Иван Арсентьев - Три жизни Юрия Байды

• Название: Три жизни Юрия Байды
• Автор: Иван Арсентьев
• Издательство: Куйбышевское книжное издательство
• Жанр: Прочие приключения
• Год: 1980

В этом романе писатель, бывший военный летчик, Герой Советского Союза, возвращается, как и во многих других книгах, к неисчерпаемой теме Великой Отечественной войны, к теме борьбы советского народа с фашистскими захватчиками. Роман охватывает период от начала войны до наших дней, в нем показаны боевые действия патриотов в тылу врага, прослежена жизнь главного героя Юрия Байды, человека необычайной храбрости и стойкости.

---

— Як найшла… — махнула она печально рукой. — Чуть сама не померла от страху, як найшла… Гроза була — матинко моя! Гром, блыскавка, а я шла лесом из Рачихиной… Глядь — боже ж ты мой! Из земли человечья нога высунулась и так загребает, загребает, как бы плывет… Невже живым закопали кого-то супостаты? Хоть и злякалась[29] я и все у мене тремтило[30], пидийшла-таки, розгрибла землю. Ой-ой-ой! А вин же молодэсэнькый, пораненный весь! Чуть дыхае. Тяжкенькым показался, а худущый — як та жердына… Принесла я воды с болота, обмыла кровь. А ты раскрыл очи, хотел сказать, а то спытать[31], та так и не спытал. Сбегала я, покликала сестру Настю, а Настя пизнала тебя. «Цэ ж, — говорит, — Куприяна Темнюка племянник, якый дядька свого до партизанив видвив, а они Куприяна повесили. Як що нимци найдуть у нас цего хлопця, то и нас повесят». Ничего, говорю, сховаем хлопця, не найдут. Так и пролежал в погребе нашем, пока пришел до памяти, но и потом молчал, як немой. Не бойся, казала я, мы ж свои люды, знаем, чей ты, а ты все прикидывался, що ничего не помнишь. Так и подался кудысь, як пришибленный. А заикался-таки сильно. Видать, от контузии… Думали мы с Настей, появишься после войны, а ты не появился, и слуху ниякого не дошло, решили — загинул. Настя уже рокив пять, як умерла, царство ей… А хату твоего дядьки Куприяна кто-то спалил, а может, громом ударило. Бабка в хате сгорела, сердешная… Про то я тебе говорила в погребе, а ты одно повторял: не памятую ниякой бабки, у меня память отбита. Пытала, кто ж тебе ее отбил? Не знаю, говорил. Не знаю, як попал я в лес, где моя родина, где мои батько-ненька, где я жил и кто, меня так побил. Не знаю. День и ночь думаю, а вспомнить не можу. Вот як они тогда тебя покалечили! Да видно — счастье тебе, поправился. Ой! — всплеснула вдруг руками Ефросинья Павловна. — Заговорила вас совсем, гостюшки дорогие. Пейте, кушайте на здоровье.

Но гости, перекусив, уже вставали.

— У нас еще будет время поговорить, — сказал директор школы. — А сейчас мы просим вас, Ефросинья Павловна, с нами в Рачихину на встречу в школе. Обратно доставим в целости и сохранности. Поедете?

— Спасибо, поеду. Вот только молока детям налью, а то они умаялись, проголодались… — засуетилась она.

И вот мы в Рачихиной Буде.

Во дворе школы — пионеры, комсомольцы, из мощного динамика льется встречный марш. Поздоровались с сельскими руководителями, с учителями. Байду и Ефросинью Павловну посадили рядом в середине за столом президиума. После короткого вступления директор школы предоставил слово Байде. С первых же слов почувствовалось, что он к этой встрече готовился. С волнением рассказывал о войне, о подвигах своих товарищей, скромно, не вдаваясь в излишние подробности, упомянул о своих ратных делах и в заключение поблагодарил земляков за приглашение посетить родную сторонку.

Ребята повязали ему красный галстук почетного пионера, подарили альбом с фотографиями Рачихиной Буды и ее окрестностей, а директор школы объявил, что пионерской дружине присваивается имя Юрия Байды и что после встречи гости и следопыты поедут в лес, где состоится возложение венков на братской могиле партизан. Затем взял слово председатель сельсовета и сообщил, что сегодня на сессии исполкома будет принято решение — присвоить Юрию Прокоповичу Байде звание почетного гражданина села. Над школьным двором разразились такие громкие рукоплескания, что стайка дроздов, сидевшая на рябине, испуганно взмыла ввысь.

Митинг закончился. Красные следопыты в защитной форме и в пилотках внесли в «рафик» пышные венки, сплетенные из ярких осенних астр и пурпурных листьев клена вперемежку с лапами хвои.

По дороге, размытой дождями, ехали медленно. Справа — колючая зелень можжевельника, меж деревьев по земле — густые мхи, по ним там и сям оброненные елями блестящие шишки. А вот и Маврино болото. По темной гладкой воде — паутинная синь дымки, дальше она гуще, тяжелее, сквозь нее проглядывает жухлая осока, да по кочкарнику — купы краснокожей ивы.

