Аль-Мухальхиль - Арабская поэзия средних веков

• Название: Арабская поэзия средних веков
• Автор: Аль-Мухальхиль
• Издательство: Художественная Литература
• Жанр: Древневосточная литература
• Год: 1975

Арабская поэзия средних веков еще мало известна широкому русскому читателю. В его представлении она неизменно ассоциируется с чем-то застывшим, окаменелым — каноничность композиции и образных средств, тематический и жанровый традиционализм, стереотипность… Представление это, однако, справедливо только наполовину. Арабская поэзия средних веков дала миру многих замечательных мастеров, превосходных художников, глубоких и оригинальных мыслителей. Без творчества живших в разные века и в далеких друг от друга краях Абу Нуваса и аль-Мутанабби, Абу-ль-Ала аль-Маарри и Ибн Кузмана история мировой литературы была бы бедней, потеряла бы много ни с чем не сравнимых красок. Она бы была бедней еще и потому, что лишила бы все последующие поколения поэтов своего глубокого и плодотворного влияния. А влияние это прослеживается не только в творчестве арабоязычных или — шире — восточных поэтов; оно ярко сказалось в поэзии европейских народов. В средневековой арабской поэзии история изображалась нередко как цепь жестко связанных звеньев. Воспользовавшись этим традиционным поэтическим образом, можно сказать, что сама арабская поэзия средних веков — необходимое звено в исторической цепи всей человеческой культуры. Золотое звено.

Вступительная статья Камиля Яшена.

Составление, послесловие и примечания И. Фильштинского.

Подстрочные переводы для настоящего тома выполнены Б. Я. Шидфар и И. М. Фильштинским, а также А. Б. Куделиным (стихи Ибн Зайдуна и Ибн Хамдиса) и М. С. Киктевым (стихи аль-Мутанабби).

---

Аль-Бухтури

Перевод Т. Стрешневой

{166}

«Я горько плачу…»

Я горько плачу, а тебе глядеть на боль мою смешно.
Тебе единой исцелить и погубить меня дано.

Я появился перед ней с глазами, полными тоски,
Когда разлука порвала надежды ветхое рядно.

Я тщетно руки простирал, об утешенье умолял,
Я заклинал, но повстречал в ответ бездушие одно.

Она спросила: «Кто тебя заставил слезы проливать?»
Ответил: «Та, кого люблю». Она: «Мне это все равно!»

«Зачем я зеркало свое…»

Зачем я зеркало свое с таким стараньем начищал?
Остался тусклым бы металл и беспощадно не сиял.

Я не увидел бы тогда той вероломной белизны,
Что проступила на висках, как будто первый снег упал

О горе! Молодость моя, неужто ты навек ушла?
Где ты цвела, там враг седой неумолимым стражем встал

Я поседел, и не найти предела горю моему,
Я в этой ранней седине посланца смерти увидал.

Недолог нашей жизни срок, неотвратим ее конец,
На что бессмертие души, ведь я холодным трупом стал.

«С тех пор как молодость ушла…»

С тех пор как молодость ушла, я, и согбенный и седой,
Неужто снова заслужу любовь у девы молодой?

Ты, седина, недобрый гость, никто тебя сюда не звал!
В глазах красавицы моей я равнодушье прочитал.

Стоят развалины жилья, там навсегда погас очаг.
Не возродят его мольбы и слезы в меркнущих очах.

Я долго пребывал один, среди развалин, в тишине.
Не в силах был умерить страсть, опять возникшую во мне.

Ее порывы, словно шквал, упорно возвращались вспять,
В своем упрямстве плоть мою не соглашаясь отпускать.

И если я внушал себе: «С любовью кончил я земной»,—
Меня охватывала страсть, чуть вспоминал я образ твой,

И он томленьем одарял, блаженство тайное суля,—
Так и близка и далека обетованная земля.

«Отчего, когда на землю…»

Отчего, когда на землю мрак спускается ночной,
Неотступно возникает образ Зейнаб предо мной?

Из сирийского предгорья он дремотою влеком.
Так настой лугов цветущих вдруг доносит ветерком.

И когда она приходит, я опять горю в огне.
Говорю: «Какое счастье, ты явилась снова мне!»

Славься, ночь, ты помогла мне воскресить на склоне дней
Ту, что шла походкой томной в цвете юности своей,

Ту, что месяц затмевала, серебрящий лоно вод,
А когда луна устала, озаряла небосвод.

Если б это правдой было: въяве ты ко мне пришла,—
Ты б раба освободила, цепи с рук моих сняла.

В чудеса не верю ныне, я живу, добра не ждя.
Ты, как облако в пустыне, не сулящее дождя.

Если даже быстрым взглядом, словно молнией, ожжешь,
На измученную землю не прольется светлый дождь.

В предстоящую разлуку я не верил никогда,
Я не знал, что может сердце быть бесчувственнее льда.

