Сергей Маковский - Собрание стихотворений

• Название: Собрание стихотворений
• Автор: Сергей Маковский
• Жанр: Поэзия

Сергей Маковский (1877–1962) — русский поэт Серебряного века и «первой волны» эмиграции, художественный критик и организатор художественных выставок, издатель.

Автор девяти поэтических книг, восемь из которых вышли в эмиграции.

В стихах Маковского с похвалой отмечали их традиционализм, чуждость экспериментаторским увлечениям, подчеркивали, что Маковский «трезвенно-мудро и с великой благодарностью принимает жизнь»; в то же время констатировали и определенную ограниченность его поэтического дарования: «…при всей его талантливости Маковскому чего-то не хватало, чтобы его стихи стали подлинной поэзией. У него был вкус, большие версификаторские способности, но над его поэтическим творчеством всегда ощущался налет риторики».

Данное собрание стихотворений состоит из двух разделов: «Собрание стихов. Книга первая», полностью воспроизводящий первый сборник стихов поэта (1905). Во втором разделе («Стихотворения разных лет») помещены стихотворения эмигрантского периода творчества Сергея Маковского, разысканные составителем в периодике русского зарубежья, антологиях, а также в сети Интернет.

Орфография и пунктуация в основном приведены в соответствие с нормами современного русского языка.

---

VI. «Наш парусник грузился понемногу…»

Наш парусник грузился понемногу,
когда задул попутный нам зюйд-вест.
И капитан решил: не медля в Брест.
Для храбрости глотнув маленько грогу,

простился я. Она сняла свой крест
и мне надела с клятвой на дорогу,
а я клялся — себе, и ей, и Богу
вернуться через год из новых мест.

Разбойничьей доверившись примете,
мы снялись в ночь. И долго на рассвете
с брам-реи вдаль смотрел я. Вешним сном
казался порт в тумане золотом:
и отмели, и там — рыбачьи сети
и словно кто-то, машущий платком.

VII. «И что же? Ровно через год, в июне…»

И что же? Ровно через год, в июне,
до одури любовью вдохновен,
покинув бриг у гибралтарских стен,
пришел-таки я в Бахию, на шхуне.

Да, молодость… Чего не дашь взамен!
Как я был горд и счастлив накануне…
А за год-то в моей морской фортуне
произошло немало перемен.

Я прикопил деньжат и стал матросом —
не юнга, чай! — большим, густоволосым
(мне было прозвище «Кудрявый гусь»)
и, кажется, не чересчур курносым.
Я так мечтал: посватаюсь, женюсь
и фермой где-нибудь обзаведусь.

VIII. «Знакомые места! Живым манером…»

Знакомые места! Живым манером
к отцу, тореро. След простыл. Беда!
Я начал поиски: туда, сюда,
в таверны, к рыбакам, в притон к мегерам…

Один ответ: весной сбежала. Да!
Не то с заезжим русским, офицером,
не то с другим таким же кавалером, —
в Европу, в Азию, невесть куда.

Ах, сударь, тут, уединясь в сторонку,
я понял, что любовь и злость точь-в-точь
похожи… Я любил, любил девчонку,
а в помысле: вот взять бы, истолочь
да в море вышвырнуть, как падаль, прочь!
И кулаком грозился я вдогонку.

IX. «Но время лечит все: рубцы от ран…»

Но время лечит все: рубцы от ран,
обиды сердца, медленное горе.
Мою любовь угомонило море,
развеял ветер, усыпил туман.

Не скоро, а забыл, для новых стран
и новых встреч, о днях в Сан-Сальвадоре.
Утешился. Сначала в Балтиморе,
потом — в горах Невады, у гитан…

Из порта в порт, за грузом, без оглядки!
Сегодня Рио, завтра Уругвай.
В Тай-пей чаи, в Гюэ бананы сладки.
На Яве чуть не помер: лихорадки.
Тонул в тайфун, — ну, думаю, прощай!
Бывало тяжело, случалось — рай.

Х. «Матросам, сударь, что? И небогаты…»

Матросам, сударь, что? И небогаты,
а веселы в свой час. То здесь, то там,
небось, научишься по кабакам
расшвыривать последние дукаты.

Да, времечко! Жилось! Команда — хваты.
И сколько ж их, красавиц, льнуло к нам,
всех званий и пород: марсельских дам,
фузанских гейш, гречанок из Галаты…

У нас, у моряков, особый дар.
Пусть женщины охочи до обновок,
да любят нас, будь только парень ловок,
без умысла: за молодость и жар,
за якоря и золотой загар
и голубой узор татуировок.

XI. «Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора»

Прошло лет шесть… Нет, восемь. Из Босфора
спешили мы в Кале. Как вдруг — норд-ост.
Волна взбесилась: шторм. Не будь так прост,
укрылся я в Лагосе от простора.

