Екатерина Старикова - В наших переулках. Биографические записи

• Название: В наших переулках. Биографические записи
• Автор: Екатерина Старикова
• Издательство: Аграф
• Жанр: Биографии и Мемуары
• Год: 2003
• ISBN: 5-7784-0253-8

Книга профессионального литератора Е. В. Стариковой представляет собой воспоминания московской интеллигентки о своих родителях и многочисленных родственниках, о детстве и юности, проведенных и в Москве, и в деревне — на родине ее отца, — и за городом, на природе; причем все подробности взаимоотношений людей и быта даны на историческом фоне, эпоха ощущается в каждом повороте событий, в каждом слове повествования.

Наибольшую ценность этим воспоминаниям придает несомненный писательский дар Стариковой. Читатель получает прекрасный образец настоящей русской прозы; книга — от первой до последней страницы — читается буквально на одном дыхании.

---

Однако, дождь и ботаника только окрасили цветом печали то лето. Было в нем еще что-то гнетущее, что я не могла определить словами. Оно явственно прорвалось в день очередных маминых именин, такой же серый и сырой, как и все то лето. Вместо семейного праздника с малиной и ромашками на этот раз именины вылились в пьяную пирушку маминых гостей — вот тех самых, что были так тихи во время дневных посещений нас в Москве. Именно в тот день я впервые увидела и Николая Николаевича.

Был он сыном, кажется, Калужского предводителя дворянства; впрочем, может быть, и меньшего города той губернии, и вместе с матерью и отцом жил в одной квартире с Маклаковыми, занимая в этом страшноватом пристанище с дверями красного дерева крошечную комнатенку. Служил же где-то бухгалтером и был, по словам всех знакомых, прекрасным гитаристом. От него недавно ушла жена, и он, по рассказам мамы, очень страдал от разлуки с дочерью, которой было, наверно, лет десять. Большой, широкий, темноволосый, он был, вероятно, красив какой-то ленивой, спокойной красотой, мне же не понравился с первого взгляда. Или, может быть, то было не тогдашнее первое впечатление, скорее всего безразличное и смутное, а то, что наложилось на него позднее, — антипатия и презрение. Мое. А говорили, что он был хорошим человеком.

В дождливый день в деревенском доме за дощатой перегородкой сыро и тесно. В шумной и пьяной толкотне взрослых явно не до нас, мы здесь лишние. И я тихонько, никем не замеченная, ускользаю сначала из-за стола, потом и из избы. Забираюсь в сарай, но прошлогоднего сена в нем почти уже нет, а нового еще нет, и согреться нечем. Кажется, кончился дождь? Брожу неприкаянная вокруг дома. Устав, ложусь на чисто промытое дождем и едва подсыхающее деревянное полотно какой-то сельскохозяйственной машины, брошенной возле сарая, и, закрыв глаза, горько-горько плачу, не зная толком о чем: от омерзения к запаху водки, от своей ненужности. И вдруг ощущаю на голове прикосновение большой сухой ладони. Открываю мокрые глаза: папа. Он присел рядом со мной и молча гладит меня. От ласки я начинаю рыдать еще пуще, но постепенно успокаиваюсь. Мы с ним не говорим, но я знаю, что нам обоим больно и о причине этой боли вслух говорить нам нельзя.

15

От сырого ли лета, от постоянной ли печали, от чего ли еще, но вернувшись в Москву из деревни, я начала постоянно болеть. К ноябрю моя болезнь разыгралась не на шутку. Я лежала с очень высокой температурой и без всяких признаков других недомоганий. Отчаявшись, мама попросила посмотреть меня Костю Григоровича — молодого военного врача, давнего приятеля маминого двоюродного брата Колюши, впоследствии медицинского академика Николая Александровича Краевского.

С раннего детства ты считали Костю и нашим другом, потому что, едва встретившись с нами в Серебряном, он тут же начинал веселую возню и позволял нам то, что ни один взрослый никогда бы не позволил: общими усилиями повалить его на диван, внезапно набросить ему на голову его же шинель, запереть его снаружи в уборной. Сколько ему было тогда лет? Двадцать восемь? Тридцать? Для нас он — большой мальчик. И нисколько не похож на всегда серьезного, хотя и ироничного, Колюшу. Появление Кости Григоровича у нас в Каковинском воспринимается нами не как визит врача, а как праздник. Да и приходит он как щедрый гость — с громадными кульками в руках. В них всевозможные вкусные вещи, в том числе фрукты, которых мы никогда не видим. Костя тихо расспрашивает маму, слушает меня черной гладкой трубочкой, берет у меня из пальца кровь, а потом шепчет мне на ухо: «У тебя, наверно, паратиф, и послезавтра, когда будут готовы анализы, тебя посадят на очень строгую диету. Поэтому сегодня и завтра ешь как можно больше фруктов. Но уж потом — ничего такого, ни-ни. Договорились?» С точки зрения медицинской, вероятно, такой совет-разрешение был не очень правильным. Но как же я за него благодарна Косте! За доверие, за щедрость, за веселость. Педагогически он вел себя безукоризненно: дав ему слово, я потом сама следила за своей диетой и никогда не роптала на нее. Я же обещала ему.

