Лидия Чуковская - Дневник – большое подспорье…

• Название: Дневник – большое подспорье…
• Автор: Лидия Чуковская
• Издательство: Время
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-9691-1381-7

Завершающий, двенадцатый том ненумерованного Собрания сочинений Лидии Корнеевны Чуковской (1907–1996), подготовленного ее дочерью Еленой Цезаревной Чуковской (1931–2015). Верстку этой книги Елена Цезаревна успела прочесть в больнице за несколько дней до своей кончины. Лидия Чуковская вела подробные дневники с 1938 по 1995 год. На основе этих дневников были составлены ее трехтомные «Записки об Анне Ахматовой» и том «Из дневника. Воспоминания», вошедшие в Собрание сочинений. Для настоящей книги отобраны записи о литературных и общественных событиях, впечатления о прочитанных книгах, портреты современников и мысли автора о предназначении литературного творчества и собственного дневника.

---

Затем я спросила о Тане[450]. И это хуже всего. Танина свекровь оформила ее, как судомойку в своем Институте, на 20 р. в месяц (Тане нужна справка о работе), а та отдавала 20 р. лаборанткам, сама же не делала ничего или писала какие-то рефераты. По такому способу у нас живет вся страна; падчерице же Сахарова так жить нельзя (что она обязана была сообразить – она и ее умная мама), и теперь ей будут приписывать совместное государственное хищение, т. е. она попадет в тюрьму.

А. Д. спокоен, лучезарен, прелестен в каждом движении и слове.

Они собираются ехать к морю. От нас ехали на дачу. В передней А. Д. надел рюкзак с продуктами, она взяла сумки – на дачу. (Вообще-то их выручает академическая машина, но этот раз ехали поездом). Таким я его запомню: в берете, с рюкзаком, чуть загорелым, голубоглазым, наивно подставляющим щеку для поцелуя. Да хранит его Бог.

26 августа 77, пятница, дача. Приехав, я во вторник 13 часов подряд с небольшими перерывами читала Ахматову «О Пушкине». Послесловие Эммы Григорьевны неудачно, она не говорит главного 1) что Ахматова примеряла свою судьбу на пушкинскую и потому была так проницательна и 2) что она все дальше отходила от наукообразия и кончила «неистовыми речами» и юмором – своим, ахматовским. Отвага мысли, проницательность, юмор, свобода. Заявление о моральности Пушкина и всей, рожденной им, русской литературы. (По морде Терцу.) И рядом: «Он бросил Онегина к ногам Татьяны, а князя к ногам, pardonnez-moi[451], к хвосту русалочки». Это уж совсем устная ахматовская речь, 1000 верст от Цявловского и Тименчика…[452] Этого Эмма не поняла или не имела возможность сказать.

Но примечания к работам Ахматовой сделала виртуозно, а они очень важны. О, как у меня разболелись глаза (я читала сквозь лампу) и как хорошо, что это позади… Сама же Ахматова оказалась еще лучше, чем я помнила. Еще крупнее, мощнее. «Каменный гость», VIII гл. «Онегина», «Гибель Пушкина» – шедевры. Да и в «Александрине» она мастерски ведет следствие. И как ненавидит врагов Пушкина. И как я ей за это благодарна. Святая ненависть. (А чем Терц лучше Полетики, Араповой, Нессельроде и пр.? Я его верно назвала секундантом г-на Дантеса. А нашла бы для него еще более звонкое определение.)

(Чуть читаю Аманду[453]. Школьно. Однако главное, что поручила ей Ахматова, она, видимо, выполнила: разоблачить ложь Георгия Иванова, Маковского, Струве[454] и пр.)

13 сентября 77, вторник, Переделкино. Главное: один вечер (воскресенье) у меня был Андрей Дмитриевич. Я достала ему нужную книгу и хотела отвезти, но он сказал, что приедет сам. (Книга его деда, И. Н. Сахарова, «Против смертной казни» – сборник статей.) И вот он у меня, впервые один, без Люси. Люша устроила чай, мы сидели вместе втроем. Но иногда и вдвоем. Я вглядывалась, вслушивалась. Он изнурен, постарел. Ни слова жалобы. Затем каждый его рассказ был еще один ужас. Уезжает Турчин, которому уже 4 года не дают работать. Убиты, как он узнал, еще 2 баптиста. Еще одного облили водой голого и вывели на мороз. (За отказ от воинской повинности.) Я рассказала ему свои сомнения, нужна ли, допустима ли смертная казнь? Что делать с убийцами, с насильниками, с террористами? Он убежден, что смертная казнь подлежит отмене и только один раз в задумчивости сказал: «Может быть, она оправдана бывает только относительно таких людей как Сталин, Гитлер, Берия». И потом начал что-то объяснять, почему наши расстреляли Берия, я не очень поняла: «вот он мог бы разоблачить Сталина по-настоящему – накануне войны были Сталинские резолюции о массовых расстрелах». Так я поняла…

18 сентября 1977, Москва. …вечером съездила к Марии Сергеевне, посидела с ней. Она сказала, что ей звонила Маша Тарасенкова[455] и напрашивалась придти разузнать о Цветаевой. М. С. ее отвадила, а мне рассказала нечто важное. Она пришла в Чистополе в тамошнюю столовую. Пила там чай (т. е. кипяток). И вдруг вошел Мур. Она спросила:

– Где мама?