На набережной — толпы. Вдоль забора,
смотрю, афиши в человечий рост.
Прочел: «Минерва… кабаре… средь звезд…
мисс Нагарэль, звезда Сан-Сальвадора».
Я обомлел. О, Господи! Пречист…

И слезы, верите ль? Ну, — к черту! Нервы.
Бросаюсь в кассу. «Ряд? — Поближе, первый!»
И ровно в семь, за час, приглажен, чист,
разглядывал я занавес «Минервы»
и зал пустой… а сам дрожал, как лист.

XII. «Не рассказать, что было! Ни актрисы…»

Не рассказать, что было! Ни актрисы,
ни женщины не видел я грехом.
Все — сцена, зал — летело кувырком,
душа — котел, а мысли разбрелись и…

в антракт, собравшись с духом, — за кулисы.
«Что? Узнаешь?» Сначала — нет. Потом:
«Ах, ты?» спросила, «поминаешь злом?»
И выбежала кланяться на бисы.

Я все сказал: «Клялась ты, Нагарэль!
Твой крест на мне… Куда бы ни бросала
меня судьба — в полярную метель
или в грозу тропического шквала,
на всех путях единственная цель
ты, как звезда, передо мной мерцала!»

XIII. «Стучусь опять, а сердце — хоть умри…»

Стучусь опять, а сердце — хоть умри.
Вот — на! У ней какой-то португалец.
Я замер. «Ну», смеется, «мой скиталец,
коль хочешь, приходи сегодня в три, —

мой адрес — десять, улица Бари»…
И протянула надушенный палец.
Как пьяный, вышел я, смешной страдалец:
«Приду ужо, — ты только отопри!»

Был дождь, и ветер гнул стволы, бушуя,
когда, в кромешной тьме, я подходил
к назначенному дому. У перил
остановился я, беду почуя.
И слышу: песня, смех, звук поцелуя…
Ощупал нож. И в двери. Отворил.

XIV. «И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом…»

И вот… ее увидел я… раздетой, а рядом
стол, на нем вино, цветы,
и тут же — наглого в шелках тахты,
того сеньора, с длинной сигаретой.

Мне в душу кровь ударила: «Эй, ты!»
Я сшиб его и волю дал кастету.
Искомкал, искромсал всего — в галету!
И шлепнул труп с балкона, в грязь, в кусты.

Затем уж к ней: «Молись!» Хрипит от страху,
проклятая. И вдруг мою наваху
как выдернет, да мне же в щеку: «На!»
Боль чертова. Но ненависть сильна.
Я бросился опять… Кровь… Тишина.
Рука не дрогнула. Я не дал маху.

XV. «Так свой рассказ — мы были в кабачке…»

Так свой рассказ — мы были в кабачке
обугленного дымом Порт-Саида —
окончил шкипер, сумрачного вида
гигант, с багровым шрамом на щеке.

О, как близка была его обида
мне, грешному! В его седой тоске
печаль всего, что скрылось вдалеке,
вмиг ожила… О, память-Немезида!

Я вспомнил: гавань, парус над волной, —
слепые силы бурного простора
несут его… Все кануло. Так скоро!..
Простила ль ты, бежавшая весной,
ты, Нагарэль, похищенная мной?
Да — мной! Давно… тогда… из Сальвадора.

«О, ты, которой нет…»

О, ты, которой нет
и не было на свете,
ты вечности ответ
на зов тысячелетий!

Кто ты над дольней тьмой
небес прообраз нежный,
владычица земной
надежды безнадежной?

Ты — чудо? или бред?
Один Господь рассудит.
О, ты, которой нет
и никогда не будет.

Шарманка («На темный перрон полустанка…»)

Е. А. Жарновской

На темный перрон полустанка,
под утро — ни свет ни заря,
плетется хромая шарманка,
поет, надрывается вся.

Хоть голос у немощной звонок
и в ней человечья душа,
никто из вагона спросонок
в окошко не бросит гроша.

От века закон одинаков
на всех перепутьях земли.
И старенький вальс не доплакав,
умолкнет шарманка вдали.

«В окне мелькали пустыри и пашни…»

А. С. Присмановой

В окне мелькали пустыри и пашни,
рассыпанные по лужкам стада,
высоко в скалах, неизменно с башней, —
похожие на скалы города.

Они белелись очерком туманным,
забытые в нагорной тишине.
И поезд мимо — целый день… И странным
в наставших сумерках казалось мне,

что жизнь — и там, от солнечных прибрежий
далёко, на горах, где выпал снег, —
всё та ж веками жизнь, и люди те же,
и было так и будет всё вовек.

Гавань («Сквозь туманы город дальний снится…»)