Вячеслав Рыбаков - Пробный шар

• Название: Пробный шар
• Автор: Вячеслав Рыбаков
• Жанр: Научная Фантастика

Тема смысла искусства в жизни рода людского и вечного противостояния честного искусства и власти, решенная в притчевой форме.

---

— Ибо какая польза человеку, — медленно прогудел Быков, если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?

Григорий Иоганнович даже глаза приоткрыл, недоверчиво покосившись на Быкова. Странно было слышать такое от человека, который на протяжении множества лет читал, казалось, лишь всевозможные руководства по эксплуатации, наставления да технические паспорта.

— Мы своим душам не вредили, — сказал Быков и осторожно положил чугунную, горячую, как из домны ладонь на острое колено друга. — Цель — люди, Иоганыч. Все остается людям.

— Да, мы так когда-то думали. Но люди-то разные, и цели себе ставят разные! И в разных целях будут использовать все, что ты им оставишь… Положа руку на сердце, Алеша… ведь на самом деле ты трудишься лишь для тех, чьи цели совпадают с твоими, про остальных в лучшем случае не думая… а в худшем — думая, что их всех надо как-то… перевоспитать… глаза им открыть, что ли… Ведь правда? И я тоже, и все… иначе человек не умеет!

Автобус легко отвернул влево — пассажиров одинаково качнуло на сиденьях; нечувствительно пересек встречную полосу и вкрадчиво, будто высматривая место для ночлега, покатил в сторону от проспекта.

— В свое время в Гоби, — неспешно проговорил Быков, глядя в дождливую мглу впереди и словно бы ни к кому не обращаясь, — много довелось работать с китайскими товарищами. Так меня еще тогда поразило: "товарищ" по-китайски — "тунчжи" и дословно это значит что-то вроде "единочаятель". Не единомышленник даже — а тот, с кем мы хотим одного и того же. Здорово, правда?

— Ну, вот видишь! Значит, первый ответ на вопрос "зачем?" будет: для своих единочаятелей. А уж когда найдешь их, тогда вместе с ними можно попытаться дать еще более общий ответ. Найти еще более высокую цель…

— Не знаю… — раздумчиво прогудел Быков. — По-моему, наоборот. Ты работай, а тунчжи сами найдутся. А если начать с того, что собрать толпу на идейной какой-нибудь основе, оглянуться не успеешь, как эти партайгеноссе станут бандой, навязывающей свои чаяния всем, до кого могут дотянуться.

— Приехали, — подал голос Тойво, и громада автобуса остановилась с неожиданной легкостью, будто закон инерции о ней забыл. — Значит, дядя Леша, дело такое. Там внизу домофон, и еще на этажах решетки… Это я все сейчас открою, вы поднимайтесь и звоните прямо в квартиру. А я уж, — в его голосе появились виноватые нотки, — не буду вас дожидаться, вернусь к себе.

— Конечно, возвращайся, — сказал Быков. — Что тебе тут.

— Вы, когда закончите, просто кликните кого-нибудь из нас. Этак в глубине души, как сегодня.

— Услышите? — чуть усмехнулся Быков.

— Н-ну, наверное… — без уверенности протянул Тойво. Потом спохватился. — Да конечно, услышит кто-нибудь. Я же услышал! И доставим обратно в целости-сохранности.

— Договорились, — сказал Быков, и в кабине водителя никого не стало.

Быков грузно выпростался из кресла в проход — в широких недрах салона ему все равно было узковато — и выпрямился. Григорий Иоганнович сидел неподвижно, по-прежнему прикрыв глаза, но чувствовалось: он напряжен, как струна.

— Идем, — сказал Быков негромко.

— Я не пойду, Алексей, — еще тише ответил Григорий Иоганнович.

— Как это? — не понял Быков.

— Я не уверен, что мне есть, что сказать там.

— Погоди… Вместе же собирались!

— Я передумал.

Он замолчал. Быков, сопя, нависая над ним мохнатым и суровым айсбергом, выждал несколько мгновений. Потом смирился.

— Хорошо, — проговорил он с какой-то запредельной мягкостью. — Хорошо, Иоганыч. Подожди меня тут, я скоро. Только под дождь, пожалуйста, не выходи.

Эта мягкость, почти — нежность, никак не вязалась с его обликом. И потому казалась еще более невероятной, чем цитата из Марка.

Григорий Иоганнович сказал рвущимся голосом:

— И вообще я не вернусь.

Быков медленно втиснулся обратно в кресло, из которого с таким трудом выбрался минуту назад.

— Да что с тобой, дружище? — едва слышно проговорил он.

Григорий Иоганнович резко повернулся к нему, и глаза его наконец открылись — широко и болезненно, словно от внезапного ожога хлыстом.

— Мне стыдно жить в выдуманном мире! — фальцетом крикнул он. — Понимаешь, Алеша? Стыдно! Не могу! Я — настоящий! Я здесь… — у него не хватило легких на крик. Захлебнувшись, он попытался перевести дух — и тогда уже понял, что больше ему нечего сказать, все сказано.

