Владимир Короленко - Повести и рассказы

• Название: Повести и рассказы
• Автор: Владимир Короленко
• Жанр: Русская классическая проза
• Год: 2014
• ISBN: 978-5-91761-368-0

В. Г. Короленко – известный русский писатель, публицист и общественный деятель – в своих литературных произведениях глубоко исследовал человеческую душу. Понятие справедливости было главным для писателя, и его жизненная дорога стала путем правдоискателя и миротворца, который не закрывает глаза перед чужим горем. Все его герои – крестьяне или дворяне, паломники или бродяги, заключенные или их надзиратели – ищут справедливости, преодолевают себя, борются со слабостями, греховным унынием и эгоизмом («Слепой музыкант»), пытаются выжить в тяжелых условиях среди чужих им людей («Сон Макара»). В сборник вошли самые яркие произведения В. Г. Короленко дореволюционных лет.

---

– Опять убёг? Отколе Бог несет? – спрашивал мужик, сторонясь и давая место у огня с тем радушием, с каким товарищи арестанты очищали место на нарах…

И Фролов занимал это место в своем мире уверенно и просто, зная, где нужно быть настороже и где можно спать спокойно даже под звон колокольцев проезжающего трактом начальства…

Но зато это был совершенный ребенок по отношению ко всему остальному Божьему миру, который казался ему сказочным и странным. В Залесском он видел представителя этого другого, странного мира, лежащего за гранью его горизонта, к которому, однако, его влекло всю жизнь. Вернуться в Рассею, на родину, которую он не знал, и зажить там какою-то новою жизнью – было его мечтой. Залесский, в свою очередь, был совершенным младенцем в той среде, куда его теперь занесла судьба. Отсюда странный взаимный интерес, который привлекал их друг к другу…

Разговоры их были как будто несистематичны и случайны. Однажды на остановке в пересыльной тюрьме, когда арестанты толковали о выборе нового старосты, Залесский вмешался в общий разговор. Он заговорил, просто и наивно, о том, что ему казалось несправедливым в арестантских обычаях, в законодательстве этого странного общества, где достоинство и значение людей определяется важностью совершенных ими преступлений и отчаянной решимостью на новые преступления. Всем руководили «каторжники», – аристократия тюрьмы. «Шпанка», забитая и загнанная, подчинялась безропотно и робко, женщины продавались «на майдане», из полы в полу; воровство общественных денег и хищения старост и артельщиков было как бы установленным институтом, освященным обычаем. Со всей искренностью наивного и прямого человека Залесский, просто задумчиво, старался выяснить свое мнение… Арестанты слушали с любопытством… Политическая ссылка еще была явлением новым, и ее представители внушали интерес и невольное почтение. Но затем «общество» перешло к обсуждению своих дел, как будто «барин» ничего не говорил. Залесский почувствовал в этом особого рода почтительное, но бесповоротное пренебрежение и более не пытался подымать общие вопросы.

Но Фролов именно с этих пор стал проявлять к нему влечение. Все, что говорил этот молодой человек в очках, Фролову казалось тоже ребячески наивным. Но он понимал как будто, что есть где-то такой мир, для которого все это не наивно и не глупо.

Фролов был не молод, хотя возраст его определить было бы трудно. Его движения были уверенны, неторопливы и ровны. Залесскому постоянно казалось, что когда-то они должны были быть порывисты и быстры. И теперь по временам глаза арестанта загорались, а плечи вздрагивали, заставляя ожидать резкого движения… Но случалось это редко, – как будто было что-то в настроении этого человека, что постепенно умерило живость его порывов. Бывали минуты, когда его глаза уходили еще глубже и как будто задергивались. Тогда именно Залесскому казалось, что этот человек, знающий так хорошо все, чем живет серая масса, знает или предполагает еще и о жизни вообще что-то, неизвестное другим. Знает, но не хочет сказать.

«Не этим ли, – думал Залесский, – объясняется то влияние, каким пользовался Фролов в своей среде». Было что-то придававшее особенное значение самым простым его словам. За прямым смыслом этих слов слышалось еще нечто недосказанное, что глядело на слушателя из глаз Фролова и прикасалось к душе при звуках его голоса, будя в ней какие-то смутные чувства и намекая на что-то, кроме вопросов обычного тюремного дня.

III

Однажды Залесский перебирал в своем чемоданчике книги и письма. Староста принес чемодан и должен был отнести его обратно. С наивной бесцеремонностью простого человека он стал рассматривать книги, и его внимание привлекла одна. Заглавие ее было: «Вопросы жизни и духа» (Льюиса)[82].

Бродяга заинтересовался и прочитал вполголоса:

– Наш век страстно ищет веры.

Залесский поднял на него глаза. Фролов прочитал про себя еще несколько фраз и сказал задумчиво:

– Этто гнали лонись (в прошлом году) штундистов[83] из Екатеринославской губернии. За веру… Капитан с ними был, а прочие мужики… Книжка у него, Евангелие. Отнять хотели. Ну, прошение написал. Дозволили. Придут на этап, сядут в уголок… Он читает, те слушают.

И он положил книгу. Затем взгляд его остановился на фотографии, выпавшей из письма.