Костя Григорович вскоре уехал жить и работать в Ленинград. Мы стали видеть его очень редко, а после войны я вряд ли его вообще встречала. Знаю, что у него никогда не было своих детей — это у него-то! Знаю, что, овдовев, он одиноко доживал свой век на одной из роскошных набережных Невы. И, наверно, он и не вспоминал нас, его давних обожателей, тощую длинную пациентку, свой точный диагноз и рискованные советы врача. Но я ничего не забыла. И его черноволосая голова с веселыми глазами, быстрые движения ладной фигуры в новенькой гимнастерке и высоких блестящих сапогах остались в памяти ярким и светлым пятном в сумрачной атмосфере тех лет.

Как раз в 1935 году Алеша пошел в школу, а мама стала в ней учительствовать. Алеша поступил, как положено, в первый класс, но через несколько дней оказалось, что ему там нечего делать. Сыграли роль наши с ним постоянные игры в учителя и ученика, чему способствовала подаренная нам кем-то настоящая парта — одноместная, но тяжелая, с откидывающейся крышкой. Парта возбуждала педагогическое вдохновение, я передавала брату всю полученную в школе премудрость. Мало того что, едва придя из школы, я усаживала брата за парту и, ходя вокруг нее, диктовала ему все, что писала и считала в этот день на уроках, я еще заставляла его в мое отсутствие писать дневник. Записи были кратки: «Сегодня лазали по деревьям», «Сегодня на обед были аладьи», «Играли в футбол», «Опять были аладьи». Справившись у мамы, я пыталась внушить Алеше, что оладьи пишутся через «о», он бунтовал и говорил, что «так невкусно» и что если я буду заставлять писать его «о», он перестанет играть в школу. Испуганная перспективой лишиться права командовать, я не настаивала на правописании.

В результате наших игр и при содействии мамы через несколько дней после начала учения Алешу перевели из первого во второй класс. Но и досталось ему там! Маленький, в очках, с домашними интеллигентскими привычками, он прошел тогда жестокую науку детского «воспитания». Но узнали мы об этом через десятилетия. У него в жизни будет еще много таких «уроков». Однако, в нашем доме не полагалось жаловаться на трудности и обнаруживать горести.

У мамы не было педагогического образования. Но она постоянно толклась в нашей школе: ставила спектакли, занималась отстающими, водила детей в музеи. Учителей не хватало, и однажды директор попросил маму заменить заболевшего учителя. У мамы преподавание получилось настолько блестяще, оно настолько ее увлекло, что скоро стало очевидным, что здесь она и нашла профессиональное призвание.

Начав преподавать в седьмой школе, мама сблизилась с Анной Ивановной Волковой, учившей наш четвертый класс как раз в том году новому предмету — истории. Анна Ивановна стала бывать у нас в доме. Мы, дети, любили ее появления. С неподдельным увлечением рассказывала она нам все, что только что прочитала сама. Я впервые услышала от нее сюжет «Ильской Венеры» Мериме. Широко раскрытые от ужаса серые выпуклые глаза Анны Ивановны придавали рассказу дополнительную выразительность. И ложась вечером в постель, я скашивала взгляд в сторону, опасаясь увидеть и на своей подушке черный бронзовый профиль. Прочитав потом Мериме, я такого страха не испытала. Любила Анна Ивановна нам рассказывать и о своей сиротской юности, когда ее родители умерли от холеры на Волге в 1921 году. Знали мы и подробности ее жизни в Малаховском интернате, о ее молодых путешествиях пешком по Кавказу. Трудно было потом, десятилетия спустя, угадать в унылой женщине, больной базедовой болезнью, те черты энтузиазма и увлеченности, которые привлекли нас к ней в детстве.

В ту зиму долгой болезни мой обычный день распадался на две четкие половины. Первую я проводила лежа в одиночестве (кто на службе, кто в школе, а новая домашняя работница, веселая Настя — в очередях). Я глотаю и глотаю без всякого разбора книги — «Лесного бродягу» Габриэля Ферри и «Братьев Карамазовых», «Войну и мир» и «Капитана Педро» неведомого автора, «Борьбу за огонь» и «Тысячу и одну ночь»… Книги читались нами по кругу — я первая, потом Алеша, потом Андрей Турков (он прочитывал книги с невероятной быстротой), потом остальные друзья по очереди. Или в обратном порядке, смотря чья книга или кто ее раздобыл. В промежутках между чтением я сочиняю сюжеты игр, в которые мы будем играть все вместе, когда я поправлюсь или хотя бы на время встану с постели. Ведь вторую половину дня со мной разделяло шумное сборище детей — не только брат и сестра, но и наши умножающиеся школьные друзья, а также мамины ученики. Все они постоянно заполняют нашу комнату, несмотря ни на какие болезни.

Было несколько излюбленных игр, нами изобретенных, но каждый раз их надо было разнообразить в подробностях. Едва только Алеша возвращался из школы, как я встречала его уже новой идеей: «А давай сегодня будем играть так…» Быстро делаются за единственным нашим столом уроки — Алеша быстрее всех, и мы погружаемся в иллюзорный театральный мир — без зрителей. Если мы играли «в театр» (в толстовском употреблении этого слова — то есть в кавказских горцев), то стол покрывался одеялом и превращался в «саклю», на головы навертывались полотенца, и ели мы тогда исключительно на полу. Нам разрешали. Если мы играли в «докторов Григашвилли» (и откуда только взялось такое название?), то старшие изображали двух братьев-врачей, а младшие — их пациентов, терпеливо сносящих над собой всяческие манипуляции. Особенно старательно мы мучили «осмотрами» и «процедурами» маленькую Лёлю.