Быков медленно, страшно побагровел, наливаясь венозной кровью. Какое-то короткое время он пытался сдержаться, а потом и его прорвало. Огромный чугунный кулак с треском ударил в спинку переднего сиденья.

— Ты что же, воображаешь, будто этот мир не выдуман?! Да это же морок, морок!! Нашел реальность! Если бы не подпитка валютой и трепотней извне, он двух лет бы не простоял! И десятка лет он все равно не простоит! Голову на отсечение даю — не простоит десяти лет! Двух пятилеток!!

Григорий Иоганнович молча смотрел Быкову в лицо и часто, с каким-то горловым треском дышал. Словно в гортани у него ктото ритмично рвал бумагу. Потом птичьи пленочки век вновь стали опускаться ему на глаза.

— Видно, раз уж начали, надо этот вариант теперь докрутить до конца, чтобы окончательно отбить от него охоту, — тихо сказал Быков. — Как в семидесятых-восьмидесятых большевистский вариант до полного износа докрутили, так что всех уже рвать начало от слова "коммунизм"… Может, и впрямь: претерпевый до конца, той спасен будет?

Григорий Иоганнович молчал.

— Опомнись, Гриша. Естественных миров у человека нет. Именно потому, что человек — не животное. Язык — выдумка. Письменность — выдумка. Законы — выдумка. Тексты Библии, и Вед, и Луньюя, и Корана поначалу возникали у когото в мозгу, а потом из них вырастали целые цивилизации. Конечно, они отличались от тех идеальных образов, которые описывались в текстах. Но еще больше они отличались от той реальности, что была до них. И — в лучшую сторону, Гриша, всегда в лучшую! Чем мир человечнее — тем более он выдуман, а чем он естественнее — тем бесчеловечнее… Миров много. Все миры люди сначала выдумывают, а уж потом одна из выдумок становится реальностью смотря по тому, сколько народу хочет именно ее, а не чего-то еще. Этого мира в некий момент захотели слишком многие. Кто из корысти, кто от усталости, кто от злости или разочарования… Да что греха таить, на этот мир просто отвалили больше денег. И не так уж трудно понять, кто. Кому выгодно. Интеллигентные люди об этом говорить стесняются, они же на общечеловеческих ценностях воспитаны, в европейский дом хотят… но фразу "Бойтесь данайцев, дары приносящих" — не Ампилов здешний придумал. И еще за много десятилетий до красно-коричневых было сказано: у России друзей нет, да и союзников всего два: ее армия и ее флот… Но, Гриша… это же не причина…

И Быков умолк. Ему тоже больше нечего было сказать.

— Я не вернусь, Алексей, — проговорил Григорий Иоганнович. И не уговаривай, и не заставляй. — Запнулся. — В кон… — у него перехватило горло. — В конце концов… тут… Тут у нас независимость.

Он выдавил это, сам стыдясь, — словно вынужденную скабрезность.

Быков медленно отвернулся. Растопырив локти, упер руки в колени и сгорбился.

— Ах, вот оно что, — глухо пробормотал он.

Потом глянул на друга исподлобья и чуть улыбнулся.

— Ну кому ты там такой нужен?

— На Родине человек всегда нужен, — сказал Григорий Иоганнович. — Любой.

— Не много у тебя найдется в здешней Латвии единочаятелей.

— А я верю…

— Верю! Снова квазирелигия! Значит, вопрос "зачем?" — это вопрос не цели, а веры, так получается, Григорий Иоганнович?

Тот молчал. Откинулся на спинку сиденья и закрыл глаза совсем. И лишь тогда сказал, опять словно стесняясь своих слов:

— Ты же вот… сам… проговорился сейчас… связываешь человечный вариант именно с твоей страной.

— Нашей, — непроизвольно поправил Быков.

— Твоей. И не спрашиваешь, религия это, или знание, или просто очень хочется так…

Быков невесело усмехнулся.

— Кому ж еще строить светлое будущее. Все кругом уже построили либо сытое настоящее, либо шариатский или еще какой-нибудь достойный орднунг… Места расхватаны согласно купленным билетам… Кроме как нам — некому.

Усмешка тяжело сползла с его лица.

— Я бы и рад с тобой вместе, да ты же вот сам уходить собрался…

Григорий Иоганнович не ответил. Сидел, откинувшись в кресле и закрыв глаза, — и было понятно, что решил он намертво.

Тогда Быков вновь поднялся.

— Я пойду, — сказал он убеждающе, — а ты меня дождись. Успокоимся оба… и обсудим еще разок. Ты меня… обескуражил. Даже не знаю, как я теперь… у него… ладно. Как-нибудь. Только ты меня дождись. Я очень обижусь, Гриша, если приду, а тебя — нет.

Григорий Иоганнович не ответил. Быков потоптался грузно и неловко, а потом повернулся и, с шуршанием задевая рукавами за спинки кресел, косолапя, пошел к выходу. Уныло и нескончаемо урчал на крыше мелкий, серый дождь. Дождь, которого было очень много и который явно никуда не торопился.