Хаим Граде - Безмужняя

• Название: Безмужняя
• Автор: Хаим Граде
• Издательство: Текст, Книжники
• Жанр: Современная проза
• Год: 2013
• ISBN: 978-5-7516-1168-2, 978-5-9953-0232-2

Роман Хаима Граде «Безмужняя» (1961) — о судьбе молодой женщины Мэрл, муж которой без вести пропал на войне. По Закону, агуна — замужняя женщина, по какой-либо причине разъединенная с мужем, не имеет права выйти замуж вторично. В этом драматическом повествовании Мэрл становится жертвой противостояния двух раввинов. Один выполняет предписание Закона, а другой слушает голос совести. Постепенно конфликт перерастает в трагедию, происходящую на фоне устоявшего уклада жизни виленских евреев.

---

— Здесь он живет, убийца агуны!

В тот же миг раздается резкий веселый звон, и в комнату вместе с осколком стекла влетает булыжник. Реб Лейви возвращается в прихожую, надевает шубу с широкими меховыми отворотами, а поверх высокой ермолки — раввинскую круглую шапку, и медленно направляется к выходу, заложив руки за спину, словно идет в субботний день к Минхе. Он задерживается на нижней ступеньке и оглядывается на дверь комнаты раввинского суда, словно оттуда еще кто-то должен выйти. Ему кажется, что в пустых внутренних комнатах кто-то остался, но он не знает кто — его дочь Циреле или он сам… Реб Лейви поспешно выходит за ворота.

Перед толпой стоит высокий парень, рябой и косоглазый. В руке у него камень, и, прищурив глаз, он поглядывает из-под кожаного козырька на окошко вверху. Именно потому, что он косоглаз, он хочет показать, как метко он целится и бросает. Одно окно он уже разбил и теперь целится во второе. За ним, с гробом на плечах, стоят крепкие парни, а сбоку и сзади толпятся провожающие. Вся горбатая улочка полна людьми.

Народ замечает раввина, и по толпе проносится сердитый ропот. Ряды зеленщиц и торговок мясом, качнувшись, трогаются волной. Мясники, грузчики и перекупщики, в высоких сапогах, в валенках выше колен, в кожаных и ватных куртках, черной тучей идут вперед. Ремесленники с почерневшими лицами и лавочники с общипанными бородками, стоящие чуть позади, приподымаются на цыпочки, тянут головы через плечи высоких парней. Толпа кричит и шумит все громче и громче:

— Вот он, раввин из двора Шлоймы Киссина! Вот он, убийца агуны!

Реб Лейви стоит у ограды и, плотно сжав губы, глядит широко раскрытыми глазами на толпу. Его гордая осанка, широкая рыжевато-седая борода, раввинский штраймл, не полностью прикрывающий ермолку, его долгое молчание сдерживают людей. Гомон переходит опять в ропот, а ропот постепенно замирает. Все умолкают. Высокий рябой парень с камнем в руке обдает онемевшую толпу насмешливым косым взглядом и придвигается к реб Лейви:

— Это ты — раввин из двора Шлоймы Киссина?

Мгновение реб Лейви удивленно глядит на парня: он не может поверить, что еврейский юноша так к нему обращается. Но тут же лицо раввина вспыхивает, как раскаленная медь, глаза загораются, а борода и усы пылают.

— Ты с кем так разговариваешь, разбойник? — возмущенно кричит он и заносит правую руку, чтобы влепить парню пощечину. Но тот уже схватил раввина за обе руки, прижал его к стене и ухмыляется:

— Я расквашу тебя, как моченое яблоко!

Несущие гроб и провожающие изумлены. Возглас реб Лейви и то, что он не испугался, смущает парней. Раздаются лишь отдельные выкрики:

— Пусть получит, что заслужил! Задай ему!

— Нет, я лучше заброшу его в окно! — смеется косоглазый и хватает раввина за отвороты шубы, как бы собираясь поднять его и подбросить кверху, как резиновую куклу. Но сквозь толпу проталкивается невысокий человек в поношенной раввинской одежде, который встает между реб Лейви и рябым хулиганом. Парень, который до того забавлялся, разъяряется не на шутку. Одной рукой он еще сильнее прижимает реб Лейви к стене, а другой отталкивает в сторону его заступника. Реб Лейви молчит и не пытается высвободиться, но невысокий снова хватает хулигана за руку и кричит изо всех сил:

— Люди добрые, помогите! Вы никогда не искупите этот грех. Я — полоцкий даян!

— Полоцкий даян?!

Парни с гробом на плечах, стоящие близко к хулигану, надвигаются на него и орут:

— Хамлюга, отпусти раввина!

Парень отпускает обоих раввинов, отходит с гримасой на лице в сторону и сплевывает:

— Тьфу на вас. Я принимаю к сердцу их обиды, а они брыкаются. Пусть вас всех падучая хватит.

Провожающие взволнованы, обескуражены и подавлены: полоцкий даян защищает своего кровного врага? Но тут происходит то, чего толпа ожидала еще меньше. Раввин из двора Шлоймы Киссина кричит полоцкому даяну:

— Вы виноваты в том, что толпа хочет растерзать раввина! Вы, раввин и вождь этого дикого сброда! — указывает он пальцем на провожающих.

Толпа снова вздрагивает, качается, хрипит и кричит, вскипая злобой: убийца агуны проклинает всех и даже полоцкого даяна, который заступается за него. Нельзя отпускать его, пока он не попросит прощения у покойной, у полоцкого даяна и у всех собравшихся.

— Мужчины, чего вы молчите, когда льют нашу кровь, как воду! — вопят женщины с раскрасневшимися от мороза и ветра лицами.

— Раввин из двора Шлоймы Киссина прав! — кричит полоцкий даян и, широко расставив руки, заслоняет собой реб Лейви. — Виноват я, виноваты вы. И те, что сейчас оплакивают агуну, виноваты.

— Мы? Мы? — кричат со всех сторон, удивленно переглядываясь. — Чем мы виноваты?

— Вы! — кричит реб Довид, точно несчастья, которые он переносил молча, дали ему силы перекричать всех. Он напоминает толпе о том утре Симхас-Тойре на синагогальном дворе, когда все были за агуну и за него. О том, как все перевернулось и изменилось, как те же люди кричали, что полоцкого даяна надо предать отлучению, как они преследовали и его, и агуну, а больше всех ее мужа, реб Калмана. Над ним смеялись, его не допускали к работе и отовсюду гнали. Реб Калман не мог больше переносить преследования и ушел от жены. А теперь та же толпа хочет не допустить его на похороны. И реб Довид кричит еще громче, все более сильным голосом:

— Агуна должна была лишить себя жизни, а у меня должен был умереть ребенок, чтобы у вас пробудилась жалость. Но даже теперь вы ищете виноватого, который искупил бы ваши грехи. Муж агуны, говорите вы, виноват, раввин из двора Шлоймы Киссина виноват, а я, говорите вы, велел его убить. Я вынужден был убежать с кладбища, не дождавшись погребения моего ребенка, чтобы не свершилось преступление, чтобы вы не причинили от моего имени вреда старому виленскому законоучителю и чтобы вы допустили мужа на похороны жены.

Калман, который до того не осмеливался появиться перед народом, почувствовал, что теперь он уже может показаться. Он выбирается из толпы и крадется вдоль стены к полоцкому даяну. Его несчастный вид и забитость уже не вызывают смеха. Женщины вздыхают, а мужчины стоят с опущенными головами и морщат лбы. Один лишь реб Лейви остается как бы в стороне от происходящего, стоит и наблюдает за каждым движением реб Довида Зелвера, словно подозревая, что это подставной полоцкий даян, а не настоящий. Из задних рядов протискивается женщина и заламывает руки:

— Заступитесь и за нас, ребе. Я сестра агуны. Мы — две осиротевшие сестры, и нас не подпускают к нашей родной покойнице.

— Она еще смеет рот открыть, паскудница. Это она толкала свою несчастную сестру в объятия Цирюльника, толкала к смерти! — гримаса презрения появляется на лицах женщин. Но мужчины цедят сквозь зубы своим женам, чтобы молчали. Не сестра виновата, она просто глупая баба; Мойшка-Цирюльник виноват. Но подонку везет. Он лежит в больнице, и врачи в белых халатах охраняют его, чтобы ему снова не разбили его зашитую голову. А где старший шамес с приклеенной бородой до самого пояса? Где зареченский староста, этот могильщик жен? Где моэл Лапидус с выставленными напоказ золотыми зубами? Каждый из них свою гирьку подкинул. А теперь все разбежались по щелям, и жертвенной курочкой оказался муж агуны. На головы маляров бы все напасти! Это они его затюкали, а теперь прикидываются невинными.

— Вы слышите! Полоцкий даян не дождался погребения своего ребенка и прибежал сюда удержать нас от преступления!

Перекупщикам становится неловко стоять на одном и том же месте, топтаться в снегу и толкаться в тесноте, точно волам в загоне. Торговцы и ремесленники вспоминают, что они сегодня еще ничего не заработали, оставили на произвол свое дело. Или идти, или расходиться! Несшие гроб ворчат, что пора их сменить, потому что им стало ломить плечи. Но охотников нести гроб больше не находится. Озлобление иссякло, и похороны становятся будничными. Вперед пропускают черную карету и устанавливают в ней гроб.

— Мэрка, будь хорошей заступницей за своих сестер, — вопит Голда, и женщины из толпы плачут вместе с ней. Провожающие вытягиваются в чинную процессию, печальную и проникновенно еврейскую. Обе сестры и племянницы следуют за каретой, и Калман тоже становится в первом ряду, сгорбленный, надломленный, но умиротворенный. Провожающие пытаются со всех сторон протиснуться поближе к карете, чтобы агуна услышала, как они в сердце своем просят у нее прощения. Возница понукает лошадей, и процессия быстро спускается вниз по улице. Полоцкий даян остается у ворот двора Шлоймы Киссина, и текущая мимо толпа глядит на него с уважением и трогательной любовью. Реб Лейви Гурвиц стоит в стороне и пронзительно смотрит на идущих, словно желая снова показать, что он никого не боится. Лица с горящими глазами поворачиваются к нему и тут же снова отворачиваются, гневно сжимая губы. Его, этого раввина по делам халицы и агун, не любят, но остерегаются даже слово сказать, чтобы не огорчить полоцкого даяна. Провожающие не сомневаются в том, что реб Довид пошел бы с ними на кладбище и произнес бы там надгробное слово у могилы белошвейки, но он боится покинуть своего врага, чтобы тому не причинили зла. Чем дальше уходит вниз процессия, тем сильнее задние ряды напирают на передние. Похороны поворачивают на Завальную, и холмистая улица пустеет.