Семен Букчин - Влас Дорошевич. Судьба фельетониста

• Название: Влас Дорошевич. Судьба фельетониста
• Автор: Семен Букчин
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2010
• ISBN: 978-5-7784-0365-9

Имя Власа Дорошевича (1865–1922), журналиста милостью божьей, «короля фельетонистов», — одно из самых громких в истории отечественной прессы. Его творчество привлекало всеобщее внимание, его карьера переживала бурные взлеты и шумные скандалы. Писатель, доктор филологических наук Семен Букчин занимается фигурой Дорошевича более пятидесяти лет и знает про своего героя буквально всё. На обширном документальном материале (с использованием дореволюционных газет и журналов, архивных источников) он впервые воссоздает историю жизни великого журналиста, творчество которого высоко ценили Лев Толстой, Чехов, Горький. Чувство юмора и трагическое восприятие мира, присущие Дорошевичу, его острословие и зоркость критического взгляда — всё передано Букчиным с равной убедительностью. Книга станет существенным вкладом в историю русской литературы и журналистики.

---

8 октября 1910 года в редакцию «Русского слова» явились жандармы и арестовали прямо в кабинете Федора Ивановича Благова. Посадили в кутузку на три месяца за отчет о похоронах председателя Государственной Думы С. А. Муромцева. Но если на кладбище говорились неугодные правительству речи, то значит ли это, что газета должна скрывать факты? Тем не менее даже «Голос Москвы», орган октябристов, набросился на «Русское слово» за эту корреспонденцию: что, мол, себе позволяете? А уж черносотенные издания, те и подавно разошлись, заулюлюкали. «Русское знамя» возмущалось: «А то, что у открытой могилы предлагалось вести революционную пропаганду и „борьбу до конца“, — это можно?! <…> Что же оставалось делать с тем господином, который не обращал на слова „довольно!“ никакого внимания и гнул „свою освободительную линию“?»[1113] «Земщина», выпускавшаяся крайне правыми депутатами Государственной Думы, вообще поставила вопрос о закрытии «Русского слова»: «Дело в том, что легальное существование „Русского слова“ составляет один из вопиющих абсурдов нашей административной действительности. Газета эта явно революционная, дешевая (в розницу 3 копейки) и потому распространенная <…> Что пишется в „Русском слове“ — известно всем. В последних номерах, например, идет открытое восхваление португальской революции. Все эти вредные писания Немировичей, Дорошевичей, Петровых, Яблоновских, Варшавских и К проникают в толщу московского населения и революционизируют ее. Сам Сытин, как известно, был сильно замешан в деле о мятеже 1905 года, и его типография за Москвой-рекой была превращена в цитадель, которую войскам пришлось брать штурмом. Вот что такое „Русское слово“, эта ядовитейшая и вреднейшая революционная гадина <…> Если свобода печати знаменует свободу деятельности гг. Сытиных, Пропперов, Дорошевичей и проч., то лучше уж Россию от такой свободы освободить»[1114].

Арест Благова показал еще раз, что власть по-прежнему глупа и слепа, что она неспособна на конструктивные действия. Только карать! Без разбора! И это еще более озлобляет общество. Даже «Новое время» вынуждено было, хотя и в мягкой форме, попенять московскому градоначальнику: «Мы не входим в существо тех причин, которые послужили основанием к аресту г. Благова. Но невозможно не выразить глубокого изумления, что столь суровая мера взыскания была наложена на редактора московской газеты с такою непостижимою поспешностью тотчас же после появления инкриминируемой ему статьи и даже без всякого серьезного расследования степени его виновности <…> Прискорбный случай с редакцией „Русского слова“ свидетельствует о полном бесправии нашей печати»[1115].

Была надежда, что представители кадетской партии — все-таки либералы, вроде оглядываются на демократические западные порядки! — пробьют в Думе нормальный закон о печати. Увы, кадетский проект, пишет Дорошевич в фельетоне «Законы о печати», «попахивает деспотизмом толпы, категорическим воспрещением идти впереди своего общества, приказом плестись сзади, предписанием:

— Подлаживаться к господствующим течениям».

Он обращается к думским деятелям:

«Это вы называете:

— Принципами свободы печати?»

Впрочем, какие могли быть выработаны принципы, если в созданную октябристами комиссию по печати не были приглашены действительно авторитетные журналисты? Да и среди «кадетских главарей» не было «представителей ежедневной печати, кроме журналистов ее вчерашнего дня».

«Что они знают о положении печати, о выстраданных нами десятилетиями нуждах, эти гости в журналистике? <…>

Дореформенный строй более считался с общественными приличиями, чем гг. кадеты».

Он явно разочарован: «Мы никогда не думали, чтоб теперешняя Дума была в состоянии выработать законы, ограждающие свободу печати <…>

Но мы надеялись, что она выработает нам временные правила.

При которых будет все же лучше, чем при нынешних <…>

Но, познакомившись с защитой, мы думаем и эту надежду похоронить»[1116].