Горе мне! Доколе буду я надеяться и ждать,
Верить той, что изменила, виноватую прощать?

И хотел бы разлюбить я, оскорбленный столько раз,
Но измученное сердце не исполнит мой приказ.

«О ты, холодная, как лед…»

О ты, холодная, как лед, огонь таящая в груди,
Чтоб наше чувство не прошло, ко мне почаще приходи.

В соседстве близком мы живем, но ты настолько далека,
Как будто разделила нас Джейхан{167}, широкая река.

Как будто в Руме ты живешь, тебя я встретить не могу,
Но соглядатаев твоих на каждом вижу я шагу.

…Она сперва дала вкусить блаженного свиданья миг,
Вдруг, как пантера разъярясь, свой гневный мне явила лик.

Она уверилась, что я ей предан до скончанья дней,
И отдалилась от меня, едва приблизился я к ней.

О, если б хоть издалека надежды брезжил огонек,
Я б столько слез не проливал, свое несчастье превозмог.

Я сокрушаюсь, что прожил в надежде тщетной столько лет.
Иль я Аллаха прогневил, наруша верности обет?

О, если б испытала ты, что пережил я в те года,
Ты б приняла мою любовь, не зная горя никогда.

Без боя холодность твоя любую крепость в плен берет.
Я побежден, и сердце мне недуг неведомый гнетет.

«О, дайте мне счастье…»

О, дайте мне счастье обильные слезы излить, —
Любовь я утратил, меня перестали любить.

Из глаз истомленных, соленые, хлыньте, ручьи.
Рыдать прикажи мне, страданье мое облегчи!

Умм Талиб, гляди, я в любовном сгораю огне,
Ее умоли, приведи ее тайно ко мне.

Меня покидают, хоть я не нарушил обет, —
Правдивей и преданней в мире влюбленного нет.

Коль холодность эта жеманным притворством была,
То — слава Аллаху! — такому притворству хвала.

И коль меня, Альва, врагам удалось оболгать,—
Спроси меня прежде, а после решайся карать.

Меня очернили — отвергни наветы лжеца,
Помедли с разрывом, во всем испытай до конца.

Тебя я не вижу — земля мне тогда не мила,—
Черней скорпиона, исполнена мрачного зла.

Я семьдесят раз бы хотел тебя видеть на дню.
Птенец я несчастный, зачем угодил в западню!

Охваченный страстью, рыдаю всю ночь напролет,
Гляжу неотрывно на звездный слепой хоровод.

Восток пунцовеет, и тени уходят назад,
Слежу я за солнцем, покуда не хлынет закат.

Все радости мира ушли неприметной тропой,
Я пасынок жизни, отверженный злою судьбой.

О, как я терзаюсь, свое проклиная житье,
Когда вспоминаю медвяную кожу ее!

Сперва истомила мучительной жаждой она
И сделала вид, что любовь ей скучна и смешна.

Другую позвать бы! — Но мой непокорный язык
Любимое имя твердить непрестанно привык.

Я ртом пересохшим шепчу еле слышно укор,
А сердце — как пленник, которого ждет приговор.

Порой разгорится, как факел, желание в нем —
Так факел монаха исходит тяжелым огнем…

О, если бы сердце вело этот грустный рассказ,
Оно бы поведало все безо всяких прикрас.

В бесчисленных письмах излил я любовный порыв —
Писец утомился, на что уже был терпелив.

Неужто Аллаха осмелишься ты прогневить,
Того убивая, кто стал словно тонкая нить?

Клянусь, если б ты мою кротость увидела вдруг,
Блуждающий взгляд мой, что ищет напрасно вокруг,

Когда б увидала, что я у друзей и родни
Сочувствия вздохи теперь порождаю одни,—

Тебя это зрелище так бы тогда проняло,
Заплакала б ты, будто в этом нашла ремесло.

И вестник любви появился б неслышно средь нас,
Сомненья развеяв, меня от мучения спас.

И я с полуслова его, с полувзгляда пойму.
Он нужен мне так же, как я теперь нужен ему.

«Едва не умер я…»

Едва не умер я, когда моя любимая ушла,
Хоть неприступно холодна она всегда со мной была.

Когда я жаловался ей, тоской измученный вконец,
Она, не глядя на меня, с усмешкой говорила: «Лжец!»

О, если б эту боль мою умерил благостный Аллах,
Приблизив будущее к нам хотя бы на единый шаг!

Когда не вижу я тебя, то и в кругу семьи большой
Не замечаю никого, как будто всем давно чужой.

Никто не знает, сколько я страданий тайно перенес,
Ведь сердце бедное мое орошено потоком слез.

Возвысь меня иль унижай — тебе клянусь я жизнью всей:
Моей единственной любви я верен до скончанья дней.

«В долине Минаджа глухой…»