Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

И тем не менее разгром революции 1905 года для Дорошевича это «Мукден освободительного движения», хотя, скорее всего, сравнение с одним из поражений, которое потерпела российская армия в войне с Японией, в данном случае не совсем корректно. Он рассуждает: «Если бы тогда мы, вместо того чтобы желать получить все и многое другое, только укрепились бы на уже взятых позициях». И сам же признает: «Но как сдержать реку, когда поздно открыли шлюз, и она сносит плотину?» «Старое государство победило в борьбе со своими молодыми — слишком молодыми — противниками» еще и потому, что на волне событий оказались такие авантюрные, мелкие по своей человеческой сути личности, как председатель петербургского Совета рабочих и солдатских депутатов Г. С. Хрусталев-Носарь. В посвященном ему памфлете утверждается неслучайность появления подобных упоенных собственным величием самозванцев. В революцию «старые светила, правившие судьбами людей», меркнут, а «нового еще ничего не обрисовалось». И вот тут возникает этакий «революционный кокет», «Пугачев с примесью Хлестакова», которого приглашают «управлять русской республикой». Как всегда глупо ведет себя в этой ситуации Петербург, который «никогда не был ни достаточно глубок, ни достаточно умен, чтобы понимать простую вещь:

— Страшен не Пугачев, страшно общее негодование».

В 1913 году уже давно пережившего собственную гражданскую смерть Хрусталева-Носаря арестовали в Париже за мелкую кражу. «Он с голода украл грязное белье и карманные часы». «Скажем ему с похвалой, — заканчивает памфлет Дорошевич, — он с голода не пошел в предатели». В ту пору «революционеры старались его отпихнуть как можно дальше от своей лодки», они просили «не смешивать» его с ними, тем более что «революционную ладью и так уж расшатали хватавшиеся за нее руки Азефа». И журналист не склонен «строго винить революционеров», которыми движет «инстинкт самосохранения». Его дело и право — «говорить громко свое мнение о человеке, когда он в силе», и «рисковать за это подвергнуться нападкам», «но не добивать веслом по голове тонущего». А нападки были. Сразу после публикации фельетона «Последние тучи рассеянной бури».

«Боже мой, какой шум поднялся:

— За мою дерзость!

Так назвать Хрусталева-Носаря! Самого!

Сметь не отдавать чести „генералам революции“!»[1032]

В частности Корней Чуковский, чьи тогдашние левые настроения выявились в редактировании сатирического журнала «Сигнал» (того самого — с виселицами и кровавыми вампирами), отмечал, что Дорошевич не случайно «вдруг забрюзжал на генералов революции», «что его рассердили красные знамена, от которых кровавые тени ложатся по земле»: «Этим он только придал определенные формы той „идеологии“, которая <…> обреталась у него раньше»[1033]. Отношение Чуковского к бывшему кумиру приобрело критический характер в период первой революции. Дорошевич представляется ему апологетом сытого самодовольства, буржуазности. В 1905 году в газете «Одесские новости» он публикует фельетон «О Власе Дорошевиче», в котором рисует героя своей юности представителем «комфортабельной» литературы, «порождением современной толпы <…> культурных дикарей, набежавших на общественную сцену только теперь, только сегодня», вообще явлением чуждым «какой-то утонченной морали, каких-то уточенных радостей и страданий». В этом смысле Чуковский ставит его на одну доску с такими западными «портативными» писателями, как Джером, Конан Дойль, Райдер Хаггард, противопоставляя их творчество «нашим суровым Гоголям, Достоевским, Толстым, которые с насупленными бровями требовали от нас покаянных молитв, сомнений и мук». Сама манера «милейшего, приятнейшего, удобнейшего» Дорошевича — это система «лубочных контрастов», прием, позволяющий «играть бедными, темными душами своей публики», на чем якобы «построен чуть не весь „Сахалин“»[1034]. Эти характеристики были усилены в статье под тем же названием, но с подзаголовком «Эпитафия», опубликованной год спустя в петербургской газете «Свобода и жизнь».

Надо сказать, что левизна Чуковского очень быстро поблекла. В конце 1906 года в цикле заметок, связанных с проводившейся им анкетой «об отношении революции к искусству», он провозглашает: «Пусть Куприн пишет о проституции и — ни слова о конституции. Пусть Минский пишет о меонах <…> Пусть г. Федоров поет облака и поцелуи, а рифмы к слову „баррикада“ подберет и г-жа Галина <…> Пусть Бальмонт замкнется навсегда в башне с окнами цветными». И заключает: «Словом, революция всегда, везде и во всем вредна литературе. И не говорите мне, что это временно, что потом, через революцию и благодаря революции, литература расцветет пышным цветом»[1035].

Возвращаясь к фельетону Чуковского о Дорошевиче, стоит заметить, что за этим низвержением кумира юности просматривается сложное явление. По природе своего литературно-критического дара Чуковский — фельетонист. Его «Критические рассказы» по сути литературные фельетоны. Фельетонность сквозит и в его сказках, «Крокодиле», «Мойдодыре», «Тараканище». Уже известным критиком, он пытался стряхнуть чары газетного злословия, фельетонность виделась ему препятствием на пути к высотам подлинной духовности, культуры (Метерлинк, Вагнер) и одновременно представлялась проявлением мещанства, обывательщины, пошлой буржуазности. И все же он не мог преодолеть заложенный природой зоильско-фельетонный элемент. Всю жизнь он ценил фельетонное мастерство у разных писателей. Отсюда и его противоречивость в оценке Дорошевича в том же «ругательном» фельетоне, который он закончил так: «А что г. Дорошевич талантлив, пышно талантлив, ярко талантлив, кто же сомневается в этом?» Некая вынужденная ирония, больше свидетельствующая о том, что у автора не нашлось серьезных аргументов и он сам чувствует натянутость своих суждений, что, кстати, подтверждает его письмо к Руманову от 25 декабря 1910 года, в котором, упрашивая последнего «свести» его с Дорошевичем, признает, что «когда-то в юности написал о нем какую-то ерунду и теперь хотел бы покаяться»[1036].

Дорошевич никогда не оспаривал критические мнения о собственном творчестве. Чуковский был поражен, когда «король фельетонистов» и «диктатор» «Русского слова», в котором он очень хотел печататься и в которое, по уверению четы Мережковских, после хулительного фельетона дорога ему была заказана, пригласил его к себе домой и не только показал в тексте места, которые можно было бы усилить, но и дал 500 рублей аванса, пригласив молодого талантливого критика сотрудничать в газете[1037].

Что же до отношения к «генералам революции», то, видя в них прежде всего очевидный и безжалостный по отношению к «массам» элемент авантюры, Дорошевич тем не менее проявляет интерес к их личностям. Ему как-то сказали, что «превратное представление о вождях революции» может измениться после беседы с «одним очень крупным революционером», который сам желает встречи и «расскажет факты». Дорошевич отказался от «этого знакомства». И потом жалел. Оказывается, мог познакомиться с Азефом. Его интересовала природа двурушничества выдающегося провокатора, он собирал о нем материал, о чем свидетельствует фельетон, в котором сообщалось, что Азеф «начал оказывать услуги» департаменту полиции в 1892 году, во время учебы в Карлсруэ[1038]. Немало знал он и о такой «крупной фигуре русской революции», как М. Р. Гоц, бывший одним из создателей боевой организации эсеровской партии, идейным вдохновителем и материальным спонсором российского терроризма. Дорошевич не может простить тем, кто призвал народ к «вспышке, погашенной рекою крови, реакции, расстрелов, казней». Только особым устройством «террористического ума» объясняет он действия этих не считающих количества жертв «Наполеонов, решающих судьбы народа за стаканом чая в Латинском квартале и на берегу Женевского озера»[1039].

И вместе с тем он понимал, что «сдержать реку» было трудно, и потому свою позицию исповедующего общедемократические взгляды постепеновца-эволюциониста, противника резких, классово-партийно обозначенных движений попытался рассмотреть в контексте политического многоголосия, охватившего Россию в тот период. Повесть «Вихрь», по точному наблюдению современного исследователя, «не содержит в себе четкого пропагандистского потенциала, определенного ответа на вопросы, недвусмысленно выдвинутые историей»[1040]. Ее главному герою, крупному либеральному общественному деятелю Петру Петровичу Кудрявцеву, Дорошевич в значительной мере доверил изложение собственных убеждений. Не случайно в заглавии его дневника стоят слова пушкинского Пимена — «Свидетелем чему Господь меня поставил». Своего рода журналистский девиз Дорошевича. Петр Петрович, чьи речи «о попранных священнейших человеческих правах прокатывались по Руси от края и до края» еще во времена «общественной тишины и спокойствия», сейчас, когда грянул манифест, пришли свободы и страна стоит на пороге пускай неполного и урезанного, но все-таки парламентского правления, оказался в двусмысленной и даже драматической ситуации. На собрании общественности, посвященном выработке отношения к Государственной Думе, он призывает трезво оценить уже достигнутое освободительным движением и воспользоваться первыми результатами, не делая резких рывков, к которым страна не готова. Он считает преждевременным в неграмотной стране немедленное введение «всеобщего, равного, прямого, тайного избирательного права», предлагает воспользоваться уступками, на которые уже пошла бюрократия, не бойкотировать Государственную Думу, ибо само объявление ее в манифесте от 6 августа это уже «грандиозная, колоссальная победа». Поэтому, заклиная «именем наших ранних седин, исстрадавшихся, измученных сердец, сокращенных жизней», Кудрявцев настаивает на том, что нельзя «отказываться от того, что мы уже завоевали», нельзя бастовать, напротив — нужно «работать, работать».