Анна Разувалова - Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов

• Название: Писатели-«деревенщики»: литература и консервативная идеология 1970-х годов
• Автор: Анна Разувалова
• Жанр: Языкознание
• Год: 2015
• ISBN: 978-5-4448-0408-7

Исследование посвящено особенностям «деревенской прозы» 1960-1980-х годов – произведениям и идеям, своеобразно выразившим консервативные культурные и социальные ценности. Творчество Ф. Абрамова, В. Солоухина, В. Шукшина, В. Астафьева, В. Белова, В. Распутина и др. рассматривается в контексте «неопочвенничества», развивавшего потенции, заложенные в позднесталинской государственной идеологии. В центре внимания – мотивы и обстоятельства, оказавшие влияние на структуру и риторику самосознания писателей-«деревенщиков», темы внутреннего диссидентства и реакционности, «экологии природы и духа», памяти и наследования, судьбы культурно-географической периферии, положения русских и русской культуры в советском государстве.

---

Установив на какое-то время контроль над издательской политикой серии «Жизнь замечательных людей», национал-консерваторам удалось ознакомить читательскую аудиторию с восстанавливающими «истинное значение классики» интерпретациями. В серии «ЖЗЛ» на рубеже 1970 – 1980-х годов вышли работы Юрия Лощица об И.А. Гончарове, М. Лобанова об А.Н. Островском, Ю. Селезнева о Ф.М. Достоевском[676]. В этих книгах со всей очевидностью просматривалась единая идеологическая ориентированность авторов, та самая «тенденция», возникновение которой насторожило партийно-бюрократические структуры. Новые романизированные биографии русских классиков были нацелены на ретроспективную легитимацию национально-консервативной традиции и притязаний ее сторонников: в широкий обиход, учитывая массовый характер издания, вводился ряд знаковых для русских консерваторов имен (например, Михаил Погодин, Аполлон Григорьев и др.), ставился под сомнение авторитет революционеров-демократов[677], скомпрометировавших себя политическим радикализмом, читатели приобщались к консервативному видению основных идеологических коллизий XIX века, главными выразителями национальной идентичности становились исторические персонажи с государственно-патриотическими настроениями, абсолютизировался «антибуржуазный» и «антилиберальный» настрой русской классики и, наконец, консервативный опыт применялся к оценке современных процессов. Официальные идеологические инстанции небезосновательно усмотрели в книгах Селезнева, Лобанова, Лощица нарушение интерпретативных схем, основанных на суждениях предтеч марксистско-ленинской эстетики – Белинского и Добролюбова, и отреагировали официальным разбирательством[678].

Топика преемственности

Реинтерпретированная национал-консерваторами русская классика, в которой всячески акцентировалась «антибуржуазная» (читай – антимодернистская) доминанта, нуждалась в наследниках – настороженность по отношению к социальным и культурным инновациям, фрустрацию переменами необходимо было интегрировать в «созданную для себя традицию»[679] и тем самым узаконить. Для выстраивания дискурса преемственности между русской классической литературой и «деревенской прозой» образ наследников следовало дописать в нужном идеологическом ключе: акцентировать их причастность национальной культуре, близость к «истокам» и «народу», традиционализм и антимодернизм. Проза «деревенщиков» и репрезентируемое ими представление о писателе – «совести нации», отвечающем на острые духовные запросы общества, интерпретировались национально-консервативной критикой как доказательство «животворности» традиции и обоснование первенства тех, кто ее чтит. «Деревенщики» же, вступая в отношения риторического взаимообмена, в критических и публицистических статьях интеллектуалов национально-консервативного толка находили формулы самоопознания, которые, впрочем, не торопились принимать на веру. Ниже рассматриваются структурные дихотомии, характерные для «неопочвеннического» дискурса о классике и современности. Они вычленены на материале критико-публицистических статей, эссеистики и эпистолярия представителей данного направления – писателей, литературоведов, критиков. «Деревенщики», таким образом, оказываются и трансляторами этого дискурса, и культурным «материалом» для его формирования.

Народность: целостность vs. дифференциация

Наиболее точно и сжато представление национально-консервативной среды о русской классике сформулировал П. Палиевский, который в дискуссии «Классика и мы» назвал ее «народной культурой высоких образцов»[680]. Дефиниция, снимающая антитезу «высокого» и «низкого» (точнее, «низового»), имплицитно заключала в себе представление о классике как об искусстве, направленном «вверх», эталонном, но вместе с тем укорененном в «почве» и адресованном народу. В соединении с непременными констатациями «объемности» и «глубины» классики перед нами – модель литературной системы почти тотального характера, самоценной, замещающей собой всё и вся[681]. В ви´дении классики как «всеохватывающего» искусства нет ничего нового: приписывание социально-интегративных функций сопровождало ее становление в качестве культурного института[682]. Практически нормативным стало понимание классики, согласно которому она – «совершенное», не знающее спецификации читательских групп искусство. «С каких это пор настоящему, подлинному искусству стало не все равно, кто сидит в зале, профессор ли киноведения или колхозный механизатор?»[683] – задавал риторический вопрос В. Белов. Такое искусство мыслилось обращенным к «совершенному» же читателю – «народу», конструкту идеальной целостности.