– Это кто? – спросил он, поворачивая карточку оборотной стороной, на которой была надпись.

Залесский взял у него карточку и сказал:

– Не надо читать. Это написано только для меня…

– Начальство, небось, читало, – ответил Фролов.

– Вы ведь не тюремщик, – ответил Залесский, – если хотите, посмотрите карточку, но не читайте. Это – моя сестра с семьей.

– Ну, не сердись, барин… Мне что!.. Сестра так сестра. У меня тоже сестра… была.

– А теперь?

– Кто ее знает… Может жива, может нет. Я ее не видал… Сказывают: хорошо живет… в Рассее…

Затем, когда Залесский стал опять закрывать чемодан, Фролов вдруг сказал:

– А книжечки этой… можно мне почитать?

В уме молодого человека быстро промелькнула общая физиономия труда Льюиса. Он примерил его к умственному уровню бродяги, и ему хотелось отказать. Но затем он сказал:

– Возьмите… Только будет ли понятно?

И ему почему-то стало совестно. Ночью он видел, что бродяга за сальным огарком читал Льюиса. Брови его были сдвинуты… На лице отражалась упрямая и трудная работа мысли…

Залесский не спрашивал, понимает ли он книгу и как именно понимает… Фролов стал в дороге часто заговаривать с ним, но тоже не упоминал о книге… Разговоры эти носили странный характер. Они были как будто бессвязны, но Залесскому казалось, что их направляет какая-то одна постоянная мысль, стоявшая в голове бродяги. Его рассказы порой были так выразительны и красивы, что Залесский думал про себя:

– Из него мог бы выработаться замечательный рассказчик…

Порой у Фролова готовы были сорваться с языка какие-то полупризнанья… Что-то вроде внезапной откровенности прорывалось в голосе, но он обрывал их на полумысли, и опять только приводил какой-нибудь эпизод.

– Мальчик-то… что у вас на карточке?.. Стало, вам племянник приходится? – спросил он как-то.

– Да, – ответил Залесский.

– Славный парнишка… сытенький… А неизвестно, – прибавил он вдруг, – какая ему линия выйдет…

Залесский молчал и ждал.

– У всякого человека своя линия… Вон мужик пашет. Ввел коня в борозду, – он идет, и погонять не мало… А небось в первый-то раз неохота лезть в оглоблю. Так-то… У мужика опять своя линия… У нашего брата, бродяги, своя. Вы, барин, про генерала Кукушкина слыхали?

– Нет, не слыхал.

– Бродяжий генерал… По лесу кричит: ку-ку, куку… Крикнет весной, у бродяги сердце горит… Последний раз втроем мы из Акатуя[84] бежали. Одного часовой застрелил, другого поймали, тоже, пожалуй, прикончили: у них, у архангелов тюремных, опять своя линия. А я все-таки к генералу Кукушкину явился в тайгу… Все одно, как к начальству… Здравья желаю, ваше превосходительство…

Фролов замолчал и потом сказал серьезно, как будто удивляясь своим словам:

– Веришь ты, барин. Один раз на поселение вышел. С поселенкой слюбился. Одну весну руками за нее хватался, на другую не выдержал, сбежал… Пришел в тайгу и думаю: ну, генерал Кукушкин! Не слуга я тебе! Лучше жизни решусь… А все-таки… остался на своей линии…

В другой раз он опять заговорил о племяннике Залесского и стал расспрашивать, сколько ему лет, когда его отдадут в школу…

И потом вдруг рассказал эпизод из своей жизни.

– В первый раз отец мой из поселенья бежать надумал. В Рассею пробраться. Мать-отец там у него остались, внучка у них… Жили хорошо. Пошли. Хомяк еще с нами – вон тот, что с мертвым телом в твоей телеге едет… Идем дорогой. Оголодали. А народ в том месте плохой. Не то что дальше по Сибири: завсегда для бродяги краюха хлеба, молока кринка на окне у анбара ночью стоят… Бери, мол, да ступай себе мимо. В Забайкалье этого нет. Надо, значит, самому промышлять. Ломать анбар – услышут. А тут оконце небольшое. Подсадил меня отец к оконцу: «Ну-ко, говорит, Яш! Пробуй: не пролезет ли голова. Голова пролезет – и весь пролезешь». А мне боязно: в амбаре темно, может еще и чалдон[85] сторожит… И совестно – в первый-то раз… Не воровал еще никогда… Сунул голову: «Не лезет, мол…» Слышу, отец говорит Хомяку: «Эх, брат. Ломать, видно, не миновать!» – «Плохо это, – отвечает Хомяк… – Озлится чалдон…

И то они по здешним местам варвары». А отец опять: «Так-то оно так… Да вишь мочи нет… И мальчонко отощает… Не дойдем…» Повернулось у меня сердце, и стало опять совестно: зачем солгал. «Тятька, говорю, а, тять!.. Голова-то у меня пролезла…» Взяли хлеба каравай да холста на онучи…[86] Пошли дальше…

Фролов посмотрел на Залесского своим вдумчивым взглядом и прибавил:

– Понял ты?..

– Кажется, понял, – ответил Залесский.