]

73. Сребро и злато, пурпур, блеск с престола.
Гебен индийский с лоском дорогим,[227]
Смарагд чистейший в миг его раскола,[228] —

76. Пред блеском тем цветов и трав, каким
Сверкал тот дол, – все уступало в цвете.
Как меньшее перед своим большим.[229]

79. И там природа не цветы лишь эти,
Но ароматов тысячи смешав,
Творила нечто, нет чего на свете.[230]

82. «Salve, Regina!» меж цветов и трав[231]
Сидевшие там духи пели в хоре,[232]
Не вознося наверх венчанных глав.

85. – Пока не сел остаток солнца в море,[233]
Так мантуанский вождь наш начал нам:[234] —
Не пожелайте быть в их общем сборе.

88. Отсель с горы удобней будет вам
Все лица их узнать и выраженья.
Чем в дол спустившись к ним. – Сидящий там[235]

91. Всех прочих выше, с видом сожаленья
О том, что в мире долгом пренебрег,
Не отверзающий и уст для пенья,[236] —

94. Был император Рудольф, – тот, кто мог
Спасти Италию, чьи раны вскоре
Не заживут, среди ее тревог.[237]

97. А тот, что ищет утолить в нем горе,
Владел страной, откуда ток в горах
Молдава в Эльбу мчит, a Эльба в море:[238]

100. То – Оттокар; он даже в пеленах[239]
Разумней был, чем сын его брадатый.
Злой Венцеслав, что губит жизнь в пирах.[240]

103. Курносый тот, беседою занятый
С своим соседом, чей так кроток лик.[241]
В грязь затоптал цвет лилии измятый:

106. Смотрите, в грудь как бьет себя старик! —
Другой же с ним, как видите, к ладони
Щекой, вздыхая, как на одр, поник:

109. Отец и тесть то сына беззаконий[242]
Во Франции: он так им омерзел.
Что мысль о нем причина их мучений.[243]

112. А тот, который с виду так дебел,
Поющий в лад вон с Клювом тем орлиным,[244]
Был препоясан славой добрых дел.

115. И если б трон за ним был занят сыном,
Тем юношей, что сзади, – чести дух[245]
Из чаши в чашу тек ручьем единым, —

118. Чего нельзя сказать о прочих двух:
Джьяком и Федериг имеют троны,
Но лучший жар наследья в них потух.[246]

121. Людская честность редко без препоны
Восходит в ветви: воля такова[247]
Всех Дателя, – почтим Его законы.

124. Тот Клюв орлиный пусть мои слова,
И этот Пьеро, примут одинако.
Поправ Прованс и Пулии права![248]

127. Да! столько семя благородней злака,
Что Беатриче с Маргаритой вряд
С Констанцией сравнятся славой брака.[249]

130. Но вот король, к ним не вошедший в ряд:
То Генрих Английский, друг жизни стройной;[250]
В ветвях своих он лучший видит сад.[251]

133. Сидящий ниже всех и взор спокойный
На них подъемлющий – Гюльельм маркиз,
Из-за кого александрийцев войны.[252]

136. В скорбь ввергли Монферрат и Канавиз.

Песнь восьмая