Сергей Маковский - Собрание стихотворений

• Название: Собрание стихотворений
• Автор: Сергей Маковский
• Жанр: Поэзия

Сергей Маковский (1877–1962) — русский поэт Серебряного века и «первой волны» эмиграции, художественный критик и организатор художественных выставок, издатель.

Автор девяти поэтических книг, восемь из которых вышли в эмиграции.

В стихах Маковского с похвалой отмечали их традиционализм, чуждость экспериментаторским увлечениям, подчеркивали, что Маковский «трезвенно-мудро и с великой благодарностью принимает жизнь»; в то же время констатировали и определенную ограниченность его поэтического дарования: «…при всей его талантливости Маковскому чего-то не хватало, чтобы его стихи стали подлинной поэзией. У него был вкус, большие версификаторские способности, но над его поэтическим творчеством всегда ощущался налет риторики».

Данное собрание стихотворений состоит из двух разделов: «Собрание стихов. Книга первая», полностью воспроизводящий первый сборник стихов поэта (1905). Во втором разделе («Стихотворения разных лет») помещены стихотворения эмигрантского периода творчества Сергея Маковского, разысканные составителем в периодике русского зарубежья, антологиях, а также в сети Интернет.

Орфография и пунктуация в основном приведены в соответствие с нормами современного русского языка.

---

«Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит…»

Что ж — разорву, сожгу письмо… Сгорит,
но оттого небывшей ты не станешь.
Из сердца ложь, не вытравит обид,
и правдой сердца не обманешь.

Благословлю ль, возненавижу ль рок?
за каждый миг, продливший нашу встречу, —
я повторю заученный урок?
и, отвечая, не отвечу.

THE KING’S TOWER («Стоит с двенадцатого века…»)

М.А.Форштетеру

Стоит с двенадцатого века,
ее воздвиг нормандский воин.
Слезами, кровью человека
точатся выемы пробоин.
Еще грозна тюрьмы вчерашней
гранитнодымная порфира,
в веках неколебимы башни
на водной пёрекрести мира.

Всё дымом — Рим, святая Жанна,
испанцы, Индия, тевтоны,
но так же, с алебардой, чванно
шагает брит на страже трона.
И — полудухи-полуптицы,
химеры крепостей британских —
гнездятся вороны в бойницах,
потомки воронов нормандских.

Сочельник («В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней…»)

В эту ночь, когда волхвы бредут пустыней
за звездой, и грезятся года
невозвратные — опять из дали синей
путь указывает мне звезда.

Что это? Мечты какие посетили
сердце в ночь под наше Рождество?
Тени юности? любовь? Россия? или —
привиденья сердца моего?

Тишиной себя баюкаю заветной,
помня все, все забываю я
в этом сне без сна, печали беспредметной,
в этом бытии небытия.

«Увидеть, осязать нельзя…»

Увидеть, осязать нельзя,
нельзя услышать слухом, —
уводит тайная стезя
в мир, озаренный духом.

И свет не свет, и тьма не тьма,
земля, но неземная.
Небес голубизна — нема?
и говорит о рае.

От светоносной немоты,
от нерожденных звуков?
пьянея, сердце с высоты?
внимает песне духов.

«Не спрашивай у жизни много…»

Не спрашивай у жизни много,
но бойся Божьего суда.
Жизнь — это узкая дорога
в непостижимое Туда.

О бывшем не тоскуй напрасно
и смертью вечность не зови.
Она с тобой, в тебе всевластно
нездешней правдою любви.

Любовь, к себе годами строже,
ты целью вышней назовешь.
Мир видимый — прости мне, Боже! —
он или призрак, или ложь?

REQUIEM («Шаги мои все ближе к вам, друзья…»)

Dis manibuscum sacrum

Шаги мои все ближе к вам, друзья,
и дух о вас печалится все чаще, —
все призрачней сквозят лесные чащи,
в немую даль змеится колея,
и горестней поет кастальская струя,
родник, из глуби говорящий.

Зовете ль вы, иль я зову — пора,
и мне пора уйти в страну покоя,
где грешника, святого и героя
уравнивает строгая Сестра, —
туда, в страну, где нет ни «завтра», ни «вчера»,
а длится время неземное.

Да, вас — о братья духу моему,
чьи образы в себе всю жизнь лелею,
друзья, которых не встречал милее, —
родных мечте моей, родных уму
и тех, кого любил, не знаю почему,
и оттого еще сильнее.

Ни людям, ни себе давно не лгу,
не обольщаю сердца ожиданьем
утешной вечности, ни упованьем
на встречу с вами вновь… Но не могу,
не вспоминать. Все, все на этом берегу
мне кажется воспоминаньем.

