Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

«Народ растет — это несомненно.

Поэтому и реформы надо делать народу „на рост“, как делают детям платье.

Ведь нельзя же реформы делать каждый день.

Реформу надо делать пошире и подлиннее, с запасцем.

В этом беды нет.

Пусть растет»[1015].

Но российский корабль кренился влево, и «Русское слово» не могло не быть резонатором общественных настроений. 16 июня министр внутренних дел объявил газете предостережение с воспрещением розничной продажи за статью о подавлении войсками и полицией рабочей стачки в Иваново-Вознесенске и другие публикации о карательных действиях властей («Напоследях», «Успокоение и избиение»)[1016]. Тогда же на обсуждении «Русского слова» в совете Главного управления по делам печати было отмечено, что в газете «за последнее время стали появляться статьи и заметки вредного, тенденциозного характера. „Русское слово“ систематически стремится подорвать в глазах читателей доверие к мероприятиям правительства как в отношении проведения основных государственных реформ, так и в деле прекращения возникающих в различных местах беспорядков. Такого рода направление названного издания, распространяющегося в огромном количестве экземпляров и проникающего даже в среду рабочих, не может не быть признано вредным, особенно в настоящее тревожное время»[1017]. Но предпринять что-либо более серьезное против «Русского слова», помимо временного запрета розничной продажи, правительство в накаленной общественной атмосфере не могло. Газета, выходившая самым большим тиражом — 150 тысяч экземпляров, была популярна в разных общественных кругах, в том числе среди рабочих. Да и власть уже в какой-то мере расшаталась, благодаря чему в Москве «Русское слово», несмотря на запрет, продавалось на улицах. Газета продолжала широко информировать читателей о проснувшейся инициативе снизу, свидетельством чего был и проходивший в начале ноября Всероссийский крестьянский съезд. За подробные отчеты о нем, с изложением речей делегатов, Московский цензурный комитет возбудил судебное дело против Благова, считая, что «как самый крестьянский съезд, так и оглашение газетой его деятельности, имеют целью возбуждение крестьянского сословия против классов землевладельцев, клонящееся к нарушению прав собственности последних». О том, что «Русское слово» проникало в деревню и способствовало «повышению политической активности крестьянства», свидетельствовала и телеграмма тульского губернатора в Министерство внутренних дел, требовавшая привлечения газеты к судебной ответственности за те же отчеты о съезде. В цензорских донесениях постоянно обращалось внимание на широкое распространение «Русского слова», из-за чего газета, постоянно публикующая «сообщения о бунтах и стачках… более других, одинакового с ней направления изданий, не имеющих такого тиража, содействовала развитию этих бунтов и стачек»[1018].

Появившийся 17 октября манифест о гражданских свободах, грядущем государственном переустройстве России на либеральных началах в редакционной статье «Обновление» был расценен как заслуга «рабочего пролетариата и учащейся молодежи, путем нечеловеческих усилий добившихся этой свободы». «Честь и слава, вечный почет и преклонение перед русским рабочим!» Рабочие, социал-демократические симпатии «Русского слова» в эти дни очевидны. В отчете о митингах, проходивших в Москве, выделялось, что «ораторами выступали исключительно представители социал-демократической партии, пользующиеся наибольшим влиянием и авторитетом среди рабочих организаций и других демократически настроенных групп. Пламенные речи, призывающие к дальнейшей борьбе за политическое и экономическое освобождение народа, вызывали аплодисменты и энтузиазм битком набитых слушателями аудиторий»[1019]. Убитого черносотенцами Н. Э. Баумана газета назвала революционером, «всю свою жизнь отдавшим на служение и защиту интересов рабочего класса, на освобождение России»[1020]. Несмотря на тревожную обстановку, в редакции царило приподнятое настроение. Успех в читательской среде, говорилось в опубликованном 18 ноября объявлении о подписке, «налагает на нас новые обязательства, побуждает к еще более напряженной работе <…> Призыв всех к общей культурной работе и содействие справедливому распределению благ культуры между всеми сынами России без различия племени, вероисповедания и сословий — вот слово, с которым „Русское слово“ шло и идет к своим читателям На знамени нашей газеты: БРАТСТВО, МИР, СВОБОДНЫЙ ТРУД, ОБЩЕЕ БЛАГО». Что же до целей и путей их достижения, то об этом сказано с настойчивым, хотя и несколько расплывчатым либеральным пафосом, впрочем, вполне характерным для времени: «Мы ставим себе целью будить самосознание народа, раскрывать все глубже и глубже вечные заветы Правды и звать читателя к осуществлению этих заветов, к воплощению их в окружающей нас жизни. Открываются новые пути жизни и новые горизонты. Видится возможность мирного сближения всех племен и народов, братского единения граждан и постепенного перехода обостренной борьбы в тесное сотрудничество. Во имя этого общего братства и взаимного примирения „Русское слово“ будет постоянным и горячим защитником свободного труда в его святых стремлениях к равному общему благу. Нужды крестьянства, нужды фабричного рабочего, нужды всех трудящихся классов будут предметом особого внимания нашей газеты»[1021].