– Марина Ивановна умерла.

– Как? Что вы говорите, Мур!

– Марина Ивановна повесилась.

– Мур!!!

– Марина Ивановна не хотела стоять поперек моей жизни.

* * *

Помню, А. А. в Ташкенте очень возмущалась Евгенией Владимировной Пастернак, которая (не знаю, с чьих слов) утверждала, что в гибели Марины Ивановны виноват Мур. «Большой грех» говорила А. А. о Евгении Владимировне и всячески подкармливала Мура, пристраивала его к Толстым на кормежку и пр. Все это надо было делать во имя Марины Ивановны, но я-то верю, что виноват – Мур. Потому что у меня в Чистопольских записях о Цветаевой есть, помнится, такой разговор:

М. И. – Вот, вы ходите гулять со своими детьми, водите их в Музей (Краеведческий). Разве вы не понимаете, что все кончено.

Я. – Кончено или нет, а я отвечаю за двоих детей – значит, мобилизована.

М. И. – А моему сыну без меня было бы лучше.

Мария Сергеевна рассказала еще нечто, со слов кого-то, кто ездил в Елабугу и расспрашивал хозяев избы, где жила Марина Ивановна. Они рассказали: М. И. на керосинке жарила рыбу, в фартуке. У нее с сыном был какой-то бурный разговор по-французски. Хозяева это слышали из соседней комнаты, но не понимали ни слова. Мур вышел, хлопнув дверью. Когда он вернулся – мать висела в фартуке.

* * *

М. С. познакомилась с Цветаевой в Голицыне. Та жила не в Доме Творчества, а в какой-то избе. Но приходила в Дом Творчества. Однажды М. С. услышала в коридоре легкий звон. Оказывается это Цветаева шла, звеня браслетами. Она ходила в корсете, шурша крахмальными юбками и звеня браслетами… Я ее такой себе не представляю. В Чистополе она была одета в мешковину и выглядела без возраста.

27 октября 77, четверг. Когда стал известен срок – 20-е[456] – я бросила всё и принялась впервые перечитывать II том «Записок» подряд и целиком, а Люша и Фина – доделывать ссылки и заклеивать грязные места.

Прочитала я все за 2 или за 3 переделкинские мои пятидневки.

Книга плохая. I том построен самой жизнью: 38 – война. II случаен по времени: 52–62 это не эра, это промежуток между надеждой и еще не полным отчаяньем. В I ничего не приходилось фальсифицировать, во II еще много живых людей и приходится многое выбрасывать или смягчать. В I Ахматова только велика – в тоске и горе, в Левиной гибели, в нищете – а во II она бывает мелковата в своих претензиях к Б. Л., в своем отрицании его гонимости, в сосредоточенности на своих обидах (она прочла эмигрантские лжи о себе). В I мне никого не приходилось разоблачать – здесь я написала о подлости Ольги, о подлости Успенского. Это необходимо, но тяжело[457].

* * *

Угнетена я очень. Чем? Поняла.

Тем, очевидно, что называется реакцией, общественным распадом, движением вспять.

Кроме «общего» меня убило «частное», которое есть одно и то же. «Ежедневные обряды разудалых похорон» (откуда?)[458]. После Толиного отъезда никто из моих людей не уезжал: ну уехали Янкелевичи, уехал Дар, уехал (на днях) Турчин, собирается в отъезд Ходорович… Из них я была отчасти и очень издали дружна с Даром – а остальные? они мне никто. Но отъезды, как историческое явление, как гибель России, как ослабление каждого из нас – ужасны.

* * *

Через 2 часа должен придти ко мне А. Д. и еще я позвала Володю. Я, когда кончала книгу, все время испытывала стыд, что не звоню А. Д., что как-то в чем-то оставила его. Хотя и не было у меня уверенности, как всегда, что это ему нужно. И вот, чуть подняла голову, еще с дачи позвонила, что хочу придти. А у них ремонт и Руфь Григорьевна больна. Он предложил сам придти сегодня в 7 ч. 30 м. Я пригласила бородача[459]. Люша на даче – все устраивает на завтрашний день[460]. А мы с Финой – здесь.

Но и до этого я дважды видела А. Д., была у него. Теперь уж не восстановишь. Попробую. Первый раз (во вторник) было совсем пусто: он, Руфь Григорьевна и я. Руфь Григорьевна явно подорвана отъездом Люси и внуков. Разговор о Виталии – муж двоюродной сестры А. Д., Маши[461]. В 40 лет повесился на собачьем ремешке в подъезде у какой-то дамы, которая не пустила его на ночь. Женат вторично, по 2 ребенка у каждой жены. Я его видала как-то: молодой мужчина, 40 лет, спортивного вида, красивый. Был вместе с А. Д. на дне рождения у С. В. Каллистратовой[462], проводил его, расстался с ним бодрый, веселый (собака в вещевом мешке за плечами) и повесился в подъезде дамы, после бурного объяснения. А. Д. говорит, что он был душевно болен, т. е. склонен к самоубийству: в молодости пробовал и около года назад… В тот мой приход А. Д. дал мне свою статью о смертной казни, приготовленную для выступления в Копенгагене в начале декабря. Я поблагодарила за честь, что прочла одна из первых. «Первая» сказал он.