Сбоку на поляне — крепкий дуб. Что ему четверть века! Для него страшны пила и топор, а годы — ничто. В его полуоголенных ветвях по-прежнему играли предвечерние лучи солнца, рассеиваясь по белой пирамидке надгробья, издали похожей на перевернутый восклицательный знак.

Машины останавливаются, ребята выносят венки, самый большой берут Байда с Ефросиньей Павловной, а шествие направляется к могиле.

Шагая позади всех, я вдруг замечаю, что мое настроение странно не соответствует обстановке: вместо скорби и горечи, сопутствовавших мне в прошлые посещения этих мест, я сейчас почему-то ощущаю необъяснимое раздражение. Но почему?

Байда, возложив венок, нагнулся, взял с могилы горсть земли, бережно завязал ее в носовой платок и спрятал в левый боковой карман возле сердца. Трогательный жест, но в этот момент он мне показался каким-то нарочитым, театральным, что ли…

Байда постоял, сжимая виски ладонями, затем, резко повернувшись, быстрым шагом направился к болоту. Никто за ним не последовал, понимали: человеку хочется побыть наедине со своим прошлым. Мое сердце снова сжалось от сострадания к этому последнему партизану из отряда «Три К», к этому легендарному человеку.

Байда одиноко стоял у прибрежных зарослей бересклета. Солнце опускалось к румяным вершинам осин, теснившимся на опушке, и медали, украшавшие грудь Байды, ослепительно сверкали.

По возвращении в село он отдыхать отказался и попросил разрешения осмотреть школьный музей. Директор похвастался:

— Экспозиция постоянно пополняется, за последний год добавились новые экспонаты, найденные на месте партизанского лагеря, и даже сегодня в дар музею будет принесена ценная реликвия…

Мы отправились смотреть новые реликвии. Их действительно прибавилось. Вот на подставке, очищенная от ржавчины, красуется варухинская двухпудовая гиря, вот пустой снарядный стакан, а вот поломанный автомат с хорошо сохранившимся прикладом. Судя по выцарапанным буквам, он прошел через многие руки, побывал не у одного бойца, партизана…

Байда все это осматривал очень бегло, как-то вскользь, без интереса. Удивительно! Как-никак, а этот «вещный мостик» связывает его с юностью. Но мое удивление исчезло, когда Байда приблизился к витрине, под стеклом которой среди прочих желтых от времени бумаг, рядом с позеленевшей гильзой лежала его предсмертная записка.

— Как? — спросил он громко. — Вы экспонируете здесь оригинал?

Директор школы переглянулся с учителями. Байда развел руками:

— Ну, дорогие товарищи, это никуда не годится. Держать ее на солнце!.. — Он укоризненно покачал головой. — Выцветет же, пропадет! Надо было сделать фотокопию, сразу же! Ну ладно, сделаю сам. Так разрешите взять свою записку.

Кинооператор предложил заснять ее на пленку, но Байда, заслонив собой витрину, повторил:

— Я все сделаю сам, а копию вышлю.

Директор, помявшись, извиняющимся голосом сказал:

— Видите ли, Юрий Прокопович, у нас совет музея, ребята сами, так сказать, руководят. Сами разыскивают экспонаты, сами сооружают витрины. В общем, во всем инициатива исходит от детей, так сказать, снизу. Если б мы, учителя, стали диктовать, общественное мнение сразу же…

— Все это хорошо, но в интересах дела… — перебил Байда директора. — При чем здесь общественное мнение?.. — Тут же он вынул из-под стекла витрины записку и, не прочитав, спрятал в блокнот.

Директор, стараясь скрыть смущение, кашлянул, поискал глазами Калинченко, сказал:

— Товарищи, уважаемая Ефросинья Павловна любезно согласилась передать в фонд нашего музея дорогую и памятную ей вещь — чашку, которой пользовался Юрий Прокопович, находясь в подполье. Пожалуйста…

Ефросинья Павловна вынула из сумочки знакомую нам выщербленную чашку без ручки, подошла к полке, поставила на свободное место, после чего все стали расходиться. Вечером был небольшой банкет, устроенный в самом просторном классном помещении. Собралось человек двадцать. Мое место оказалось ближе к двери, наискосок от почетного гражданина Рачихиной Буды, справа от него сидела сияющая Ефросинья Павловна, слева — директор школы, председатели колхоза и сельсовета. Осенний деревенский стол ломился от обилия еды. Налили вина. Первый тост предложили сказать Байде. Он встал с бокалом в руке. Молоденькие учительницы, подавшись вперед, ели его восторженными глазами, ожидая услышать что-то особенное. И мне хотелось, чтоб Байда сказал такое, что не только запомнилось бы, но и переходило из уст в уста, передавалось детям.

— Дорогие друзья! Дорогие земляки! Вот перед вами печь, — показал Байда на нее рукой. — Плохо, когда в стужу она не согревает тело, но неизмеримо хуже, труднее, когда перестает согревать нашу душу народная любовь. Так выпьем за то, чтоб любовь народная всегда согревала нам душу и чтобы мы были всегда достойны этой живительной любви!