Заявив в день появления манифеста, что «отныне довольно говорить рабьим языком»[1022], всю вторую половину октября Дорошевич молчит. Восторженно-демократическая риторика, обуявшая коллег по редакции, его не задевает. Он присматривается к происходящему. Только 4 ноября появляется его фельетон «Административная система (Из скитаний по белу свету)», снабженный редакционным примечанием: «Фельетон этот, присланный нам г. Дорошевичем в июне текущего года, не мог быть напечатан в свое время по цензурным условиям». Эта вещь построена на знакомых «восточных мотивах». Речь идет о двух правителях турецких вилайетов — вали Трапезонда и вали Самсуна. Первый — преступник, но его любит султан. Второй — лучший и справедливейший из правителей, но он в опале, потому что «принял манифест, изданный для Европы, за манифест, изданный для Турции». Вряд ли Дорошевич мог что-то знать о манифесте летом 1905 года, когда об этом документе в высших российских сферах еще и речи не было. Скорее всего, редакционное примечание — это уловка, призванная подстраховать возможную придирку цензуры за критику (пускай и завуалированную) «высочайшего повеления» от 17 октября. Еще действовал старый закон о печати, согласно которому издание, получившее три предостережения, могло быть закрыто. А «Русское слово» уже имело два. Что скептическая реакция фельетониста в связи с манифестом, исторгнувшим массу громких и красивых слов в либеральном лагере, имела основания, подтвердили ближайшие шаги власти. В том числе и принятые 23 ноября новые «Временные правила о печати». Сотрудник «Русского слова» Сергей Варшавский писал, что «по мере того, как вчитываешься» в них, «начинаешь все яснее понимать, что значит „действительная свобода печати“»[1023]. Несмотря на отмену предварительной цензуры, явочный порядок учреждения и прочие «послабления», повременное издание, по словам историка печати В. Розенберга, «может испытать на себе силу „административного воздействия“ даже не в меньшей мере, чем прежде»[1024].

Это воздействие пресса испытала довольно скоро, но одновременно с конца 1905 года на общество обрушилась невиданная печатная вседозволенность. Началась настоящая вакханалия, в которой в первые ряды вырвались новые сатирические журналы, такие, как «Пулемет», «Бомбы», «Скорпион», «Злой дух», «Фонарь». То была не критика, не сатира, а ненависть, материализовавшаяся в образах заполонивших страницы этих изданий вампиров и других чудовищ, скелетов в истлевших саванах, в изображениях казней, трупов и потоков крови. Такой рисовала эта пресса власть и ее действия. Дух дошедшей до абсолютного остервенения злобы, деморализации и разрушения исходил с печатных страниц, на которых Россия выглядела адом, а ее чиновники, министры во главе с царем — кровавыми упырями. Спустя почти десять лет, припоминая невинные картинки, печатавшиеся в «Будильнике» 80-х годов («Барыня на кушетке, мужчина в кресле. Барыня завязывает бантик, мужчина кусает набалдашник палки»), Дорошевич назовет их «той преснятиной», после которой «публика, как голодная, рванется на отпечатки окровавленных рук в „Пулемете“, на рисунки иссеченных спин, на „юмористические“ картинки, на которых нарисованы горы трупов»[1025]. В такую крайность качнула страну всё и всегда запрещавшая власть. Испепеляющей ненавистью аукнулись запреты. И тогда власть, ошалевшая от этой дикой, разрушающей государство вседозволенности, вместо того чтобы устанавливать диалог с обществом, бросилась в другую, но зато хорошо знакомую ей крайность — с еще большим рвением запрещать и карать. Ответом стало декабрьское вооруженное восстание в Москве.