О, спутники мои! Со мной деля
восторги грез и мысли ненасытной
и творческой гордыни беззащитной,
вы были мне как милая семья,
пока не рухнула Российская земля
в бесправья хаос первобытный.

В те годы мир, весь мир казался наш,
любуясь им, росли мы все когда-то.
Любили мы и Русь, и Запад свято,
дворцы царей, Неву и Эрмитаж,
Петрова города блистательный мираж
уже в крови его заката.

В те годы Анненский-мудрец был жив,
учитель-друг, угасший слишком рано;
и Гумилев, и Блок (в те дни — не скиф:
он бурю звал, разбит, как утлый челн о риф
разъявшегося океана)…

Забытым с той поры утерян счет,
но вас забыть, взнесенных на высоты
Парнасские, — нельзя! Во дни забот,
борений, нужд, искали вы вперед
путей нехоженых, в слова вбирая мед,
бессмертья мед, как пчелы в соты.

Но кто из вас, кто страшно не погиб,
кто спасся, отстрадав урок жестокий
войны, усобиц, безрассудной склоки, —
от пуль, застенка и тюремных дыб?
Лишь тот, воистину, кто внял примеру рыб,
ушедших в темень вод глубоких.

О, сколькие меж вас, певцов-друзей,
мне доверяли сны, обиды, муки,
И женщины… Но нет! Одной лишь в руки
правило отдал я судьбы моей, —
одной поверив, знал, что коль изменит, с ней?
и смерти не прощу разлуки.

Я Музой называл ее, с собой
влюбленно уводил в лесные чащи,
где бьет родник из глуби говорящий.
И не она ли, день и ночь со мной,
и ныне призраков ко мне сзывает рой,
так укоризненно манящий.

Но жизнь идет… Ее не победит
ни рок живых, ни вопли всех убитых,
ни перекор надежд и слов изжитых.
Пусть — ночь еще! Весенний лес шумит
над тишиной плющом обросших плит
и лаврами гробниц увитых.

1959

Musee de l’homme («Не человек еще, а низколобый…»)

Не человек еще, а низколобый,
косматый зверь на согнутых ногах, —
он страхом страшен, голодом и злобой,
мой пращур в незапамятных веках…

Под тяжкою пятой тысячелетий,
на горестном распутай времен,
могу ли верить я, как верят дети,
как верилось когда-то — в райский сон?

И призрака чураясь поневоле,
я зверя узнаю в своей крови,
свое бездушие — в бессловесной боли
дочеловеческой его любви.

Утишье («Ни ветерка, ни шороха…Безмолвны…»)

Ни ветерка, ни шороха… Безмолвны,
невыразимо-немы кущи леса.
Оцепенели кружевные волны,
не шелестнет ветвистая завеса…

Есть в этой недвижимости природы
какая-то бесплотная истома.
Всё от земли до высей небосвода
Так нежно-призрачно, так невесомо!

И мнится: время приостановилось
и оттого блаженно-тихо стало.
Ни ветерка, ни шороха… Застылость.
Вот — даже сердце биться перестало.

И сквозь листву туманно-кружевную,
как бы затянутую паутиной
я чувствую действительность иную,
касаюсь тайне всеединой.

Июнь («Слепительно хорош июньский день…»)

Слепительно хорош июньский день,
цветут луга и пахнут медом травы.
Прошелестят на берегу дубравы,
чуть зыблется березок тонких тень.

О, благодать! О, вековая лень!
Овсы да рожь, да нищие канавы.
Вдали-вдали — собор золотоглавый
и белые дымки от деревень.

Не думать, не желать… Лежать бы сонно,
прислушиваясь к шороху дубрав
среди густых, прогретых солнцем трав,
и — тишине и синеве бездонной
всего себя доверчиво отдав —
уйти, не быть… Бессмертно, упоенно!

Август («Спадает зной, хоть и слепят лучи…»)

Спадает зной, хоть и слепят лучи.
Дожата рожь и обнажились нивы.
Гул молотьбы в деревне хлопотливый,
на пажити слетаются грачи.

Люблю тебя, мой август, — горячи
твоих плодов душистые наливы,
люблю берез разросшихся завивы
и звезд падучих россыпи в ночи.

Люблю тебя, радушный, тороватый,
с охотами, с ауканьем, с груздем, —
люблю зайти далеко в бар косматый,
в грозу и бурю мокнуть под дождем
Не налюбуюсь на твои закаты,
повеявшие ранним сентябрем.

Ноябрь («Пошел снежок, запорошило путь…»)