Разочарование тем сильнее, чем очевиднее неспособность российского либерализма опережать экстремистов, действующих под социалистическими знаменами. Дорошевич понимает, что ход событий грозит гигантской социальной катастрофой и потому напрямую обращается к либералам, пытаясь подсказать путь выхода из кризиса: «Вы еще можете как-нибудь бороться с социализмом.

Почему за всякое дело справедливости, милосердия берутся первыми социалисты?

Почему всякий процесс, например, о пересмотре неправого дела, судебной ошибки, поднимается социалистами?

Почему всякая передовая реформа поднимается или в первую голову поддерживается социалистами?

Гг. буржуазные либералы, зачем вы им уступаете это благородное первенство?

Поднимайте, спешите сами поднимать вопросы справедливости и милосердия. <…>

Соглашайтесь добровольно на те уступки, которые неизбежны, диктуются необходимостью, изменившимися условиями жизни.

И вы подорвете веру рабочего:

— Только с социализмом мы что-нибудь выигрываем. Без социализма мы только проигрываем»[1117].

Эти мысли представляются ему настолько важными, что он вскоре повторяет их: «Вы хотите бороться с революцией?

Прекрасно.

В таком случае каждый раз, когда поднимается вопрос справедливости, берите его в свои руки.

Не отдавайте монополию на дела справедливости революционерам.

Господа! Ведь о справедливости, о правосудии мало говорить в Думе.

Надо проводить их в жизнь»[1118].

И, как и в самом начале века, когда вступался за невинно осужденных, он бросается в бой, чтобы собственным примером показать, как следует бороться за справедливость. Весной 1912 года нашумело дело гимназиста Рапопорта, разбиравшееся на судебном процессе, возбужденном в связи с убийством 23 апреля 1906 года екатеринославского генерал-губернатора В. П. Жолтановского. Покушения на крупных деятелей администрации, министров, губернаторов, которые проводила боевая организация эсеров, следовали одно за другим, и власть буквально обезумела в стремлении во что бы то ни стало схватить убийц. Между тем на их след далеко не всегда удавалось выйти даже опытным сыщикам. Поэтому нередко хватали тех, кто «оказался поближе», только для того, чтобы отчитаться перед начальством — виновные наказаны. Так был схвачен и временным военным судом 21 февраля 1909 года признан виновным по делу об убийстве Жолтановского имевший контакты с харьковским эсеровским комитетом ученик екатеринославской торговой школы Л. Рапопорт, которого вынудили к самооговору. Учитывая, что ему было всего 16 лет, смертную казнь через повешение заменили двенадцатилетним тюремным заключением.

Целые дни Дорошевич проводит в зале суда, встречается со многими свидетелями, собирает подробности, детали, факты. Все они свидетельствуют об одном: осужден невинный. Более того, удается обнаружить сведения, выводящие на след подлинных убийц, среди которых был уроженец Пятигорска, хулиган, тапер в местных домах терпимости Александр Чалов, известный под кличкой «Сашка Чалый». В связи с этой информацией на публикацию в «Русском слове» обратили внимание в департаменте полиции. Чалов был арестован, но в освобождении Рапопорта подвижек не произошло. Дело несколько раз возвращалось на доследование, и тем не менее, согласно справке департамента полиции от 17 мая 1913 года, «новых данных не добыто».

Дорошевич понимает, что сегодня еще важнее, нежели десять-двенадцать лет назад, когда он занимался делами Скитских, Золотовой, Тальмы, доказать, что возможно торжество справедливости. Потому что слишком много зла накопилось и все выше вздымается волна общественного негодования, которая может разрушить все попытки вымостить дорогу к нормальному, демократическому государственному устройству. С пафосом, в котором слышится отчаяние, он провозглашает, обращаясь к властям:

«Будем бороться.

Вы — за букву, мы — за живого человека.

Борьба только тогда и получает интерес, когда она трудна.

Вы говорите, что в России:

— Правда не может восторжествовать над буквой закона.

„Так было, так будет“.

Мы говорим:

— Может.

„Так“ не будет.

<…>

Мы сделаем все, чтобы доказать вам, чтобы доказать русскому обществу:

— Где правда.

Что она сидит в тюрьме вместе с мальчишкой Рапопортом.

Не вся Россия потонула в ленской крови и грязи. У нас найдутся союзники среди общественных деятелей.

Мы сделаем все, что только можно, чтобы заставить торжествовать эту унылую особу — Истину»[1119].

Но времена изменились. То, что удавалось сделать в конце минувшего и в самом начале XX века, — оправдать невинно осужденного, — теперь стало во много раз труднее. Власть, в особенности после убийства Столыпина, явно закусила удила и не желала обращать внимания на очевидные нарушения закона. Страх перед революцией толкал к усилению репрессий, в том числе совершенно неоправданных. И вот положение: с одной стороны, журналист пытается действовать в интересах истины, а с другой — вынужден признать: «Истина в России — это особа мрачная.