Созданный «неопочвенниками» образ русской классики с той или иной степенью изощренности также варьировал идеи ее консолидирующего воздействия. Рассматривая эстетику – поэтику – стиль классических, прежде всего пушкинских, произведений, литературоведы национально-консервативного плана обращали внимание на традиционные параметры классичности – «целостность», «гармонию», «органичность»: «пушкинское начало – явление целостное, проявляющее себя в самых казалось бы несовместимых стилевых планах…»[684]; пушкинский метод – «стиль объединения противоположностей…»[685] Суждениям эстетического порядка легко отыскиваются структурные эквиваленты из области идеологии, более того, эстетическое является проекцией идеологического, и наоборот. Например, пушкинская «гармония», умение «объединять противоположности», согласно Палиевскому, есть следствие намерения поэта «обобщить» русскую историю, а это в свою очередь делает его «началом национального самосознания»[686]. Стилевые «целостность» и «гармония» как бы предвосхищают социальные функции символического «собирания», «объединения», продуктом которых оказывается «народ» («нация»). Абсолютизированную идею символического «собирания» содержит и набросок статьи Федора Абрамова о Пушкине:

1. Объединяющее значение Пушкина для русской нации. <…>

2. В Пушкине – и поэзия, и проза. <…>

3. Пушкин – поэт всех возрастов, всех поколений, всех народов. <…>

4. Размежевание литературы на группы, на кружки, на течения… Акмеизм, имажинизм, нынешняя чересполосица… Как все это мелко, когда мы вспоминаем о Пушкине!

5. Пушкин – консолидатор, великий объединитель[687].

Пушкину, продолжает Абрамов, как никому свойственно «единство… национального и государственного мировосприятия, которое было утрачено в последующем развитии русской истории и литературы»[688]. Если метафорика «трансцендентной целостности»[689], согласно Ф. Кермоуду, цементирует представления об империи и ее искусстве – классике, то характерная для Абрамова идея «имперского», или «государственнического», характера классического искусства возникает вполне ожидаемо. Классика сама по себе становится символическим нацие– и государствообразующим фактором:

Пушкин задал направление всей русской поэзии, сердцевиной которого является государственность (даже не национальность), или, иными словами, патриотизм в высшей форме его проявления[690].

У «деревенщиков», находившихся между «народной массой» и образованным слоем, был глубоко личный интерес к идее культурной «цельности», соединению «народного», «почвенного» и культурно-рафинированного. Тот же Абрамов пристрастно наблюдал за попытками разрешить – в рамках индивидуальных биографических проектов – конфликт различных социальных и культурных традиций. Идеальное совмещение взаимоисключающих начал он видел в аристократе Льве Толстом, вернувшемся к «естественности мужика, естественного человека»[691], и в современном классике Александре Твардовском, «в котором, может быть, впервые в нашей литературе объединились почвенничество и интеллигентность… крестьянин и интеллигент»[692]. Напротив, человеческим и художническим поражением он считал писательское развитие Михаила Шолохова, который, с его точки зрения, не сумел интериоризовать присущий интеллигенции взгляд на мир[693]. Мифологизированное соединение противоположностей («почвенничество и интеллигентность») поддерживало романтический образ гения, рожденного народом и народу равного: гений – это «нация в одном человеке»[694]. Нация же в свою очередь уподоблялась Абрамовым «патриархальной семье» без социальных перегородок, где «просвещенное дворянство и народ <…> слиты воедино»[695].

Возникновение «народности» среди обязательных свойств подлинно классического искусства обусловливалось все той же способностью классики к символической интеграции сообщества. Настойчивое напоминание о «народности» Пушкина, Лермонтова, Тургенева или Достоевского в позднесоветской газетно-журнальной периодике легко счесть штампом, однако для некоторых «неопочвенников» это понятие сохраняло эвристичность, ныне трудноразличимую из-за ритуализованности использования этого слова. Будучи атрибутом консолидирующей «народ» классики и наследующей ей литературы, «народность» виделась альтернативой современным процессам социокультурной фрагментации. Отсюда использование «деревенщиками» «народности» в полемических антимодернизационных контекстах. Среди авторов-«неопочвенников» о «народности» русской классики с наибольшим энтузиазмом писал Владимир Солоухин. Его националистические и антикоммунистические взгляды отличались последовательностью, как, впрочем, и политические коннотации «народности» в его публицистике. Однако среагировать на них мог далеко не каждый читатель: поскольку полноценное развертывание националистического дискурса в условиях позднесоветской цензуры было невозможным, он воспроизводился писателем отрывочно, с опущенными логическими звеньями. Соответственно прозрачный для автора культурно-политический контекст, в который он помещал «народность» русских классиков, был непрозрачен для реципиента. Солоухин раз за разом повторял: